Падение вверх

Если космос располагает безграничным запасом времени, это не просто означает, что может произойти всё, что угодно. Это означает, что всё когда-нибудь действительно произойдет. Эрленд Лу

      На улице достаточно темно для того, чтобы не видеть лица собеседника. Кроули бы в действительности предпочел бы никого не видеть, но он видит. Вот он — рядом. Его рот и глаза. Рот, говорящий те вещи, которые Кроули не хочет слышать. Он часто говорит такие вещи. Глаза, которые смотрят на него — на него, уставшего, обессиленного, без желаний и стремлений.       Кроули видит, потому что он не человек, и он способен на то, что человеческое тело делать не может. Будто у его тела был выбор.       Вот его тело — слепленное из материи, специально для него. Было ли оно чьим-то раньше? По какому принципу оно создавалось? Почему его тело такое? Он его не выбирал, и не то чтобы он мог считать его неправильным, но, все-таки.       Как это работает?       Вот его длинные ноги — они вытягиваются. Его тонкие руки и длинные ловкие пальцы, которые цепляются за торчащую из бутылки пробку и вытаскивают её. Вот его профиль — немного загнутый у переносицы нос. Его губы. Его скулы — такие острые, что о них можно было бы порезаться. Его едва щетинистый подбородок.       Кроули не бреется за ненадобностью — волосы просто не растут, потому что он не хочет. Но на его щеках и подбородке всегда легкая неприятная щетина.       Это работает на два фронта. Поцелуи в шею всегда волшебные, в губы — колет, кожа раздражается и партнеру придется использовать что-нибудь увлажняющее. Поэтому никто с Кроули не целуется.       Кроули целоваться не любит.       Это что-то вроде иголок у дикобраза или ежа.       Просто не лезь ко мне, и я не сделаю тебе ничего.       И, в конце концов, вот его напряженная спина и плечи. О них можно разбить кирпич или чью-то голову.       не лезь, и никто ничего не разобьет.       Пробка закатывается под скамейку, а Кроули делает один большой глоток. Он морщится и вытирает рот рукой. Нет необходимости в дорогом вине, потому что он может пить даже бензин, и он будет иметь вкус изысканного дорогого вина, которое уже не продают.       Это всё — формальности.       То, как Азирафель принимает бутылку, то, как они соприкасаются пальцами — это формальность.       Так обычно происходит жест вежливости. Так тебя целует в щеку дальний родственник, колет щетиной и ты морщишься.       Поцелуи в шею с щетиной — приятные.       Кроули так кто-то говорил. Мужчина или женщина — он не помнит. Он так не уверен в том, что ему это не приснилось. Ему часто снится то, что ему что-то говорят.       Кроули любит спать, потому что там он иногда разговаривает с Азирафелем, и он говорит ему то, что больше всего мечтает услышать Кроули.       и то, что боится.       В любом случае, после произошедшего он хочет спать неделю и не слышать ничего.       Между ними лежит коробка. Это всё — просто формальность.       Убитый подавленный голос Кроули тоже — формальность. Формальность прикрытая тем, будто бы он мог чувствовать.       Может, и в самом деле мог. Может, и нет. Он не знает. Чувства, которые растут из его начала не имеют названий. Они — безымянные. Кроули ими не интересуется. Куда больше интереса он проявляет к своим цветам.       Они говорят о своей стороне. Эта тема проскакивает второй раз за сутки, и это то, что заставляет Кроули ощутить какое-то странное напряжение в груди. Так ощущается горечь от не самого приятного продукта в глотке. Вот что примерно он сейчас ощущает. Такое чувство вызывает желание залезть в свое горло по локоть в попытке выскребсти это.       Кроули смотрит на свои руки. Вот его пальцы — достаточно длинные для того, чтобы он смог достать через рот до этого чувства.       Он сжимает и разжимает их в кулак. Моргает. И забывает об этом.       Азирафель опять осекается о той, своей стороне.       нет у нас своего, есть только я и ты, наше существо, мои и твои руки, твои и мои гу... черт, нет, нет. нет, это не об этом. это никогда и не было об этом.       Кроули говорит — это формальности. На самом деле, он не хочет ничего говорить. Вообще. Так ощущается примерно то, как человека переезжает фура. Вот что конкретно ощущает сейчас Кроули. Так чувствуется это безымянное чувство из его начала. Или существа. Или конечного. Кроули не знает. Не хочет знать.       Ему Азирафеля иногда хочется перешить. Переиначить.       Сделать к нему добрее, честнее. Заставить переосмыслить некоторые вещи.       блять, нет, о чем ты думаешь, ты не должен думать о таком. это странно. это ненормально. ты — ненормален.       Кроули стучит каблуком кожаных туфель по асфальту.       Они кожаные. Из настоящей змеиной кожи. Такую же могут содрать с него там, под землей. Они могут заставить его страдать, ненавидеть своё существо, каждую клеточку своего тела, каждый атом.       Вот что они могут сделать из него.       Чудесные кожаные туфли. Могут сделать отбивные из его мяса. Замариновать печень и сердце. Так много можно сделать из него там, внизу.       Кроули не думает об этом, потому что это — формальности.       из меня бы вышла отличная кожаная куртка.       Их сторона — это то, как выглядит звездопад. Отчаянно и красиво.       Землетрясение — это всего-то оргазм планеты. То, как почва под ногами трещит и дрожит, ломается, расходится.       Это то, что происходит внутри Кроули, когда Азирафель смотрит на него, пока делает глоток вина. Он все равно пытается не сводить с него взгляда.       Атомы в нём сходятся и расходятся. Все в нем дрожит и трещит. Кажется, что он сам вот-вот разойдется по швам.       Там, под землей — его разорвут на части.       Кроули качает головой, принимая бутылку. На этот раз их пальцы не соприкасаются, и это то, что подмечает про себя Кроули с горьким осточертевшим ему чувством. Это ощущение горечи. Так чувствуется разлука матери и ребенка. Вот что примерно сейчас ощущает Кроули.       Его чувства — симбиоз связи ада и рая.       Потому что сам он такой симбиоз.       Это его разрывает на части. Его сознание и существо. У него нет места и цели. Большую часть времени оно просто в истерике мечется по вселенной, возвращается к Кроули, сводит его с ума и снова уходит.       У Кроули нет места. Его никогда и не было.       Он не вписывается никуда. А ещё он непрощаем.       Кроули передает ему бутылку. Они соприкасаются — так происходит смешание цветов.       Красный и белый. Желтая охра и титановые белила. Сиена жженая и желтый.       Так много есть сочетаний цветов, которые порождают новые цвета. По такому принципу работает деторождение. Два человека создают ещё что-то прекрасное, то, что перенимает черты их двоих.       Можно получить розовый, бордовый, цвет авокадо.       А что можно получить, еcли смешать ангела и демона?       Радиационный распад? Биохимический взрыв? Какой цвет получится?       Цвет человеческой крови? Цвет беды? Цвет разлада, траура и ужаса?       Что там — за границей их слияния, смешения? Что выйдет в итоге?       Кроули об этом не думает, потому что это больше, чем формальность.       мои губы и твои — так происходит утопление демона в святой воде.       Кроули прекрасно известно, как реагирует его сущность на все святое. Их соприкосновение — это так попадает капля святой воды на пиджак. Что там, за границей большего, что таится в очертании их тел, объятий и переплетенных пальцев? Какой там цвет?       цвет горя?       цвет утраты?       какого ты цвета, азирафель?       Понимаете, о таком не спрашивают. Вы же не можете просто так сказать, что Вы — красный, и Вам необходимо найти жженую сиену для получения бордо только потому, что бордо — любимый цвет Вашей мамы? По той же причине так же сделать не может Кроули.       И нет у него никакой мамы, которая бы любила бордо.       Господь Бог был, но тот любит веселье и странные азартные игры без правил, точнее — с ними, но о них никто не говорит, поэтому и принято считать, что их нет.       Ещё есть Сатана. Любит ли он бордо? Он любит жгучий виски и то, как капли воды танцуют на раскаленных углях.       Сам Кроули любит мелово-белый. Вот его любимый цвет. Цвет волос Азирафеля.       цвет твоих слов, дыхания и взгляда.       вот мой любимый цвет.       Когда Кроули говорит, ломается даже воздух. Он трещит. Так, как трещит камин, как хрустит сломанная кость, как выбитый зуб вырывают окончательно.       Он говорит это «можешь остаться у меня. Если ты хочешь».       и мир снова ломается. происходит разлом.       И они бродят около него, заглядывают в него и сыпят туда камни, прислушиваются. Стука не происходит. Только оглушительная тишина.       если ты хочешь.       если тебе нравится.       если тебе нравится, я сожру сам себя. я обожаю тебя.       наверное?       да?       я не знаю.       мне страшно.       я боюсь.       помоги мне.       Осечка.       Кроули поднимает глаза к небу.       Если ему нравится, он на всё пойдет. Когда он это говорит — это сродни тому, как с открытой раны сдираются бинты, а потом её долго рассматривают, тыкают пальцами и растягивают, чтобы узнать, насколько ещё больнее может быть.       Что-то такое сделают с Кроули там, внизу.       Это последняя ночь на земле.       Так что, если того хочет Азирафель, он готов провести её с ним.       Когда между ними убирают коробку, это все остается лишь формальностью. Туманной и сложной, такой, что кружится голова. То, что сейчас ощущает Кроули — это так пятилетнего ребенка оставляют у дверей приюта. Вот что испытывает Кроули.       Безымянное чувство.       в безыменном существе.       Это боль? Определено, нет. У этого нет названия, потому что Кроули не потрудился дать ему его за такое количество времени. Прошла бесконечность, и сейчас — сейчас начинается другая бесконечность. Последняя ночь на земле. После конца происходит начало. Так это работает.       После смерти возрождается что-то новое.       Цикличность жизни. Смерть — эта та же жизнь. Только вывернутая наизнанку.       Глупцы стремятся к бессмертию, просветленные знают о том, что смерть и есть бессмертие.       То, что взаимоисключает друг друга, сливается в один симбиоз. Вот что получается на выходе. Так это работает.       Кроули рыщет рукой по скамье, ищет чужую руку. Вот его рука — в десяти сантиметрах от его бедра. Его длинные гибкие пальцы шерстят по лакированной поверхности, ищут что-то, за что можно зацепиться.       Так утопающий цепляется за шлюпку. Так его руки соскальзывают с нее. Так под ногами нет ничего, кроме глубины.       Их пальцы соприкасаются, и Кроули зажмуривает глаза. Его сердце — которое чисто теоретически у него есть — застывает и не стучит. Они переплетают пальцы. Сердце — которое предположительно у него есть — осторожно забивается так быстро, так дико, что у Кроули затрудняется дыхание. Дыхание, которое ему не нужно.       мне тут, на земле — ничего не нужно, кроме тебя.       дай мне свои руки.       Они переплетают пальцы, и, представьте себе, никакого конца света не случается. Нет ярости небес и землетрясения. Может быть, очень маленькое и очень локальное внутри самого Кроули, но под их ногами — ничего.       Кроули даже не жжет, не болит.       Так смешиваются краски.       Что там, за границей смешаний?       Какой новый цвет?       Какое безымянное чувство?       Цвет трагедии и мук? Цвет драмы и крика?       Дыхание у Кроули возвращается с трудом, и в голове ещё долго ухает шум пульса и сердцебиения.       Вот его тело — он его не выбирал. Оно сотрясается в этом землетрясении. Это то, что чувствует женщина, которая не могла забеременеть больше пяти лет. Вот это чувство. Вот что наполняет сейчас Кроули.       Чувство долгожданной встречи с тем, чего ты боялся и хотел большего всего.       В автобусе пахнет усталостью, странной неопределенностью и жаждой к большему. До Кроули доходит спустя пять минут, что это от него этим воняет. Это просто закрытое пространство, и запах здесь концентрируется, и вот он — на всеобщее обозрение. Кроули ерзает, пока не устраивает свою руку на чужом сиденье. За спиной Азирафеля.       Его лицо — такого цвета спокойствие. Так выражается понимание. Вот о чем кричит умение сосредоточиться.       Если бы Кроули только мог, он бы ни за что, он бы никогда не позволил себе находиться тут, рядом с ним. Но он не мог.       Поэтому он здесь.       Он грязный, падший, сломленный, боящийся и ничей.       я ничей, понимаешь, а ты — весь и полностью — создание небес, и это не сострадание, я знаю, но дьявол, азирафель, я не заслужил этого. никто бы не смог такое заслужить.       я люблю тебя.       я хочу тебя.       бесконечно.       от начала и до конца.       от космоса и до небес. я хочу, чтобы меж этим были мои руки и твое тело. начало и конец. ты и я.       ты ведь понимаешь?       ты все прекрасно понимаешь.       черт, только не говори это вслух, только не говори.       Так происходит страх перед самим собой. Это столкновение фуры и легковушки. Так происходит авария, ДТП, что угодно, что может иметь опасность для тех, кто смертен, для тех, кто может потерять что-то важное.       Вот что с ним сделают там, в аду.       Столкнут с фурой.       То, как на его лбу формируются морщины, то, как сдвигаются брови, как едва начало бровей стремятся кверху — такого цвета печаль. Так чувствуется расставание влюбленной пары. Безызвестность и надежда на скорую встречу.       Вот так выглядит его лицо.       Будто любящая пара расстается.       На час, сутки, год, вечность? Никто не знает.       Азирафель кладет руку на его плечо и качает головой. Он улыбается — его рот, черт возьми, его рот способен рисовать невероятные вещи на его лице. Вот он сейчас, прямо в эту секунду — понимание и немое «хватит, не мучай себя»,       Кроули и не мучается вовсе.       В любом случае, это всё формальности.       я хочу тебя. больше жизни или смерти. больше пощады или мучений. я хочу тебя. а ты?       Колесо автобуса попадет в выбоину, и Кроули больно ударяется плечом о стекло, а плечо Азирафеля — о него. Ему хочется извиниться — до слепого ужаса хочется. Потому что вот его тело — которое он не выбирал — острое и твердое. Как заточенный кинжал. Как осколок стекла. Вот его тело.       Но Азирафель лишь осторожно кладет руку на ушибленное им место, и легкое нытье куда-то пропадает, исчезает, растворяется в воздухе.       Чудеса — это всего лишь воображение, а ещё желание.       Больше всего на свете Азирафель желает того, чтобы Кроули не страдал.       Кроули смотрит на него и едва касается своей рукой тыльной стороны его ладони. Его кожа теплая. Его кожа — теплая морская вода, как парное молоко. Вот его кожа.       Вот так выглядит сострадание.       так оно чувствуется.       я хочу поцеловать тебя. твой рот, который улыбается так, что я хочу заплакать: от любви к тебе. хочу тебя. поцеловать. хочу.       просто хочу. эгоистично. хочу.       четыре буквы и два слога.       хо-чу.       Так губы вытягиваются в трубочку, а после язык ударяет о небо. Так происходит круговорот этих чувств в Кроули. Они в любом случае ударяются о черепную коробку. В любом случае приятного мало.       в любом случае Кроули хочет.       и это чуть больше, чем просто формальность.       Нет. Нет. Нет.       нетнетнетне.       черт, прости меня, ради всего, прости, я не хочу тебя перешивать. ты же идеален, дьявол, ты идеален. ты невероятен. я такой придурок. я такой идиот.       Волосы Азирафеля — так пахнет йодированный воздух в портовых городках. Так пахнет внезапное оздоровление, дыхание без препятствий и совсем немного — свобода.       Свобода — это то, как работают войны. Кроули бы хотел поговорить об этом с ней, с Войной, но у неё слишком плотный график. Её огненные-рыжие волосы — такого же цвета, как и волосы Кроули. Цвет крови и возмездия. Вот что кипит у них обоих в крови.       Как дальние родственники.       Как поцелуй в щеку с колючей щетиной, вызывающей раздражение.       поцелуи в шею с щетиной приятные.       намного выше формальности.       Волосы Азирафеля — так ощущается свобода. Цвет волос Кроули — такого цвета медь, запеченная кровь и такого цвета волосы Войны.       И это чуть больше, чем простое совпадение.       начало и конец. драка и тишина. вопль и шепот. ты и я. начало и конец. часть одного целого.       что там, меж ними?       я хочу найти там твою руку.       дай мне свою руку.       Кроули задыхается. Это кислородное голодание. Это то, что — чисто в теории — не может с ним происходить. Но с Азирафелем он не дышит слишком часто. Ему не нужно дыхание, потому что ему хватает воображения — чего-то отдельного от него.       Кроули громко дышит ртом. Так дышат люди, когда во время секса меняют позу. Такое дыхание после километрового бега. Это почти одно и то же.       Я слишком быстр для тебя, но как насчет пробежаться? Километр до конца земли, и ещё километр — до Альфа-Центавры? Давай перестанем существовать здесь, давай останемся двумя сущностными. Ты и я.       Неважно то, буду я слишком быстрым или нет, я не выпущу твоей руки, я не дам тебе отстать.       Вот их тела — они их не выбирали. Как Кроули не выбирал твердые перекатывающиеся мышцы в худощавым теле под кожей, так и Азирафель не выбирал намного более мягкое и теплое, чем у него, тело. Его руки — он знает, что когда он напрягается, можно прощупать бицепсы.       Иногда на Кроули смотрели. В очередях магазинов и в парке. В библиотеке и на пешеходном переходе. Смотрели так, как сейчас на Азирафеля смотрит Кроули.       будто бы он его раздевает глазами.       будто бы он хочет это сделать больше всего на свете.       Это формальности.       Как Кроули прислоняется бедром к двери, брякает ключами и открывает дверь. Как они заходят внутрь и не снимают ни обуви, ни верхней одежды. Так же, как Кроули не снимает свои очки.       Меньше всего ему хочется их снять, чтобы Азирафель увидел все. Всю историю. Всю его биографию. О таком не рассказывают. Это стыдно. Кроули не хочет впускать его во что-то настолько порочное, как его глаза в данный момент. В конкретно этот промежуток времени.       Больше всего Кроули боится, что в один момент Азирафель их с него снимет, а в Кроули не будет сил для того, чтобы чудеснуть их себе обратно. Просто не сможет. Он так много не может рядом с ним.       Это нечестно, Дьявол, абсолютно точно не честно.       я это уже проходил. да. конечно.       я наркоман, твое дыхание наркотик, ты — зависимость.       где-то меж этими понятиями и существует вечность. так это работает. или работало.       Кроули кажется, что он сходит с ума. Он ни в чем не уверен.       Те яблоки в Эдемском саду. Те красные яблоки — цвета любви, похоти и СПИДа — расскажи, не имел ты ничего общего с ними?       Любовь и СПИД. Вот о чем это было. Вот о чем неплохо было бы предупредить. Будто то предупреждение могло остановить его.       Кроули что-то внутри предупреждает о том, что нужно держать дистанцию. Вот она — метр. Обычное расстояние между ними. Правильное. Или нет? Никто не знает.       Вот эта дистанция — и вот сокращение. Это то, как люди позволяют себе больше, чем возможно. Чем нужно. То, что ощущает сейчас Кроули — излишек. Избыток.       Плодородие.       Те яблоки в Эдемском саду,       помнишь ли ты их вкус, Кроули?       Предупреждение специально для него — не трогай дистанцию.       Разве же это не смешно? Разве это не провокация?       Вывесить предупреждение об этой дистанции и оставить их одних в этой бетонной серой коробке?       Не логично было бы отправить Азирафеля на Луну? Марс? Так много планет, куда бы его можно было бы отправить, и это предупреждение имело бы смысл.       Его руки тянутся к телу. Ищут свое правильное место, и вот оно — рядом.       Разве же это не смешно?       Вот так издевается Богиня. Она делала это там, в Эдемском саду, издеваясь над людьми, почему бы ей не поиздеваться сейчас над одним старым и очень уставшим змием?       Вот Азирафель — его тело. Мягкое и теплое. Его никто не выбирал, и оно другое. Совершенно полностью отличается от тела Кроули.       Мягкое и упругое. Теплое и бледное.       Такие тела специально создают для того, чтобы их трогали, мяли, целовали.       Вот оно — тело Азирафеля. Созданное специально для рук Кроули.       И после этого Богиня такая: «хэй, держи дистанцию».       Что, черт возьми, за дистанция. Я понятия не имею о ней ничего, а знаешь, о чем имею? О звуке твоих шагов, о нажиме пальцев на обложку книги, о том, как твои губы касаются фарфора белой чашки. Вот что я знаю.       Не хочешь рассказать мне немного больше?       Расскажи мне о том, как прогибается твоя спина. Как локти утопают в мягкости одеяла и подушек. Расскажи мне о том, как покрывается испариной твоя шея.       Расскажи мне о своих возможностях. О своих желаниях.       расскажи мне.       Кроули выдыхает. Выдыхает так, что это дыхание касается кожи Азирафеля. А потом он делает шаг вперед, и все исчезает. Он проходит мимо. Вот его спина — ровная. Его плечи — расправленные. Им можно было бы замерять то, насколько ровно положили штукатурку на Вашу стену при ремонте.       Измерить ровность.       Кроули вот — идеально-ровный.       а ты, Азирафель?       расскажи мне о том, как тела сплетаются в самом прекрасном и грязном танце. расскажи мне.       покажи мне.       позволь мне показать тебе.       только разреши.       все звезды и все миры этой вселенной, все планеты и космические тела — я достану их всех до единого и сделаю из них гирлянду, чтобы украсить окна твоей комнаты (кстати, где ты будешь теперь, Азирафель?), если ты только этого захочешь.       захоти чего угодно.       я сделаю это для тебя.       — Нам надо что-то с этим сделать.       Голос Азирафеля спокойный и равномерный. Такой голос приятно слышать по утру, когда только просыпаешься. Такой голос хотел бы слышать Кроули, когда просыпается.       Нам надо что-то сделать с твоими спутанными волосами, с твоими мутными глазами, с тем, как затекла твоя рука.       Нам надо что-то сделать немедленно прямо здесь и сейчас с этим.       С этой недосказанностью, напряжением и страхом стать ближе.       Мы так долго друг друга боялись, надо с этим что-то сделать.       Что?       Кроули не знает. Не имеет даже ни единой мысли. Он думал об этом одно время так много, что просто забыл. Любая ложь превратится в правду, если долго её повторять. Любая ценность затирается, если циклично крутить её в своей голове.       скажи мне, Азирафель, что мы должны делать.       все что угодно — я сделаю для тебя.       дай мне свои руки.       Кроули хочется сказать: «мы столько времени дрались сами с собой».       И тут же он думает: «а и правда, сколько? Сколько времени прошло? Сколько бесконечностей успело затеряться меж ними?» Кроули хочет расцеловать каждую из них.       Кроули заглядывает в свою спальню. Пустую и холодную. Тут есть только кровать, тумба и... лампа?... Лампа на потолке считается?       Его кровать широкая — очень широкая. Постельное белье на ней чистое, но съерзанное все. Мятое. Подушка, в которую Кроули утыкался носом, когда двигался в свой кулак, думая о том, что конкретно они могли бы сделать прямо здесь и сейчас, прямо на этой кровати.       Кроули качает головой и отводит от нее взгляд. Он не хочет думать о конкретике. Это все лишь формальность.       Эта кровать — формальность. Им не нужно спать. Определено точно, никто из них даже не думает о том, чтобы лечь и заснуть. Кровать одна.       Одна кровать.       И это не проблема.       Проблема конкретно в том, что им нужно сделать.       Что?       Расскажи мне. Откройся. Позволь мне это сделать. Вот мои руки — для тебя. Твоё тело — для моих рук. Единственное правильное место для моих губ — это твой сгиб меж плечом и шеей.       дай мне найти свое место.       — Сделать что? — наконец, спрашивает Кроули, когда отлипает взглядом от кровати. Большой и смятой. На которой он знает каждый залом, складку и вмятину. Я хочу точно так же выучить твое тело, Азирафель, заучить каждую морщинку, изгиб, какова твоя мягкость, как сильно я могу сжать тебя в своих руках, и смогу ли я уткнуться в твои мелово-белые волосы, пока буду к тебе так близок, как никто и никогда?       стой. блять. нет. не думай. не. не думай. ты не должен об этом думать. ты никогда не должен был об этом думать, глупый змей.       глупый. глупый. глупый. ты — глупый.       — С предсказанием, — Азирафель оглядывает его квартиру. Пытается заглянуть со своего места в каждую комнату. Изучить Кроули. Изучить его Кроули. Узнать что-то новое. Чего-то, чего он не знал. Но едва ли бы он смог по вмятине на подушке определить, что туда утыкалось лицо Кроули, пока....впрочем, мы говорили уже об этом. Чисто в теории — он бы смог. Все здесь носит память. Но Азирафель не хочет вмешиваться настолько глубоко без разрешения Кроули.       я разрешаю тебе. все что угодно. разрешаю. поцелуй меня, растерзай или убей — я согласен на все, если там будут твои руки.       — Ага, — соглашается Кроули и поворачивается к нему. Он застывает у прохода в свою спальную. все хранит память. дашь моей кровати новое воспоминание, пожалуйста? — У тебя есть идеи?       Конечно.       Конечно у Азирафеля есть идеи. У него всегда есть идеи. Насчет всего.       что касательно идей о моей кровати? что мы бы могли там сделать?       мне не нужен секс, ты знаешь, никому из нас он не нужен, но я хочу.       очень хочу.       мне плохо от этого желания.       Азирафель кивает. Говорит:       — Я думал сначала о выборе стороны, знаешь. В этом есть смысл, но... Но глупо было бы ей писать о таком, учитывая, что этот выбор сделан за нас.       Кроули молча соглашается.       Выбор, который они не выбирали. Решение, которое не принимали.       ты и я, наши тела и сущности — вот чего хотела богиня.       так о какой, черт тебя дери, дистанции ты говорила все это время?       Кроули смотрит на него. Оглядывает. Пожирает глазами. Его дыхание тяжелое и учащенное. Если бы он мог видеть себя, он бы немедленно попытался закрыть свои глаза, потому что его зрачки увеличиваются.       Так выглядит зверь в одной клетке с добычей. Томительное ожидание — лучший соус к блюду.       — Может речь о нашем... виде? — Азирафель идет вперед, оглядывая висящие картины.       Дом Кроули — выставочный зал.       Вот тут картины, вот тут статуи, а вот главный экспонат — возбужденный, сходящий с ума Кроули. Вот он — его тяжело вздымающаяся грудь, испарина на затылке, дрожь в пальцах. Главная картина. Главная скульптура. Чертовски сложно отвести взгляд.       Вот шаги Азирафеля — ближе. Они не широкие, они размеренные. Иногда очень сложно посмотреть на себя со стороны, но Азирафель это всегда делал превосходно. Он знает, как себя вести.       Что насчет Кроули?       Кроули о другом. Он знает, безусловно знает, он живет вечность, он знает все. Умеет ли? Только если мы не говорим об Азирафеле, а мы говорим, поэтому нет, не умеет. И никогда не умел.       — Виде, — вторит ему Кроули, кивает головой и нихрена, абсолютно нихрена не понимает. Не может понять. Его мозг — содержащий один триллион клеток, включая сто миллиардов нейронов — не способен породить сейчас хоть одну связную мысль. Его мозг — невероятная сложная система — прокатывает в его сознании одну и ту же мысль: позволь мне, умоляю, ради Дьявола и Богини, позволь мне показать тебе то, как встречаются две сущности.       Противоположные сущности.       Ангел и демон.       Какой цвет получится? Сожжет ли это меня? Убьет? Какой цвет получится?       Цвет ожогов самой тяжелой степени?       Вот какой цвет, Азирафель, ответь мне, ты же знаешь, знаешь буквально все.       Позволь мне узнать этот цвет, разлить его меж стен мелово-белого — цвета твоего голоса и взгляда. И дай стенам моей квартиры запомнить тебя. Влейся в их память. Дай им помнить себя так, как тебя помню я.       позволь нам.       — Каком виде? — все-таки спрашивает Кроули, опираясь спиной о косяк так, что меж лопаток ноет. Он складывает руки на груди.       О виде моего нездорового желания.       О виде меня, как бессознательного животного.       животные выше этого.       Я — новая ветвь деградация. Вот кто я, черт тебя дери, ты знала, что создавала.       — Нашем. То, как мы выглядим.       Ты выглядишь безупречно.       А я как осиновый лист, который вот-вот оторвется к хреновой матери. Куда меня унесет ветром сознания — понятия не имею. Надеюсь, это меня не убьет.       Если что-то и должно меня убить, то только твои руки. Дай им замучить меня, довести до бессознательного, дай мне увидеть цвет наслаждения.       открой мне глаза, Азирафель.       Тишина стоит такая, что каждый шаг Азирафеля эхом отдается в черепной коробке Кроули. Звучно и ритмично. Он незаметно цепляется за свой же тонкий пуловер, лишь бы хоть чем-то занять свои руки. Его мышцы напряжены. Каждая. Все. До предела.       — Как думаешь, что с нами сделают? — Азирафель подходит так близко, что Кроули слышит то, как он пахнет. Весь и полностью — он пахнет невозможным. Непостижимым. Свободой и выбором. Он пахнет так, как никогда не пах Кроули. Даже в те времена, когда создавал звезды. — С нами же что-то сделают?       Лучше бы тебе подумать о том, что я могу сделать с тобой прямо здесь, прямо сейчас, моими руками.       только позволь мне.       я сделаю все, что угодно.       я готов переломать собственные крылья, если ты того захочешь.       позволь мне хотеть тебя ещё больше, только коснувшись твоей кожи.       твоей кожи, что богиня создавала специально для моих рук.       мы же идеально...       — Сделают. И вряд ли это будет что-то интересное. Падение для тебя слишком скучно, а меня, ну, ох, знаешь — у них плохо с воображением. Может, проткнут меня чем-нибудь, или четвертуют, или даже...       — Кроули, — Азирафель хмурится. — Почему, черт возьми ты вообще думаешь о таком.       — О том, что у них плохо с воображением?       — Кроули. — Снова. На этот раз четче, сильнее, ударнее.       мне мучительно слышать свое имя твоим голосом. я не могу. не выдерживаю. моим рукам нет места здесь. они тянутся к тебе. дай им обрести смысл, значимость и место. дай. позволь. прошу тебя.       — Нет.       — Да, — тянет Кроули, хмурится. — Я знаю, как это работает. Как мы работаем. Я не просто предатель, я — проебатель. Я тот, кто перепутал антихриста. Я в этом виноват.       Азирафель прикрывает глаза и тяжело выдыхает.       — Хватит говорить о таком. Они не сделают этого.       — Откуда тебе знать? — хмыкает Кроули, его это всё забавляет: простор фантазий о том, что конкретно с ним могут сделать. — В любом случае, понятно, что это будет что-то скучное. Самое скучное и абсолютное уничтожение демона за всю историю уничтожения демонов. Это довольно унизительно, ну, зна..       — Святая вода? Ты говоришь про неё?       — Ага. О большем и думать не придется, у них с этим туго — с думать.       Азирафель кивает. Его губы плотно сжаты в одну линию. Он хмурится. Взгляд Кроули следит за каждой его морщинкой, за каждой эмоцией так, как хищник следит за траекторией движения своей жертвы. Только двинься, только сделай шаг — я разорву тебя. Руками и ртом. Я сделаю столько всего, что ты забудешь все, кроме моего имени.       — Кажется, я понимаю, — на выдохе говорит Азирафель и поднимает взгляд на Кроули.       — О, ты почти всегда понимаешь. Я не сомневаюсь.       я обожаю тебя.       Обожаю — вместо люблю.       Так, как цветы стоят у длинных окон вместо нормальных собеседников.       Понимаете ли, никто не стал бы терпеть Кроули. Кроме цветов. И Азирафеля.       Кроули гибкий, красивый, харизматичный, громкий. Кроули раздражающий тем, что он никогда, понимаете, никогда не будет сосредоточен на своем собеседнике полностью. Потому что он всегда думает об Азирафеле.       Это болезненная привязанность. Человеческое, людское и, вместе с тем, неземное.       Откровенно говоря, все их тела состоят из одного и того же, их нейронные соединения и химические реакции, мозг и то, как работают нервы — всё у них одинаковое.       Единственное, что отделяет Вас от Кроули — отсутствие достаточно сильно развитого воображения.       И, ах, постойте-ка, у нас это называется шизофренией, а у них — чудесами. Возможности, дозволенности — вот что отделяет Вас от Кроули на самом деле.       А Кроули от Азирафеля отделяет только шесть тысяч лет, конфликт с самим собой, дракой с судьбой и несправедливость. И десять сантиметров явно уже вакуумного воздуха. Прямо в эту минуту.       — Что, если эта наша последняя ночь на земле? — Кроули спрашивает, наконец, то, о чем боялся спросить. О чем думал. О чем он думает прямо сейчас. Это временная игра. Временные петли. Как бы то ни было, ты все равно возвращаешься к этому. К стандарту.       — Не будь глупым, Кроули, мы справимся.       Не будь глупым, Кроули, черт побери, я пытаюсь, но рядом с тобой — не могу.       — Мы, — вторит он, и у него в груди что-то разбивается. Будто бы скорлупа. Что-то, о чем бы он не хотел думать.       мы были всегда.       бесконечное количество времени были мы.       — Ты выглядишь запугано, дорогой, — Азирафель подмечает, и осматривает его с ног до головы. Пытается выцепить причину, но нет, милый, нет, она глубже, чем ты можешь вообразить, её не вижу даже я. И никогда не видел.       — Может быть, это усталость, которую сможет исправить какой-нибудь солодовый виски, — Кроули ощущает, как у него болит кожа от того, как уголки губ ползут вверх для кривой усмешки. Будто бы кто-то рвет ему кожу. Это вес фальши на его лице. — Да, однозначно.       — Кроули, — Азирафель кладет руку на его плечо, и Кроули замирает.       Так, как замирает секундная стрелка в поломанных часах. Как пешеход замирает за секунду до того, как его сбивает машина. Эта секунда, в которой ты замираешь и переосмысливаешь все. Каждый миг своей жизни. Так проходит жизнь.       Расскажи мне о том моменте, где начинается жизнь и закачивается существование. Открой мне его.       — У нас ведь есть ещё время. Какое-то время. Некоторые часы...       за секунду до смерти.       у нас есть рай на полчаса, да, Азирафель, он есть, ты прав...       так позволь мне, умоляю, позволь.       — Есть, — Кроули в ответ хрипит.       Он перехватывает чужую руку, сжимая в своей. Так, как мать хватает за плечи ребенка, которого не видела годы. Годы, в которых он был без вести пропавшим. Так берет за руку Кроули. Отчаянно, остервенело, умоляюще.       умоляю, скажи мне, что я не сплю.       разбуди во мне меня.       открой мне глаза.       открой меня.       я знаю, так можешь только ты.       допусти меня.       — Нам надо что-то с этим сделать, — Азирафель повторяет те самые слова, которые недавно вызывали в Кроули перепады давления, галлюцинации, навязчивые мысли. Так происходит бредовое состояние. Так ощущал себя Кроули. Между явью и сном — вот то место, где происходит их реальность.       — Надо.       Черт возьми, катастрофически надо.       К Дьяволу эту гребаную дистанцию, пускай сделает с ней, что захочет, Кроули ощущает дыхание Азирафеля на своей шее.       к черту мир, к черту рай, к черту ад.       к черту. все это к черту.       Несколько часов до смерти, у них есть то, чего они хотели все свое существование бок о бок. Есть то, о чем не смели просить, но то, о чем смело мечтали, не давая себе допустить мысли о реальной возможности.       — Что бы ты загадал у падающей звезды, Кроули? Те звезды, которые ты создавал. Если она упадет — твоя звезда — что ты загадаешь?       Тебя.       только тебя, мне больше нечего желать.       Самое странное здесь то, что эти слова он все-таки произносит вслух. Хрипло, низко и шепотом — он говорит их, и ими на протяжении ещё какого-то времени звенит вся тишина. Напряженная и сжатая, он слышит свой голос в ней. Видит в глазах Азирафеля, слышит в воздухе.       И сам пугается своих слов.       Только пойми меня правильно, умоляю, только пойми. И дай мне доступ к себе. Я сделаю то, чего мы оба хотели, за что сражались столько времени. Только позволь мне.       Вот губы Азирафеля — розовые, мягкие, теплые. В такой малой дистанции, что держать её просто неприлично. Либо отталкивай, либо примкни. Сделай свой последний выбор.       Тот выбор, который ты в действительности можешь сделать.       — Сколько падает звезда?       — Пока не сгорает.       черт возьми, и я сгорю вместе с ней. прямо сейчас.       дай мне.       позволь.       — И я люблю тебя. И буду любить, пока не сгорю.       Взгляд Азирафеля — ответный и понимающий. Принимающий.       Нет места, где Кроули бы вписался. Есть человек, который его принимает. Некий ангел. Некое сверх-существо с точно такими же заморочками, как у него самого.       Падают не звезды. Это горящий космический мусор, который просто совершает свой полет. Первый и последний от пункта а, до пункта в. А между ним есть мы.       Дай сюда свои руки.       Вот губы Азирафеля — действительно мягкие и теплые, податливые. Этот рот, который рисует невероятные улыбки.       Какой цвет получится?       Цвет боли?       Губы Кроули не сгорают. Их губы соприкасаются, отдаляются на секунду и снова — соприкасаются. Влажные, теплые, они стремятся к друг другу так же, как и сейчас жмутся друг к другу их тела. Ближе и сильнее. Руки Кроули — которые он себе не выбирал — скользят по спине, рукам, плечам и возвращаются опять к спине, чтобы вцепиться. Вцепиться с такой силой, с которой вцепляются друг в друга падающие люди. Коснуться тепла за секунду до смерти.       Вот его руки — такие голодные и жадные. Они на его спине, они прижимают ближе. Они хотят больше, и Кроули лишь рвано выдыхает в поцелуй. То, как соприкасаются их губы, как они танцуют — это самый чувственный танец.       Танец их тел, их губ, их сердец.       Азирафель и вправду — другой.       Цвет, который рождается при слиянии некого очень наглого и светлого ангела и некого очень возбужденного трепещущего демона — цвет чувственности.       Чувственность — это то, что находится между страстью и нежностью. Вот что рождается, если смешать эти два чувства. Вот что конкретно порождают их тела, их сущности, их губы.       Так происходит рождение чего-то прекрасного.       Они отдаляются, кажется, одновременно, и это происходит ровно на несколько миллиметров. Кроули по-прежнему ощущает его дыхание на своих губах. Рваное, оно пахнет шоколадом — какао, проще говоря. Ещё чем-то — крепко, жгуче. Это все умещается в нем, на его губах. Это его вкус.       Какао с коньяком. С виски.       Ласка с желанием. С рвущим, разрывающем желанием к большему.       Зрачки Кроули — расширяются. Его дыхание сбивается окончательно, и он опирается о стену ещё сильнее, ещё больше вдавливая угол косяка меж своих лопаток.       Азирафель смотрит ему в глаза и разлом меж пространством окончательно трескается. Есть две стороны, и они — меж.       Они — граница. Они центр смешения оттенков.       Они — понятие цвета как такового.       Белый.       безграничный белый цвет.       — И что мы будем с этим делать?       Расскажи мне. Расскажи мне об этом. Дай мне понять, что я должен делать. Что ты хочешь, чтобы я сделал. Я сделаю. Безусловно, я сделаю.       Голос Кроули ползет по коже как змея. Пробегает мурашками, и Азирафелю всех сил стоит то, чтобы не вздрогнуть. К Кроули тянуло, тянет и будет тянуть. Даже в этот момент, когда он в его руках — им обоим мало.       Ангел и демон, смешание двух сущностней — так врезаются самолеты.       Горит пламя, бушуют искры, кто-то умирает.       прекрасно.       красивая смерть. ужасающе-болезненная.       Только тут почти нет боли. Почти. Только нытье в груди, только дрожь в сердце, только ты и я, мои руки и твое тело — вот что хотела сказать нам Богиня.       никакой непостижимости. только мы.       мы были всегда.       Нечего тут делать. Всё давно было прописано, всё было продумано.       Когда Азирафель подается вперед, вылавливая для себя поцелуй. Когда Кроули сдавленно стонет, когда его руки сцепляются каменной хваткой за чужой спиной — так поезд сходит с рельс. Это чувство сейчас испытывает Кроули. Без названия и истинного существа, оно разжигает в Кроули то, что он в будущем назовет притяжением.       Первое чувство, которому он даст имя.       Поезд, сошедший с рельс — притяжение наших тел.       Черт возьми, это же ужасающе. Поистине ужасающе.       Под ладонью Азирафеля бьется чужое сердце. Которому вовсе не обязательно биться. Оно бьется для него. Этот танец ритма моего сердца — для тебя.       ты слышишь?       Расскажи мне о том, что ты слышишь. Расскажи мне.       Расскажи мне себя, черт тебя дери.       Я так намучился.       Кроули представлял это миллион раз — то, как они поцелуются. Тысячи вариаций, сотни позиций, бесконечность возможностей. Было столько вариантов, но не один, черт возьми, ни один не был похож на происходящее. То, как ладони Кроули скользят по чужой напряженной спине — так дуб, спиленный у подножья, падает на землю. Губы Азирафеля на губах Кроули — так цунами уносит жизни сотни людей.       Так ощущается драма, трагедия, катастрофа. Вот такой у них цвет. Такое это чувство.       Кроули не видит и не чувствует ничего, кроме цвета волос Азирафеля.       цвет твоего голоса, взгляда и тела.       Безграничный мелово-белый цвет твоего существа.       вот что вижу я.       Их губы соприкасаются, касаются друг друга, двигаются и вторят друг другу — самый прекрасный танец. Так лепесток сакуры падает на небольшой пруд. Запах Японии, яблок и хризантем.       Отведи меня туда, где бы нас не знали. Я не хочу порицания. Я не хочу угроз.       ты и я, наши тела и бесконечность.       вот о чем все это время говорила богиня.       Если столько требовалось драться ради этого момента, то, что ж, Кроули совсем не против. Это того стоило. определенно.       Вот кровать Кроули — большая огромная мягкая кровать, хранящая память о том, как абсолютно несчастный в своём одиночестве Кроули метался на ней в дурном сне. В дурном отсутствие сна. Вот стены — металлическо-серые — даже они хранят несчастные попытки заснуть.       Тело Кроули — змеиное. Даже в человеческом обличье он по-прежнему змея. Гибкий, быстрый и хлесткий. Он может неестественно выгибаться и сгибаться. Выворачивать суставы и, кажется, даже сгибать кости.       Его тело не нуждается в законах физики, биологии или хоть в чем-то, что имеет хоть толику точности и априорности.       Единственное, в чем нуждается тело Кроули — которое он не выбирал — это Азирафель. Его тело было создано для него.       Так богиня создавала эдемские яблоки для соблазнителя.       Ничего святого не существует без тьмы.       Никакое проклятье не сможет существовать без света.       белое без черного.       черное без белого.       об этом кричали ещё инь-янь.       Это цвет границы — вот что это такое.       Цвет разграничения, различия, цвет оппозиции.       Вот ты, и вот я — мы по разные стороны баррикад, но, хэй, что будет, если мы перешагнем линию. Что происходит на этой линии — между нами? Что творится между нами.       расскажешь мне?       Давай на чистоту, об этом писали уже давно.       Я помню Цветаеву. Черт возьми, даже она об этом писала.       я тебя отвоюю.       Это то, ради чего меня создала Богиня. Теперь я понимаю.       Так вот, моя кровать — ты позволишь ей запомнить нас? Я сохраню каждую вмятину, каждую складку, что оставит твое тело. Я поставлю это в музей.       Этот экспонат. Это кровать, хранящая отпечаток твоего тела. Этот экспонат в музее с надписью: «место, где пересекаются параллельные, где существует границы, где цвет твоего тела — бело-меловый       бело-меловый. цвет начала. цвет вселенной.       покажи мне себя.       — Сколько это, черт возьми, длится? — голос Азирафеля звучит громко, бьет по голове, изнутри головы. У Кроули руки дрожат, губы дрожат, все тело дрожит. Сколько? Я не знаю, дорогой, ничего не знаю. Бесконечность не предел, черт, это же из мультика. Глупого мультика. Почему в такие моменты ты не вспоминаешь цитаты, которые бы смогли иметь вес, нет, ни черта — один бред. У Кроули голова кружится, его ведет, он себя не чувствует — его тела не существует. Существует только тело Азирафеля. Бесконечное и единственное.       — Шесть тысяч... — обрывает Кроули и снова целует. Целует, целует, целует, и ощущает, как пол под ногами дрожит и трясется, как он исчезает, и Кроули цепляется за Азирафеля, как утопающий. Шесть тысяч чего?       Шесть тысяч вселенных, в которых один день — бесконечность.       Вот столько это длилось по ощущениям.       Свет из окна от фонаря полоской блуждает по комнатам, находит их и идет дальше — постыдно прячется у картины.       Ноги их не держат, и сам Азирафель цепляется так, будто тонет, и он даже, черт возьми, не дышит. Им не нужно дыхание — и никогда нужно не было — но сейчас это другое. Когда появляется другой жизненноважный процесс, куда более нужный, дыхание прерывается. Даже ритм сердца — прерывается.       Технически сейчас они — мертвы. Придя бы сюда любой медик, он бы всех до единого стал бы заверять, что они — мертвы. Нет дыхания, нет пульса, нет ничего.       Только одна чувственность, рождающаяся от двух черт, от двух крайностей. Оппозиция, черт возьми, любви.       дай мне это, я не отрекусь, я никогда бы этого не сделал.       Они чуть с ног не валятся.       Вот кровать Кроули, и вот эта комната. Вот Кроули вжатый лопатками в стену, вот и Азирафель, который рвется ближе. Их руки, блуждающие по телам друг друга как по лабиринту, ищут что-то, чего хотели шесть тысяч.       шесть тысяч непостижимого.       только не вслух, умоляю, не говори этого вслух.       — Я безумно люблю тебя, милый.       Стон разрушает все, что было до этого. Стон от услышанного. Стон наслаждения. Стон от любви. Черт возьми, Азирафель прекрасен. Абсолютно точно, он прекрасен.       Ноги заплетаются, а пальцы рыщут по чужому телу. Кроули боится убрать от него рук, боится, что этого хватит, чтобы оттолкнуть.       Кроули сделал свой выбор.       а что насчет тебя, Азирафель?       Он ведь не знал. Понятия не имел.       То, что происходит — карусель. Они чуть не валятся, когда пытаются дойти до кровати. Кроули позволяет себе лишь на доли, на жалкие доли секунд, убрать руки (это те моменты, которые он чувствует как падение), когда чуть подается плечами вперед, смещая лопатки, и отставляя руки чуть в сторону — он позволяет Азирафелю сдернуть с себя куртку.       Рваный выдох, когда их губы отдаляются на минимальную дистанцию. Руки Азирафеля хватают за края пуловера, тяня их резко вверх.       Тело Кроули — он его не выбирал. Но то, с каким восхищением Азирафель проводит по нему ладонями — Кроули снова падает.       бесконечное падение, черт возьми. нет. это полет. полет вниз.       или вверх?       Кроули уже не имеет понятия ни единого.       Руки Азирафеля, его теплые ладони — они касаются напряженного живота и ребер, грудной клетки, ключиц. Это все переполнено какой-то фарфоровой бережливостью. Кроули заучивает то, с каким нажимом он касается его. Касается так, как не касался ничего.       Будто бы Кроули был чем-то святым, и от одной этой мысли Кроули снова хочется застонать — он так и не успевает понять, от боли ли, или от наслаждения.       Демонический коктейль эмоций, чувств и касаний.       Кроули впивается своими губами в шею. В белую чувствительную шею. Ладони на его ребрах застывают, а после проходятся к спине. Напряженной спине. Вот пальцы Азирафеля — они идут за каждым позвонком, сосчитывая будто бы.       — Пожалуйста.       Азирафель просит, и Кроули стискивает зубы, давит в себе стон, который вырывается рваным хрипом. Единственное, чего он хотел, чего он хочет — это разрешения.       И это сбивает его с толку.       Лишь на секунду его руки застывают под рубашкой на мягком теплом теле. Лишь на секунду он позволяет себе посмотреть ему в глаза.       И он говорит:       — Я остановлюсь лишь один раз, и ни разу больше. Я хочу знать, что ты... что ты хочешь.       Азирафель улыбается. Это одна секунда — и руки Кроули снова касаются его так, будто бы это единственное, чего он хотел и желал. В общем-то, да, так оно и было. Это и есть правда. Истина.       — Не будь глупым, дорогой.       — Я не могу, Азирафель, черт возьми, если бы я мог, я бы сделал всё... раньше. Многим раньше, черт, я не могу, — они встречаются лбами, и пальцы Кроули расстегивают нижние пуговицы на жилете. Кроули и его ловкие пальцы. Тишина и ритм их дыхания.       — Можешь. Ты всегда всё мог, Кроули. Ты можешь даже больше, чем думаешь, — дыхание Азирафеля — сладкое. Теплое. Оно пахнет чем-то, о чем Кроули болезненно вспоминать. Это то, что натренировало в нём садистское наслаждение. Что-то, что он может получить только от Азирафеля. Болезненная привязанность. — Ты больше, чем все они вместе взятые. Ты невероятен, дорогой, ты просто не понимаешь этого. Когда-нибудь, — его рваные выдохи — так ураганы уничтожают поселковые города. Так дома падают с высоты в несколько метров. Так в Кроули ноет что-то, о чем писали миллионы людей. О чем ему кто-то когда-то говорил. Во что он не верил. — Когда-нибудь ты поймешь.       — Блять-блять-блять, почему, скажи мне, чем я... чем я мог заслужить тебя. Это безупречно, блять, нет, ты безупречен.       Руки Кроули — ловкие и быстрые — срывают жилет, его хаотичные движения, резкие и острые, пытаются расстегнуть другие пуговицы. Пуговицы. Так много чертовски неудобных ужасных пуговиц для его дрожащих непослушных пальцев.       Вот тело Азирафеля, и вот руки Кроули — наконец, нашедшие свое место. Тепло и мягко, Кроули скулит сквозь сжатые зубы, от того, насколько это хорошо и правильно.       ты великолепен, я хочу, чтобы ты сказал это вслух. единственное, чего я хочу.       Азирафель опять смеётся. По-доброму и мягко. Его пальцы в волосах Кроули — коротко-стриженных, неплохо уложенных волосах.       Глаза Азирафеля — блестят. Буквально блестят. Как светлячки, как маяк, как дальний свет фонаря в гуще леса.       — Глупый. Глупый-Глупый Кроули. Ты умудряешься быть по-демонически умным в некоторых вещах, но, ох, черт...       Вот руки Кроули — наученные и натренированные — ласкают его тело. Живот, грудная клетка, ключицы.       Кроули трогал миллион людей, но имел лишь легкое представление о том, как можно касаться Азирафеля. Как было бы правильно его касаться. Он хотел думать, что он делает все правильно, но сейчас он думает о том, что он просто дрожащий идиот, чьи руки просто хаотично трогают то, о чем он мечтал шесть тысяч.       шесть тысяч «я тебя люблю» между ними.       давай сыграем в эту игру ещё раз.       — Глупый, — вторит ему Кроули. Это может значить все что угодно. Это значит все что угодно. Его губы касаются носа, губ, подбородка — невыносимо. Со страхом, с нерешительностью, будто бы он ещё не сделал своего выбор, а он сделал. Когда? Кажется, с этого момента прошло ещё шесть тысяч.       Шесть тысяч чего?       сейчас есть только цвет твоего голоса, Азирафель.       Голос Кроули — он дрожит. Его цвет — страх.       Страх перед желанным. Страх перед невозможным. Его руки делают то, что должны. То, чем они должны были заниматься эти шесть тысяч лет. Кроули бредит. Он не разделяет реальность и сон — цикличность его мыслей не имеет связи между собой, и единственное разумное там — то, как раздается голос Азирафеля. Эхом и литавром. давай, расскажи мне об этом ещё больше.       — Господи, да, я хочу, Кроули, я всегда хотел.       — Ангел, — голос Кроули — это всхлип. И это то, из-за чего все существо Азирафеля сжимается в атом, и этот атом — он болит. Шесть тысяч ради того, чтобы услышать то, как он это говорит. Назови так мое имя, прошу тебя — вот о чем бы хотел его попросить Азирафель, но у него нет сил. Нет вообще ничего. Только руки, запечатывающее на его теле память мгновения. — Я люблю тебя. Больше, чем когда-то любил небо и Богиню. Больше, чем что-либо, когда-либо. Я люблю тебя. Позволь мне...       — Черт возьми, да.       Кроули, кажется, мог сгореть. Будто бы он горит из самого своего нутра. Будто было в нем что-то — спички, керосин и дрова — которые заставляли его гореть.       Жилетка, рубашка, пальто — одежда Азирафеля путается в их ногах, когда они слепо пытаются дойти до кровати. Их губы не отрываются друг от друга, их глаза закрыты, и лишь Кроули позволяет себе на секунду их прикрыть, и понять, что это все, должно быть, заслуженно.       Он бы хотел так думать. Но он думает, что это всё слишком хорошо, чтобы быть правдой.       Есть особый шарм в том, чтобы после неудачного апокалипсиса валиться с Азирафелем на постель, сплетая руки, губы, тела, атомы. Кровать огромная. Большая. Мягкая.       Кроули с трудом опирается на руки по обе стороны от Азирафеля, не убирая губ. Его спина, его талия и бедра — руки Азирафеля тщетно пытаются уследить за всем этим, но он старается.       Они спешно стягивают с себя обувь и штаны. В хаосе — в таком бы хаосе пребывало бы мироздание, если бы конец света все-таки бы случился — они растегивают молнии и пуговицы, застежки на обуви и пряжки на ремнях. Их движения хаотичны.       Наконец, Кроули — обнаженный, без сантиметра гребаной, ужасно не идущей нихрена в этот момент ему ткани — прижимается к нему. Его кожа — горячая и мягкая.       — Ты невероятен, — Азирафель говорит это, когда его ладони исследуют все тело Кроули. Обнаженное и открытое. Твердое и острое. Лопатки и позвоночник, напряженные бедра и мышцы. Черт, да, давай, скажи это ещё раз, скажи мне, что тебе хорошо из-за меня. Скажи мне всё, чего бы ты хотел или хочешь, я сделаю всё. Позволь мне.       Ты и я. Мои руки и тело.       Непостижимость — главный ингредиент блюда под названием «божий замысел».       Суть всего этого в том, что у всего есть смысл. Назначение.       Так вот, Азирафель, знаешь ли ты, для чего был создан я? Для чего сделали тебя? Твое тело, сознание и существо?       для меня.       мы сделаны исключительно друг для друга.       вот в чем смысл.       Кровать скрипит, когда Азирафель выгибается в спине. Так она запоминает его излом, градус дуги, которую принимает изгиб его спины. Так она запоминает то, как его плечи и затылок сильнее вдавливаются в неё. Так Кроули скрипит зубами, чтобы не заскулить снова.       цвет безграничного осознания бушует меж их телами. осознания и принадлежность.       давай сыграем в эту игру ещё раз.       То, как Кроули ищет его руку, как их пальцы переплетаются, как губы сотни, нет, бесконечное количество раз тычутся в чужие губы, выхватывают поцелуй, и снова, снова, снова они падают. Куда-то, где нет дна. Где нет конца. Они — середина.       они — абсолют.       мелово-белый — цвет твоего голоса и дыхания — вот кто мы.       найди меня там.       я ждал тебя там всегда.       Губы находят теплую мягкую шею. Язык — ловкий и быстрый — вылизывает жадно. Губы Кроули и его язык, его пальцы и бедра — такой быстрый, идеально-верный, его движения и дыхание — он зачаровывает. Он двигается по-змеиному пластично, и кровать продолжает скрипеть под ними.       Кроули трогает его плечи, грудь, живот и бедра. Проводит кончиками пальцев от внутренней стороны бедра до коленки, и обратно. Это — траектория нежности. От пункта а, до пункта в. Между ними — абсолют.       Ладони Кроули — требовательные и горячие — очерчивают каждый изгиб его тела. Запоминают. Его руки — хранят память, и теперь этот момент вытесняет все другие. Вот он, пункт а. И я не знаю куда он нас приведет.       Азирафель ищет губами чужие губы, натыкается на адамово яблоко — оно дергается, когда горячие влажные губы обхватывают его — линию челюсти, подбородок, скулы, и, наконец, встречаются с чужими губами. Это встреча двух любовников после расставания в год, страстная, горячая и чувственная — она создает в их головах взрыв, который разбивает их на сотню мелких осколков, но тут же — собирает заново.       Ладони Азирафеля на сгибе талии — скользят к бедрам. Он тоже запоминает его. Нет. Не так.       он хочет запомнить его тело.       выучить. заучить так, как он не знал ни одну книгу или рассказ.       Вот его любимая книга — книга о страхе, внутренней борьбе и самой искренней и переданной любви. Кроули. Вот его любимый текст.       Граница — пресечение двух миров.       на ней есть только мы.       Кроули нависает сверху, закрывает собой потолок. Волосы падают на лоб, и Азирафель спешно их убирает, оставляя свой поцелуй между сдвинутыми бровям, разглаживая морщинку. Взгляд Кроули бешеный и дикий. Он будто не понимает происходящего.       вранье.       он заучивает происходящее.       если завтра мне и суждено умереть в самых страшных муках, то пусть ты — это последняя память, что будет хранить мое тело. эфемерное и материальное.       оно было создано для тебя.       богиня знала свое дело. определенно.       Их губы встречаются снова, и Кроули стонет в поцелуй, потому что его разрывает все то, что происходит. Все то, о чем он мечтал. Все, о чем он не мог попросить — "черт, я же не для Азирафеля, он достоин всего самого лучшего, черт возьми, а не меня".       Азирафель прижимается в ответ — грудью, животом, бедрами. Обнимает и тянет на себя, в себя. Под кожу и мясо. Кости и нервные окончание. Там — начало. Там его существо. Что-то громче слов и взглядов. Что-то, о чем не говорят — невозможно такое произнести вслух.       Неясные наборы звуков порождают в голове новые образы.       так дай моему сознанию породить нас. дай мне впитать и понять.       Кроули вклинивается бедрами меж чужих разведенных ног, и слышит сдавленный стон удовлетворения — он вибрирует у его линии челюсти, у самого уха.       То, как Азирафель обнимает — это непостижимо, черт возьми, невероятно.       — Я хочу тебя, черт, так сильно хочу, — голос Кроули дрожащий, непонятный сумбурный. Кроули целует под подбородком, он тянется руками ещё ближе, он прижимается всем своим телом, под кожу залезть хочет. Его губы и поцелуи. Он и его любовь. Любовь, которую Азирафель не мог увидеть, потому что она слишком большая для его поля зрения. Огромная. Необъятная.       — Возьми, ну, давай же.       То, как Азирафель дергает бедрами на встречу, как сжимает волосы на затылке, как тянет к себе ближе — это то, что заставляет Кроули сходить с ума и терять контроль над своим телом. Это его тело, конечно же, его, но он не в силах его контролировать.       То, как Кроули вдавливается в него, как придавливает весом своего тела — своего, на самом деле, невероятно красивого и гибкого тела, которое Азирафель обожал и обожает — это всё заставляет Азирафеля сдерживать себя от того, чтобы не замолиться, чтобы не возвать Господа. Черт, он не должен этого делать, но полубредовое состояние становится сильнее и ярче. Его голос срывается на все более высокие ноты, его стоны и вскрики.       Кроули двигается осторожно и медленно. Его бедра. То, как двигаются его бедра, как ладони Азирафеля в итоге останавливаются на них. На этих чертовских сексуальных бедрах. Крепких, напряженных и твердых. То, как они двигаются, заставляя Азирафеля вздрагивать. Эти гребаные бедра, в которые сейчас вдавливались ногти Азирафеля, пока зубы Кроули жадно оставляют свою память на плечах, шее, руках.       Если бы Азирафель мог кричать, то да, он бы кричал, но его рот был занят тем, как жадно целовал его Кроули. Бояться отстраниться или потерять его присутствие. Его губы, жадно терзающие и не останавливающие, его бедра, ритмично и медленно двигающиеся.       Кроули в нем. И, черт возьми, да-да-да-да, тысячу раз, это невероятно.       Кровать снова скрипит, плечи Кроули напряженные, и его губы спускаются вниз, к шее, пытаясь занять себя хоть чем-то, чем-то, что может помочь Кроули не кричать.       Азирафель стонет и цепляется за его спину, скрещивая щиколотки за его спиной.       Их тела, которые они не выбирали, прижимаются друг к другу на грани. Эта близость, это желание, этот восторг.       Кроули чувствует отклик в его теле — громкий, яркий, взывающий, зовущий. Да, черт возьми, я слышу, я всегда слышал тебя.       Кроули опирается на локти, его лопатки смещены вместе, его губы пытаются запомнить каждый сантиметр тела Азирафеля, до которого Кроули в принципе был способен дотянуться (он мог бы превратиться в змею и обвить его, запоминая полностью, но это был бы блеф, плюсом, это не было бы так приятно — для Азирафеля).       Его движения быстрее, точнее и вернее. Движения его бедер. Их губы встречаются, и снова взрыв, который заставляет их обоих скулить (преступая через себя, через сжатые зубы, закрытые губы — это крик).       Движения Кроули и его дыхание — верные.       Он утыкается носом в мелово-белые волосы Азирафеля, вдыхает запах сладости, крепости и пота. Азирафель мягкий, близкий, его. Прямо в этот миг. Прямо сейчас. (Пусть он не кончается никогда).       (они не хотят этого).       Их движения на встречу друг другу, то, как переплетаются их пальцы и встречаются губы. Съерзанные влажные простыни.       в бесконечности я нашел тебя.       отзовись мне.       Азирафель отзывается. И Кроули — тоже.       Их тела, их касания, их поцелуи. Их взгляды (они смотрят друг другу в глаза и да, они видят там все).       ещё немного, давай, делай это ещё совсем немного, позволь мне...       Волосы прилипают ко лбу — его рыжие волосы, цвета меди и крови. Его волосы цвета ржавчины. Его глаза — змеиные, цвета золотой охры, глубокие и яркие, цвета сгорающей звезды.       Звезды, что создавала Богиня — они в нём.       (азирафель задыхается, ему нужен воздух)       (или нет?)       (мы можем быть намного точнее, ему нужен Кроули. и всегда был нужен)       Кроули прогибается в спине — его изгиб. Изгиб его позвонка — костей, мышц и кожи — это мягкая морская волна. Соблазнительная и красивая. Азирафель надавливает ладонью, прощупывает, шире разводит ноги и утыкается губами в место между шеей и плечом. Принадлежность. Место.       дом.       расскажи мне о своем доме.       (если мы будем точнее — о нашем доме)       Кровать скрипит, продолжает скрипеть, спинка ударяется о стену, и картина, висящая на ней, угрожающее хлопается о стену.       Это слишком сильно, слишком глубоко.       ещё сильнее, еще глубже.       правильнее.       То, как сливаются их тела, как они целуются и как отдаются процессу — Кроули запоминает.       Его руки, которые везде, его губы и взгляды. Он неуловим. Непредсказуем. Руки Азирафеля, хранившие память о изгибе его спины (соблазнительном и сексуальном) исследуют его талию, бедра и ягодицы. Хаотичные движение.       Это хаос в постели Кроули.       это апокалипсис в его постели.       давай сыграем в это ещё раз.       ещё один раунд.       Грубые резкие движения и нежные руки, которые делают что-то, о чем Азирафель ни разу не думал (это вранье — он представлял).       Ласкающие и трогающие, находящие новые чувствительные места, которые Кроули тоже запоминает (он не может не запомнить).       Оргазм — чем-то это напоминает взрыв звезды.       Так кажется Кроули, и он сильнее впивается руками в мягкие бока, вдавливается лицом в подушку близ лица Азирафеля, чтобы не закричать. Азирафель кусает его за плечо, и Кроули слышит неясные звуки — так и не родившиеся на свет крики.       Кроули мелко бьет дрожь, и он тяжело, очень тяжело и громко дышит, пытаясь привести себя в норму. Пытаясь начать думать, но он не чувствует мыслей. Чувствует только Азирафеля. Его тело, его кожу, его всего.       Будто Азирафель — это и есть он.       и всегда был.       единое целое.       это всегда было правильно — и есть.       — Черт возьми, я потерял столько времени, — Кроули тянет, разбавляет это все усталым стоном. Целует во взмокший лоб и ложится на бок. Его рука по-прежнему на теле Азирафеля. Его горячая широкая ладонь. Его немного огрубевшая кожа. Он никогда не работал руками, но его руки — он их не выбирал.       Азирафель поворачивается к нему. Его зрачки — огромные. Это черная дыра на безоблачном небе. Это устрашающе. Это прекрасно.       Вес ночи на их телах — так ощущается мягкое пуховое одеяло.       Кроули смотрит ему в глаза, и что-то нескончаемо болит от разрываемой его нежности к Азирафелю.       — Ты боялся?       Азирафель спрашивает. У Кроули внутри что-то обрушивается.       Боялся? Он не знал. Это было что-то другое. Безымянное чувство. То, что одолевает человека, когда он совершает прыжок в неизвестность. Страх, отчаяние и боль. Безымянное чувство.       — Вряд ли, — голос Кроули тихий. Он вибрирует в его грудной клетке. Азирафель это слышит. Он опирается локтем и подгребет Азирафеля к себе ближе. Его теплые горячие руки на его теле. Азирафель утыкается макушкой где-то у уровня его груди. Его сердце — оно стучит там. Оно всегда там стучало ради него. Без необходимости, оно делало это. — Ты ведь знаешь, ангел, все в моих руках превращается в грязь. Я не хотел думать, что мне надо соблазнять тебя. Я не хотел, чтобы потом тебе было больно, черт возьми, неправильно срастающиеся кости это так неудобно. Я не хотел... я не хотел становиться причиной.       Сердце Кроули стучит. Ускоряется. Азирафель тяжело выдыхает.       — Почему ты не думал о добровольности? О том, что я хочу? Хочу тебя во всех смыслах. Тебя и твоё существо. Почему, объясни мне, ты не думал о том, что я всегда любил тебя?       Кроули молчит. Так тяжело и так громко, что у Азирафеля что-то внутри выворачивается. Его дыхание только приходит в норму.       — Мне жаль. За то, что ты думал, что ты был недостаточно хорош. Хоть ты всегда был лучшим. Ты всегда им был, Кроули.       — Ангел. Замолчи.       Азирафель смеется. Кроули краснеет — его скулы, уши, подбородок, шея — он смущен. Это безымянное чувство — оно обретает цвет. Цвет его покрасневших щек.       — Если я буду молчать, то ты будешь надумывать странные бредовые лживые мысли. Ты будешь обманывать себя, а значит — и меня.       черт, да, ты прав, ты абсолютно прав, мне нужно, чтобы ты говорил.       веди меня. я за тобой. я всегда за тобой и с тобой. навсегда.       так скажи это ещё раз, умоляю, скажи, что я хороший для тебя.       Азирафель целует под подбородком, подбирается к губам. Пульс на шее и в кончиках пальцев — он расскажет вам о их любви. Аритмичной терпеливой любви.       — Ты всегда был великолепен, Кроули. Я люблю тебя, дорогой, люблю.       Безымянное чувство в Кроули — цвет его волос, взгляда и дыхания.       Это переливается в нем, плещется, как волны бьются о скалы.       Галактики и туманности, звезды и планеты — они зарождаются в теле Азирафеля для Кроули.       Точно так же, как и тело Кроули было создано для Азирафеля.       некоторые вещи так просты.       Касаться Азирафеля, целовать его и трогать, быть для него. Существовать для него. Иметь право находиться в этом моменте здесь и сейчас — это падение.       Ещё когда-то давно-давно, когда не было Эдемского сада, когда звезды были созданы (в том числе руками Кроули), когда он шлялся по выжженному пепелищу, залечивая ожоги, когда его кости срастались неправильно, а он бессмысленно задирал голову, пытаясь узреть в бесконечной тьме хоть одну звезду, узнать свой отпечаток, свой след, свою остаточную жизнь, один единственный раз он задался вопрос: каково это, падать вверх?       Теперь он знает.       Поцелуй Азирафеля — так происходит такое падение.