Хотя бы влюбиться

Мода скучает. Жизнь течет неспешно, своим чередом, словно зацикленная — Мода растет, взрослеет, доит и пасет коров изо дня в день, ждет редких визитов родителей, снова провожает их на корабль и дальше по кругу. Повторить, но не взбалтывать, чтобы осадок медленно осел мелкими хлопьями на дне. Мода скучает и отчаянно хочет перемен. Ничего не происходит уже много лет, от ее желания мир не становится с ног на голову, не перестает быть монотонной втягивающей в себя трясиной. Последним пламенным пятном в памяти и булавкой, раскаленной и вплавленной под ребра, остается Портгас Д Эйс: старше самой Моды на пяток лет, хоть и казался ей совсем мальчишкой, с заразительной улыбкой и крапинками веснушек на щеках, такой живой и искренний. А теперь мертвый. Со спекшейся дырой вместо сердца, Портгас Д Эйс лежит в заколоченном деревянном гробу в одном из чертом забытом уголков четырех морей. Сначала Мода много плакала, когда узнала о его смерти, но со временем перестала. В ее жизни ничего не изменилось — Эйс стал светлым воспоминанием, коротким, но ненадолго разогнавшим застоялую кровь по венам, слово крепкий эль из городского паба. А теперь Мода скучает. Ведь она и не просит многого, сошла бы любая мелочь. Мода могла хотя бы влюбиться. *** Погода портится с самого утра. Облака приходят с востока, сгоняемые по-весеннему мягким ветром, как стадо овец молодым пастухом. Они сбиваются вместе, склеиваются между собой шерстяными боками, становятся плотными и грузными, перекрывая собой еще не раскаленное, нежное солнце. Мода прицокивает языком, оглядываясь на небо. Стягивает с натянутых во дворе веревок свежевыстиранное белье и кидает его обратно в ушат. Облака за ее спиной перерастают в тучи, темнеют, переполненные дождем, ветер внезапным порывом кидается на последнюю сырую простынь — Мода ойкает, но успевает ухватить ее за свободный край — вздувает белоснежным парусом, дергает саму Моду за подол узорчатой юбки. Надвигающаяся гроза приходится некстати. Мода поспешно стягивает простынь, заносит ушат в дом и юркает обратно во двор. Даже не слышит, как хлопает, закрываясь, дверь; подошвы ботинок скользят по сочной траве, когда она спускается бегом с холма, а соленый ветер бьет ей в лицо. Мода спешит вниз, к морю, пока не началась гроза и не спутала, не порвала натянутые на мелководье рыбные сети. Рыбы там водится мало, но и Мода не занимается ловлей всерьез. Она считает это своим баловством, ее личным делом, которое и делать вовсе не обязательно, в отличии от чистки стойл и паски коров, оставленных ей в хозяйство вечно плавающими в рейсах родителями. Моде нравится просто ходить к морю, самой доставать зазевавшуюся рыбешку из пут, чтобы сделать из нее рыбный пирог, а иногда и вовсе отпустить восвояси. Море встречает ее беспокойством и чувством тревоги; мутнеет от поднятого волнами со дна песка, выбрасывает на берег прозрачных мелких медуз. Их вязкие тельца тают между перламутровыми тусклыми ракушками и гладкими камушками редкой гальки. Мода замирает на берегу, вглядываясь в линию горизонта, которая почти пропала, стерлась до тонкой невидимой нитки между морем и темным небом вдалеке. Беспокойство накатывает сильнее вместе с грязной морской водой; Мода боится неясно чего, а море чувствует ее страх, облизывает хищно берег, оставляя разводы белой пены, как следы от зубов. Мода перевязывает юбку выше колен, входит в прохладную воду, двигаясь к рыболовным сетям; кожа покрывается крупными мурашками, песок забивается между пальцев. Сеть оказывается пустая, ни одной рыбешки, лишь спутанные зеленые водоросли, застрявшие меж узлов, да какой-то морской мусор. Мода очищает сеть, обрывает водоросли, сворачивает ее, собирается обратно к берегу, когда особо крупная волна толкает под колени. Она оступается, вскрикивает тихо, нога вязнет в песке под мутной толщью воды, боль простреливает ступню. В сгиб стопы впивается что-то похожее на обломанную раковину моллюска или еще не обточенный осколок стекла, прорезая мягкую кожу. Вода слегка краснеет от крови. Что-то мелькает чуть поодаль, справа, Моде чудится, что она успевает увидеть ярко-красный, как язык пламени, плавник. Наверное, хищная рыба, приплывшая на быстро разнесенный в предштормовой воде пряный запах крови. Но Моде думается, что, может быть, это русалка, самая настоящая — с глазами, как чистый лазурный океан, с переливающейся перламутром красной чешуей, с солью в блестящих волосах. Если бы мать слышала мысли Моды, то сказала, что это к беде, а отец молча усмехнулся и набил бы душистым табаком трубку. Наверное, подумал бы, что дочка из-за юношеской влюбчивости романтизирует образ русалок, и Мода с долей стыда соглашается с отцом в собственной голове. В русалку она бы точно влюбилась. Единственное, на что Мода надеется, что мать, служащая на корабле, просто нахваталась глупых предрассудков от моряков, и никакой беды не случится. Шторм накрывает остров к вечеру. Ливень начинает часто тарабанить по крыше дома, гремит раскат грома, с юга вспыхивает молния, разделяя небо кривой трещиной. В коровнике становится шумно, Мода различает взволнованное мычание даже сквозь звуки грозы. Она перебирается в коровник, ночует в нем, успокаивает коров, чтобы у тех не испортилось молоко, засыпает на табурете, оперевшись плечом на одно из стойл, вдыхая запах дождя, свежего сена и коровьего навоза. Моде снится морское дно, темно-бирюзовое, с длинными зелеными лентами водорослей, тянущихся к лучам солнца, что пробиваются через толщ воды, и снующие туда-сюда стайки цветастых ядовитых рыбок. А потом корова лижет широким языком Моде ухо, и она просыпается — обслюнявленная и с затекшим от сидения телом. Утром уже светит солнце, а в небе ни единого облачка. Мальчишка, что каждый день забирал надой не приходит. Ни через полчаса, ни через час. Мода тревожно вспоминает красную чешую в мутном море и перекидывает через плечо сумку, собираясь спускаться в город. *** В порту людно и шумно, воняет сыростью, морем и немытыми телами: пираты повыламывали двери и выволакивали испуганных и плачущих людей на улицу, разворошили ближайший склад, распивая эль из дубовых бочек и жуя ворованное вяленое мясо; к причалу паразитом пристала старенькая каравелла. Пара мужиков, что пытались помешать пиратам, лежат сейчас на портовой брусчатке со вспоротыми животами и вываленными кишками. Мода не сразу понимает что происходит — протискивается через причитающую толпу и вляпывается ботинками в лужу крови, оглядывается, нервно вцепляясь в юбку и комкая ее в пальцах, отшатывается в сторону, обтирая подошву о камни. Слезы начинают течь неосознанно в тот же миг, как к горлу подкатывает тошнота. Кто-то сзади хватает ее за плечи — руки женские, мягкие, с коротко стриженными ногтями и белые от муки, может быть пекарь из булочной, что выше по улице, думает Мода. Руки пытаются утянуть ее, увести подальше, за чужие спины, наверное, спрятать, но у Моды ноги приклеились к брусчатке, словно увязли по щиколотку в смоле. Пиратский капитан представляется Розовой Бородой, прохаживается мимо толпы с саблей наголо, улыбается желтыми зубами и требует отдать ему божественную дань. Говорит, что корабли Дозора пустили на дно вместе со всеми дозорными морским королям на радость. Моде страшнее, чем в бурю и морской шторм, страшнее, чем когда родители оставили ее впервые одну. Страшнее, чем при новостной трансляции с Маринфорда. Моду трясет, слезы не прекращают течь по щекам, но она разжимает пальцы на юбке и сбрасывает чужие руки с плеч. Делает один шаг, второй, вперед, к примерзкому капитану. Мода сквозь слезы просит не трогать больше никого, она умоляет и кричит оставить их в покое, а сердце в груди бьется быстро и отчаянно, готовое переломать изнутри ребра. Она знает, что родителей не было в водах острова, что они в дальнем рейсе и потопленных корабль не их, но в голове мысли лишь о вчерашней алой чешуе, мелькающей в мутном море. Мода просит у пиратов за жителей и себя, но думает о родителях, молясь, чтобы они были подальше отсюда. Ее бьют в лицо. Дают хлесткую пощечину крупой ладонью так, что Мода глохнет, голова дергается, как у детской вязаной куклы с глазами пуговицами, во рту становится солоно, отломанный кусочек переднего зуба колит десну. Мода по инерции отступает назад, не удерживает равновесие и падает, зажмурившись и сложив руки перед собой. Все кругом затихает, умолкает разом, даже плачь сходит на нет. Мода на секунду думает, что оглохла по-настоящему. Руки упираются в кого-то, теплая кожа греет Моде пальцы и щеку, запах прогорького терпкого табака ударяет в ноздри. Бело Бетти — Мода потом слышит, как ее называют товарищи, — под руками твердая, как стена; Мода чувствует ее спокойное дыхание под щекой, ощущает ровное сердцебиение. Она открывает глаза и смущенно отстраняется, утирая ладонью слезы; собственное сердце ухает куда-то в живот расплывающейся теплотой. Бетти высокая, Моде приходится запрокинуть голову, чтобы заглянуть в темные стекла очков. Солнце бликует от них и слепит глаза. Бело Бетти затягивается сигаретой, скрипит кожей перчаток и улыбается. Называет горожан отбросами и слабаками. Мода смотрит на нее не в силах оторваться, ей кажется, она видит богиню. У Бело Бетти юбка едва прикрывает белье, галстук лежит на голой груди, а флаг за спиной развевается огромным крылом. Она говорит, что такой мусор, как они, должен сделать выбор. Пираты заливаются хриплым смехом. Мода становится легкой, как перышко, мышцы наполняются силой, расползающейся по каждой жилке, каждой косточке, каждой клеточке в модином маленьком теле. От слов Бетти ее переполняет чувство священного трепета. Мода не знает, откуда в руке появляется дубина, чувствует, что если сожмет пальцы чуточку сильнее — дерево треснет, разлетаясь в щепки; брусчатка причала идет волнами от магии гиганта, ноги скользят по ней легко, тело удерживает равновесие, двигаясь вперед как самый лучший фрегат Дозора в море. Бетти скрывается за каменной грудой, Мода видит ее красные чулки, туго обтягивающие бедра, отталкивается ногами от очередной волны, подпрыгивает вверх так высоко, что юбка задирается выше колен, а это так стыдно, но сейчас так все равно, так наплевать; Мода смеется от легкости и замахивается в воздухе. Ради Бело Бетти она готова свернуть горы, уничтожить армии нескольких королевств или проломить голову пиратскому капитану. Череп Розовой Бороды проламывается легко, как плохо обожженная глиняная плошка, костяная крошка вместе с кровью брызжет в разные стороны, заляпывают Моде руки и рубаху, мажут каплями шею. Розовая Борода булькает глоткой, всхрипывает — глаза подкатываются под веки, оставляя одни белки, — он грузно оседает вниз безвольной мертвой тушей. Но Мода не замечает ничего. Она слышит только слова Бетти: ее речь льется в уши, как песнь сирены, опьяняющая моряков, заставляющая выбрасываться их за борт своих кораблей на верную гибель, и Мода уже давно пошла ко дну. *** Все кончается так же быстро, как и началось. Бурлящее море из брусчатки успокаивается, оставляя после себя портовую дорогу, заполненную пиратскими телами. Горожане потрепанные, грязные, в разодранной одежде и с оружием в руках продолжают плакать, только теперь не от страха, а от радости. Мода выпускает из пальцев дубину, растирает по шее кровавые разводы, смущенно одергивает вниз юбку, когда Бетти подходит к ней, удерживая огромное знамя одной рукой на плече. Бетти протягивает ей визитку, при выдохе сигаретный дым скрывает ее тонкие яркие губы. У Моды нет ден-ден муши дома, но она забывает об этом, потому что Бетти сдвигает очки ниже, смотрит на нее своими теплыми глазами, улыбается одними уголками губ, мягко, покровительственно, а вокруг глаз разбегаются лучистые морщинки. Она говорит о мужественных слабаках, а Мода прижимает визитку к груди обеими руками, будто пытается вдавить ее себе под заляпанную кровью и мозгами рубашку, под кожу и ребра, в самое нервно гудящее сердце. Мода наконец-то влюбляется.