Снова на восток

"Свобода - слово для злых детей, обиженных на родителей", - так говорит Нико. "Отец. Чак", - поправляет себя Кастиэль. Переступить бы себя хоть в этой мелочи - отучиться звать отца чужим именем. Научиться бы видеть в нём только отца. Чак ростом меньше любого из своих сыновей. Нико кажется таким высоким, когда стоишь перед ним на коленях. Кастиэль до последнего смотрит в пол. Взгляду не за что зацепиться на серых квадратах плит - холодных, он чувствует это коленями. От холода он прячет руки под курткой и обнимает себя, удерживая внутри остатки тепла. Холодные пальцы выползают из широкого рукава, цепляют за подбородок. Кастиэль поднимает голову. - А тебе ведь не за что обижаться, правда, сын? Фигура в красных складках облачения похожа на статую, а белая вуаль - на паутину, сплетённую под её капюшоном. Но сквозь эту вуаль Кастиэль видит глаза - прозрачные, голубые, всепонимающие. Глаза Нико не отличаются от глаз Чака. Это сбивает с толку и рушит последнюю тоненькую преграду. Кастиэль открывается. - Нет, - слово - хриплый выдох и движение губ: серые стены забирают голос. Нико кивает и протягивает ему руку. Кастиэль чувствует, как в нём разливается вышколенная благодарность. Простили. Не лишают милости. Самое время поумнеть и жить, как научили, как положено, как спокойно и удобно. И всё же прежде, чем потянуться навстречу Нико, взять его руку почтительно в обе свои, Кастиэль прячет во внутренний карман то, что зажимал в кулаке. И тут же забывает, что сделал, потому что очень хочет поддаться и успокоиться. Епископы всё устроят, как надо, если им доверять. Кажется, это ему тоже кто-то другой сказал. Туманное небо вместо дождя поливает Дему серостью. Стены домов, угловатые и громоздкие, и уходящие в небо откосы каньона - всё один и тот же серый камень, и ещё вчера Кастиэль подумал бы, как это странно. Сегодня он не хочет думать о скалах. Он видит только стены и своё серое отражение в стёклах за решёткой. Серость по каплям просачивается в его комнату сквозь щель между шторами. Серость пачкает обои, ковёр, белое постельное бельё, даже бежевый плащ. Кастиэль дышит серостью, чтобы задохнулось в её парах и не трепыхалось больше внутри тёплое и беспокойное нечто. Когда он снимает плащ, что-то выпадает из внутреннего кармана на ковёр. Кастиэль наклоняется и поднимает цветок. Жёлтый. Лепестки, пожухшие, помявшиеся у него за пазухой, светятся, как заляпанная лампочка. Сердце сбивается с ритма, сминает серую пелену, которой опутано. Дин. Кастиэль бросается к двери, поворачивает щеколду, сдвигает засов и прижимается щекой и плечом к серой обивке. Слушает. Снаружи тихо. Он отходит, пятясь, и садится на корточки перед тумбочкой. В шкатулке - два высохших жёлтых цветка. Кастиэль кладёт к ним третий, уже не живой, ещё не совсем мёртвый на вид, и опускает крышку. Хоронит третью попытку поверить в свободу за стопкой чистых серых полотенец. Мелькает в голове: это не понравилось бы Кеонсу. Только он не станет искать. Ничего не случится. Кастиэль садится на пол и откидывает голову на кровать. С ним ничего больше не случится. Надежда - самообман. Перемены - второе имя беспорядка. Виализм велит верить епископам. Кастиэль привык верить. Дин не мог представить, насколько по-настоящему, когда звал его за собой. Дин. Кастиэль сжимает в кулак рубашку на груди. Им повезло просто сказочно по сравнению с предыдущими попытками. Лично ему, фанатику пять минут назад и без пяти минут, повезло больше, чем многим. Везения хватало - не хватило храбрости. Он снова в Деме. Дин за ним не вернётся. В этом Кастиэль убеждает себя сам, потому что не имеет права надеяться, и дело тут не в виализме. Чем дольше сидит без движения, тем надёжнее вязнет в серости. Дин бы назвал его бесхребетным. Дин бы его кем только не назвал. Слова Дина могли встряхнуть, больно, как удар током. Ничто сейчас не нужно Кастиэлю так сильно, как эти слова. Он закрывает глаза и представляет лицо Дина, его дрожащие от злости интонации, каждый обвиняющий жест. "Сам себе лжёшь, - сообщает честный голос. - Дин не стал бы с тобой говорить". Новым утром серый свет не ярче, чем предыдущим. Кастиэль собирается в храм. Стук в стекло. "Дождь", - первая его мысль, но звук смолкает. "Значит, птица". Где это он в последний раз видел птицу? Точно не в Деме. Кастиэль раздёргивает шторы и вздрагивает. По ту сторону стекла на подоконнике лежат свежие жёлтые лепестки. Нечто снова хлопает крыльями в его груди. Хлопает всю службу. Место Кастиэля - на передней скамье. Он помнит, как сидел здесь, когда ногами ещё не доставал до пола. Здесь ничего не меняется, кроме него: под сводами воздух пропитался пылью, каменный человек без головы поднимает соединённые руки, покрывая себя куполом, и не видно за вуалями и в тени капюшонов, как шевелятся губы епископов. Кастиэль знает службу наизусть. Он по привычке пытается слушать. Не может. Шум крыльев и стук по стеклу наполняют его, заглушая певучие голоса. Кукольные взгляды соседей устремлены на фигуры в красном: Нико в центре, по четверо епископов - с каждой стороны от него. Кастиэль пытается смотреть так же неподвижно. Время движется так медленно, что он готов скрести скамью ногтями. В вытекающей из храма толпе не найти двух одинаковых лиц, но Кастиэлю кажется, что все эти люди друг на друга походят больше, чем он на своих братьев. Он отделяется одним из первых. Встречаться в переулках подозрительно, в комнатах - небезопасно. Накопив так много ошибок, прятаться можно только там, где искать будут в последнюю очередь. В сердце Демы. Они говорили об этом в последний раз. Хорошо, что успели поговорить. Девять колонн угрюмо и самодовольно возвышаются над плоскими кварталами. И не думают тянуться к низкому, тоже плоскому небу. Кастиэлю не по себе от того, каким крошечным кажется Дин среди чудовищных столбов. Они молча проходят к центру, к колонне Нико - самой высокой. Будто рядом с ней можно стать ещё меньше и незаметнее. Дин спускает на шею жёлтую полумаску. - Привет, старик. - Здравствуй, - Кастиэль не улыбается в ответ - так и не привык пока улыбаться. Впивается взглядом в лицо Дина. Хотел бы обнять, но протягивает ладонь. Винчестер хлопает его по руке. - Я уж испугался, что ты не догадаешься. Святоши снова за тобой не присматривают? - Присматривают, - Кастиэль на мгновение выглядывает из-за серой громады на пустую площадь. Присматривают - мало сказать. Держат его не за руки, не за горло, а за шкирку, как щеночка. Он хмурится и снова ищет что-то в деланно-легкомысленных чертах. - Как ты вернулся? - Обыкновенно, - дёргает плечами Дин и, как всегда угадывая в вопросе больше, чем сказано вслух, добавляет: - Сэм остался в лагере, там всё будет в порядке. Но нам с тобой лучше не задерживаться. Нам с тобой. Кастиэль опускает взгляд. Серые плиты опять предают его: смотреть не на что. - Дин. - Нет-нет-нет! - машет рукой Винчестер. - Слышать не хочу. Ты пришёл, значит, всё решил, но снова ссышь. В третий раз начнём с начала? - Я хотел увидеть тебя. - Увидел, - хмыкает Дин. - Но? Договаривай. - Я три раза пытался. Не надо было снова рисковать. Как ты теперь уйдёшь? Дин усмехается раздражённо. - Я бы прямо сейчас врезал тебе по унылой роже и утащил на себе, но так мы точно не уйдём. - Дин, - Кастиэлю вдруг становится страшно говорить вслух рядом с этими колоннами, и он понижает голос до шёпота. - Они меня не выпустят. - Ты сам никак их не выпустишь, всё цепляешься. Что это было в последний раз, чёрт возьми? Обещал, что скорее дашь себе руки выломать, чем добровольно вернёшься. А потом пошёл за этим хмырём - зачем, какого дьявола? Кастиэль качает головой. Как ему объяснить, что значит привычка к послушанию? Проще бывает в самом деле обе руки сломать, чем переступить через неё. - Он не хмырь, а мой брат. - Вот именно! - Дин бьёт кулаком по ладони. - Если бы Сэмми влез в красный балахон, я бы со смеху помер. А твоих братьев там восемь штук, да ещё старик во главе. Винчестер говорит так громко, что Кастиэлю хочется снова оглянуться. Он давит это трусливое желание, заставляет себя смотреть Дину в лицо, выражение которого вчера представил в точности. И прячет в пристальном взгляде мольбу. - Кас, ты лучше всех знаешь, что это за лицемерие. Снял капюшон - папаша, надел - главный епископ, извольте благоговеть. Не можешь ты верить им по-настоящему. Губы Кастиэля кривятся в подобии горькой усмешки. Её он перенял быстрее, чем улыбку. - Могу. Всю жизнь верил. - А теперь? Он медлит. Задирает голову. Никакой разницы, что туда глядеть, что под ноги. - Не знаю. - Значит, сомневаешься. - Да, - тихо соглашается Кастиэль. Дин делает шаг к нему. - Кас, они хотят, чтобы ты забыл. О свободе, о правде. Обо мне. У них получится, если не решишься. Ты хочешь идти или нет? Нечто изнутри бьёт крыльями по рёбрам. Так больно, что приходится сдерживать дыхание. - Уходи сейчас один. Я догоню, если получится, - Кастиэль едва выжимает эти слова. Если Дин согласится, больше они не увидятся. Но тот смеётся. До знакомства с Дином Кастиэль не видел, как люди смеются. - Хорошая попытка меня сплавить, приятель, - Винчестер тычет пальцем в его сторону. - Не выйдет. Ты говоришь: да или нет. Да - мы уходим вдвоём. Нет - я один, но тебе придётся убедить меня, что ты умереть как любишь Дему. Кастиэль молчит. - Ну? Да или нет? Кастиэль жалеет, что не умеет исчезать по мановению. Серость цепляет его за ноги, но боится жёлтых полос на куртке Дина. Винчестер протягивает ему рулон жёлтого скотча. - Да или нет? Кастиэль прячет скотч под плащ. Видит небо, он попытался отказаться. Хотя за слепыми тучами, должно быть, не видит. Кастиэль вспоминает, что не запер за собой, сбитый с толку лепестками. Толкает дверь - и не удивляется. После такого разговора он не мог ни с кем не столкнуться. Михаил ждёт в широком сером кресле, смещая на себя центр комнаты. Это Михаил, не Кеонс: капюшон откинут, и при взгляде на нестарое лицо брата тянет спросить, зачем он нарядился в епископа. - Ты здесь, - говорит Кастиэль вместо приветствия. Успевает заметить, что шторы снова задёрнуты. Он не помнит, чтобы сам их сдвигал. Михаил кивает с приветливым достоинством: - Да. Рад был видеть тебя на службе. Хотел догнать, а вышло так, что обогнал, - он чуть вздёргивает брови, намекая, что ждёт объяснений. Кастиэль делает вид, что не понимает. - Где ты был? - спрашивает Михаил напрямую. В его голосе нет ни требования, ни враждебности, будто бы только интерес. - Свернул прогуляться. - Хорошо, - кивает брат. - Может, сядешь? Я тебя не допрашиваю. Хотя стоило бы, сам понимаешь. Кастиэль придвигает табурет. Садится, чуть ссутулившись, складывает на коленях руки, сцепленные в замок. - На этот раз решил исправиться, я вижу? - Да, решил, - соглашается Кастиэль. И добавляет про себя: "Даже пообещал кое-кому". - Я рад, - Михаил поправляет складку мантии на груди. - Нико простил тебя трижды. Пора бы, - он подаётся вперёд, повторяя позу Кастиэля. - Я хотел сказать тебе кое-что. Пообещай, что ни с кем не станешь говорить об этом. - Не стану. С чего такое доверие? - Мне показалось, что три побега и три возвращения должны были нас сблизить, - усмехается Михаил и становится чем-то похож на Дина. Кастиэль ненавидит это сходство. - Так или не так? - Может быть. - Тогда слушай. Ты знаешь, почему тебе простили так много? Кастиэль чуть щурится. - Потому что Нико - иногда Чак, а Чак помнит, что я его сын? - Да и нет, - Михаил по привычке складывает руки, пряча ладони в широких рукавах. - Нико тоже на тебя надеется. Он не вечен. Кастиэль внутренне ёжится: привычка велит бояться богохульства. Михаил замечает перемену в его лице. - Ты думаешь, так нельзя говорить? Кастиэль качает головой. - Скорее не принято. - Верно, потому что не стоит вводить дураков в смущение. Но ты - другое дело, Кас. Ты с детства ближе всех к виализму, и вряд ли кто-то из простых людей понимает его глубже. Люди не вечны, и это естественно. Зато вечно - что, Кас? - Власть, - произносит Кастиэль тусклым голосом слово, которому подобает придыхание. - А на власти держатся вера и порядок. Власть не должна прерываться. Не один десяток лет пройдёт, прежде чем Нико не станет, - Михаил на мгновение превращается в Кеонса и возводит глаза к небу, - и тогда я займу его место. Но епископов должно быть девять. Кому, как не тебе, быть девятым? Кастиэль локтем прижимает к телу внутренний карман плаща и представляет, как бы смотрелся жёлтый скотч на красном облачении. Мысль, неправильная и неправедная, коробит его, но Дин бы над нею от души посмеялся. - Боюсь, что теперь - кому угодно. - Слушай меня, - Михаил наклоняется вперёд и касается колена Кастиэля. Их глаза, голубые - а следовало бы быть серыми - встречаются в упор. - Слепая вера - счастье, которое епископам не полагается. Мы верим разумно. Это не каждому по силам. Сомневаться неприятно, думать - сложно. Ты понимаешь, о чём я? - Да, - отвечает Кастиэль, не задумываясь. Он до сих пор предпочёл бы не понимать. - Это значит, что ты наполовину созрел. Ты ближе к нам, чем хочешь думать, брат. Станет намного легче, когда ты примешь это. Увидишь. Михаил откидывается на спинку кресла, и на его лице мелькает новое выражение. - Когда держишь в руках так много, нужно быть больше, чем человеком, и больше, чем собой, - говорит он. Кастиэль моргает - закрывает глаза на долю секунды - а когда открывает, видит Кеонса. - Знаешь, почему Нико доверяет мне? - потоки серости не касаются лица епископа, он сам отклоняет и направляет их. - Потому что я верю ему. Чтобы сохранить здравый рассудок, нужно иметь что-то, в чём не сомневаешься. Я не сомневаюсь в Нико, - голос Кеонса звучит, как на проповеди, но впервые Кастиэль видит его проповедующим не из-под вуали и не может ни рассмотреть, ни расслышать фальши. - Хватит ли тебе благоразумия верить мне, когда придёт время? "Время не придёт", - думает Кастиэль, и ему становится страшно, как ребёнку, стоящему на пороге тёмной комнаты. - Не знаю. - Проверим сейчас. Хочешь быть благоразумным - не лги мне. Посмотри сюда. Кастиэль не меняется в лице, ощущая, как расползается холодный страх по позвоночнику. Кеонс держит на ладони перед его лицом увядшие жёлтые лепестки. - Я нашёл их под окном. Одна мысль: он не должен успеть подумать о Дине. Одно решение, обдумывать которое некогда. Кастиэль вместо ответа спускается на колени у тумбочки. С отчаянием самоубийцы протягивает Кеонсу шкатулку. - Вот, - выговорить что-то вразумительнее сразу не выходит: все силы пущены на то, чтобы унять дрожь в руках. Суетиться нельзя, но каждую секунду брату может явиться подозрение. - Что это? - Кеонс сдвигает брови и смотрит на Кастиэля сверху вниз. Тот кивает: можно. Епископ откидывает крышку. В его усмешке удивление мешается с брезгливостью. Теперь, по крайней мере, никакого сходства с Дином. - Кастиэль, - тянет он, захлопывает шкатулку и бросает на кровать. - Пора взрослеть. Надежда - самообман, помнишь? Да и на что ты надеешься? Кастиэль пожимает плечами. Он надеется, что Кеонс не пересчитал цветы, но этого вслух не скажешь. - Безумная мечта - это увлекательно. Но может плохо закончиться, воплотившись в жизнь, - епископ стряхивает лепестки на пол. - Я сказал, что будет, если ты придёшь в себя. Есть и другой вариант. Не оставишь глупости - и однажды твою судьбу буду решать не я. - Кто-то из вас захочет убить меня? - срывается с языка. - Кто-то сможет, - поправляет Кеонс. - Рейздро, например. - Рейздро сможет, - эхом отзывается Кастиэль. Рейздро. И Ветомо тоже. И, может быть, Листо. От этой мысли почему-то не страшно, всего лишь обидно. - Это не поможет, - говорит он, рассматривая полосы жёлтого скотча на бежевом плаще. - Кеонс увидит. - Тогда ткнёшь ему факелом в рожу, - отмахивается Дин. - Тоже не поможет. - Но будет приятно. Кастиэль засыпает, уверенный, что утром увидит его, и почти настолько же - в том, что к ночи в его шкатулке появится ещё один цветок. В полудрёме мерещатся запахи травы и дыма, оранжевый отблеск костра сквозь зелёную стенку палатки. Кастиэлю снятся огромные чёрные крылья. Больше, чем у стервятников, что будут утром кружить над его головой.