Лицемеры

Ещё вчера всё выглядело как обычно: двухэтажные дома с лимонными стенами, служащие солнцем для галактики из юрких сочных травинок в саду; маленький магазинчик, где обычно на одном прилавке могли лежать пламенно-красные помидоры и зубные щетки с бархатными ворсинками, буквально гладящими ротовую полость. Когда я возвращался из этого магазина, я проходил мимо аккомпанирующих танцу ветра своим убаюкивающим шорохом кустов смородины. Мне улыбались люди, с которыми я был знаком с раннего детства, и их белоснежные зубы ярко выделялись на фоне смуглых от длительной работы в уютных садах лиц. — Привет, Дерек, — садовник буквально блестел от радости. Не знаю, с чем именно это было связано: либо с тем, что он был рад меня видеть, либо с тем, что он был рад видеть свои родные детища-яблони, чей цвет тянулся к нему так, как новорожденные тянутся к матери. — Привет Пол, привет Ника, привет Джером, — я начинаю приветствовать каждое сияющее подобно солнцу лицо, что решило присоединиться к нашему с садовником разговору и, возможно, получить от него не менее радушную ромашку или же какой-то румяный плод. — Не желаешь посидеть за чашкой кофе, Дер? Давненько мы с тобой так не сидели, да, давненько. Нужно это исправить, — последние слова старик пробубнил себе под нос, но лучезарная улыбка вставной челюсти всё так же не сходила с его лица. Остальные зеваки, видимо, поняв, что угощения им не получить, разошлись на все четыре стороны. Они не огорчились, не разочаровались, наоборот: эти люди стали ещё счастливее с осознанием того, что отказ в даном случае является очередной возможностью посидеть за полдником с каким-либо другим жителем городка. Домов с радостными жителями обычно хватает на всех: и в мое жилье частенько наведываются соседи, зачастую назойливая Ника. Проблем от нее предостаточно, но у нас не принято воспринимать что-то негативно, без улыбки и шуточного восприятия. Поэтому я и терплю то, что она раз за разом ломает сделанный мною стул, бьёт кружки моей матери и пачкает скатерть. — Давай чуть позже, дружище? Мне нужно помочь матери по хозяйству, — я энергично машу ему рукой и не спуская улыбки с лица чуть ли не бегу домой. Каждый здесь занят своим делом, но я то знаю, для меня то не секрет, что все они смотрят на меня, сверлят взглядом тысячи глаз, расположенных у них под кожей и призванных мгновенно вычислять людей, заинтересованных в чем-то, кроме демонстрации своей доброжелательности и безграничного счастья. Поэтому мне и приходится делать вид, что я нахожусь на оздоровительной пробежке, при этом так же не прекращая обнажать клыки в попытках выразить искреннюю радость. Чёртовы лицемеры. И я ничуть не лучше их. Я знаю, я чувствую, что все вокруг меня осознают, насколько их поведение неестественное и абсурдное, но при этом продолжают так себя вести. Самопожертвование ради блага песчинки на обширном мировом тле — вот как называется их поведение. Все они улыбчивы лишь до поры до времени. До времени, которое наступило сегодня и наступает на наших землях в этот же день из года в год. Местный приход Минотавра. *** Всё началось с того, что рано утром, когда от приблизительного времени рассвета пробил час, меня разбудила мать. Она была явно чем-то встревожена, впервые за весь этот год, поэтому я сразу понял, что к чему. — Пора? — я тяжело вздохнул, протирая заспанные глаза и убирая отросшие волосы с лица. Я чуть ли не с детства знал, что, входя в Список, мне придётся с достижением определенного возраста принять на себя ношу: последнюю ношу в моей жизни. У меня настолько сильно отсутствовало волнение по поводу всей этой ситуации, что я даже в глубине души не считал дни до Судного дня. Расти с мыслью, что в шестнадцать лет ты должен будешь умереть — нет вещи более мотивирующей и демотивирующей в одно и то же время, как эта. — Пора, Дерек. Прости меня, в любом случае, ты знаешь, всегда есть самый старший, самый младший. Мы с Шэрон и Бобби будем скучать по тебе, правда. Благодаря тебе мы сможем дышать, ходить по этой земле, существовать. Мой сын… — она запнулась. Из её покрасневших и распухших глаз потекла струйка слез. Я был уверен, что плакала она и до того, как разбудила меня, но сейчас мать провалила свою попытку стоически держаться во время оправданий. Мама набросилась на меня, крепко заключая в прощальные объятия. Я краем глаза заметил, как её кожа и одежда заметно потускнели, и с каждой секундой становились все более и более блеклыми. В детстве я не понимал, что происходит, но точно знал, что после собрания на центральной площади всё вернётся на свои места, и люди снова будут добрыми и красивыми. Мнениям, к счастью, свойственно меняться с годами. — Ну же, не стоит. Ты ведь знаешь, что это неизбежно. Бобби и Шэрон отлично позаботятся по тебе, уж я то знаю. Помню, как в детстве, пока ты была в саду, они развлекали меня лучше, чем шапито, — я слабо улыбнулся, замечая контраст между собой, бледнеющим, и матерью, сереющей. Жертвы всегда бледнеют, до тех пор пока не обретают трупный оттенок на алтаре, построенном на костях таких же подростков. — Чем быстрее ты меня отпустишь, тем скорее всё вернётся на свои места. Слышишь, уже трубят на центральной площади, мне нужно торопиться, — я наскоро чмокнул мать в щёку и пошел в ванную, чтобы в последний раз взглянуть на себя в зеркало. Нет ничего больнее в уходе, чем прощание, поэтому я предпочел сделать всё быстро и без церемоний. Все равно она ничего не запомнит, а от моей скорости будет зависеть вся её жизнь. Так что я решил поторопиться. Звук холодной, мутной воды, текущей из крана, прерывался рваными всхлипами матери. *** Попрощавшись с братом и сестрой, я прожогом вылетел на улицу. В моих ушах всё ещё звенел плач матери и неубедительные успокоения Шэрон и Бобби. С таким же успехом они могли спеть ей реквием. Я чувствовал себя эгоистом, идя по пустующей улице. День скорби. Каждый сидит у себя дома, переводит встревоженный взгляд на блекнущие руки и увядающие на глазах садовые растения, сохнущие травы, чернеющие томаты. Весь городок теряет свои краски, и вернуть их может лишь румянец на щеках подростков вроде меня. Я помогаю городу, но при этом я эгоист. Я зациклен на себе, на своих бледнеющих руках. Я не думаю о том, что будет дальше, или о том, что было бы, если бы я сбежал, поставив под угрозу жизни всех жителей городка. Трава, гнилая и сероватая, вжимается в землю, которая меня и поглотит, под давлением подошв моей обуви. Я ловлю на себе пару сочувствующих взглядов из запотевших окон. Этот день — триумф для человеческой души. День, когда люди становятся теми, кем они являются на самом деле, и вкушают неподдельную скорбь и разочарование в несправедливой жизни. Ради этого, а не ради города, я иду на такую себе гильотину. Ради этого мы, отбросы, сползающиеся со всех закоулков хмурого города, сейчас безмолвно стоим плечом к плечу и ждём, когда Покровитель приведёт нас к нашей неизбежной участи. Все мы здесь знаем друг друга, мы все играли в одной песочнице, но сегодня мы становимся друг другу чужими, прямо как частички куриного мяса в оливье на фуршете для господ мировой важности. Родной человек здесь только один — Покровитель. Единственный взрослый, которому дозволено находиться вне дома в Судный день, становится для нас неким отцом, ведущим своих несмышленных и слепых детей навстречу их участи прямо в каньон Спарты, куда сбрасывали всех юродивых. Он сер. Я не могу описать ни его цвет волос, ни оттенок его глаз. Он сер, и цвета своего не теряет. Грифон без рода и племени, готовый растерзать нас на части как только мы приляжем отдохнуть. Слева от меня стоит Ника. Она нервно мнет подол своего платья и едва ли слышно всхлипывает. Я бы её успокоил, мы все бы её успокоили, но, увы, смысла делать этого нет: через полчаса мы перестанем нуждаться в чем-либо. Я чувствую как начинаю холодеть. Мы все бледны, как поганки. Покровитель ходит со стороны в сторону, пересчитывая нас. Затем он оглядывается, чтобы проверить, нет ли на месте никого постороннего, одобрительно кивает сам себе и обращается к нам. — Прошел год с тех пор, как ваши предки, которых никто уже не помнит, постигли вашу участь. Никто в этом не виновен, выбор пал на вас совершенно случайно, поэтому примите эту ношу с гордостью, с осознанием того, что вы — спасатели, герои, творящие подвиги ради блага других, а не ради прославления имени. Поэтому, пускай те, кто не струсил перед своим долгом, идут за мной, — он звучал багрово-ультрамариново, что было довольно-таки странно при том, что за последние десять минут цвета стали совершенно неразличимы. Мы — герои. Герои черно-белого фильма про камикадзе. Мы, покорно склонив головы, идём за Покровителем. Упертые бараны, боящиеся показаться трусами и помешать планам очередного лицемера. Ника больше не плачет. Она останавливается прямо перед входом в пещеру, куда, по словам Покровителя, ведут жертв. Мы замираем в немом ожидании, питая надежду, что этот неловкий и неряшливый человек сумеет избавить нас от этой участи. — Я никуда не пойду, — она отрицательно замотала головой. — И что дальше? Упадешь замертво тут, а не внутри пещеры: в чём разница? — Покровитель поднял бровь. Я был уверен в том, что она рыжая. — В таком случае моё тело найдет сестра. Она поймет, что здесь происходит, все поймут, что здесь происходит, и наконец Судный день станет для них всех менее загадочным и непостижимым, — она потёрла запястье, бледнеющее и бледнеющее с каждым словом. — Дело в том, моя девочка, — теперь он звучал салатово-жёлто, — что без твоей жертвы твоя сестра не останется в живых: она сольётся в одно расплывчатое серое пятно вместе с остальным городом. Ты этого хочешь? Прими свою смерть и дай другим возможность насладиться радостной и беззаботной жизнью. — Как работает это ваше жертвоприношение? Зачем оно вообще нужно? — крикнул кто-то из толпы. Видимо, этот крик стоил ему последних сил и последнего дыхания, слабым потоком выходящего из его иссыхающихся лёгких, поэтому он рухнул замертво. Элтон — он с двенадцати лет мечтал о свадьбе с моей сестрой. Мы молча скорбели. Но наша скорбь о чужой жизни была не сильнее, чем жажда выжить в этот момент самим. Покровитель промолчал, но увидев, что оставшиеся в живых тоже ждут его ответа, нехотя бросил: — Цвет, бушующий в ваших душах, используется для того, чтобы насытить цветом этот город, поэтому здесь важна каждая капля. А теперь пошевеливайтесь, иначе здесь всё исчезнет к чертям собачьим, — теперь он говорил не как горный мудрец-просветитель-фанатик, а как вшивый пёс, рявкающий на почтальона, что везёт газету с новостями о входящих в моду собачьих котлетах. — Когда я увидела, как упал замертво Элтон, свет в моей душе погас. Я могу идти? Всё равно я вам больше не понадоблюсь, — Ника развернулась спиной к Покровителю и демонстративно зашагала прочь. Искорки надежды на миг заиграли в наших глазах. И через такой же миг потухли, увидев, как побледневшая Ника упала без сил. Остин, её близкий друг, не выдержал и закричал изо всех сил, на подкашивающихся коленях подбегая к девочке и падая пред ней на коленях. Он бережно вложил её голову в ладони и бросил испепеляющий взгляд на Покровителя и на нас, с ужасом в тускнеющих глазах наблюдающих за происходящим. — Из-за какой-то жалкой игры в книжку-раскраску погибло уже двое невинных подростков. А ты всё ждёшь, и ждёшь, когда никого из нас не останется вживых. Знаешь, мерзавец, ты прав. Лучше очутиться на небесах с Никой, чем стоять на одной земле с тобой, — он плюнул в сторону Покровителя. Тот лишь с усмешкой взглянул на Остина. Спустя минуту плача и восклицаний парень упал замертво. Они все продолжали подбегать к своим близким, окроплять ненавистными возгласами Покровителя, рыдать и падать замертво. Эдакий жизненный цикл жертв Судного дня. Подобно домино они слепо повторяли участь друг друга, один за другим, всё падали и падали на землю, поливаемую холодным и пронизывающим до охилелых костей ливнем. А мужчина все стоял и смеялся одними глазами, пока взгляд этих самых глаз с безумными и бегающими из стороны в сторону зрачками, не пал на меня, оставшегося наедине с кучей трупов, пещерой и ним самим. — Почему ты не бежишь? Неужели здесь нет ни единого близкого тебе человека? — он бросил пренебрежительный взгляд на усопших. В голосе его читалась скорее всё та же усмешка, чем любопытство. Я отрицательно замотал головой. — Вот и отлично. Знаешь, сегодня все произошло как обычно, как происходит из года в год. К твоему сведению, в саму пещеру ещё никто не заходил, кроме меня самого. Здесь все по своей природе бунтари и борцы за справедливость, которые не понимают, что каждое брошенное на ветер слово отнимает у них минуту их жизни. Поэтому мне и приходится черпать из них остатки жизненных сил, идти в пещеру и отдавать весь свет на окрашивание города. Зачастую с их светом уходит и мой, поэтому я вечно сер как и снаружи, так и внутри. И после этого жертвоприношения я стану ещё серее и мрачнее, — вероятно, он хотел меня впечталить сим неожиданным откровением. В ответ я лишь бездумно кивнул головой, осознавая, что после того, что произошло на моих глазах меня уже ничем не удивить. — Поэтому, Дерек, ступай отсюда и не возвращайся, выход из города скоро закроется, поэтому поторопись. В этом ритуале всегда в живых остаётся лишь тот, кому нечего терять. Тот, кто ни к чему и ни к кому не привязан. Тот, кто знает, что каждое слово — на вес золота, и лишиться всего своего родника он может при первом же порыве эмоций. И этот ритуал называется жизнь. Ступай, ступай, вне этого города ты наконец сможешь понять, что такое жизнь, поэтому пускай в начале твоего пути эти слова будут твоей мантрой, — говорил Покровитель это словно не мне, а всем тем, кто мог здраво воспринимать его слова за пеленой скорби и тоски по тем, кто сам себя обрёк на гибель. Мужчина скрылся в пещере. Когда я выходил из города, ворота за мной замкнулись. Все снова счастливы, всё снова цветёт. Садовник улыбается, Пол напрашивается на чашечку чая. А одинадцать подростков смотрят на это всё свысока и панически ищут акварель, чтобы закрасить мир этих блекло-фобов в непереносимые ими оттенки. Двенадцатый же подросток привыкает к настоящей жизни, неведомой ему ранее, помня о том, что в этом мире привыкать ко всему слишком опасно. *** Я узнал что такое «скучать», Я соскучился за городком. И теперь обречён я страдать. Стал я серых веревок мотком. Усмехаясь, смотрю, как ребята Бездыханной упали горой. Отпустить я не смог, то что надо, И вернулся жить жизнью чужой. Я боялся, ушел восвояси, Но, увы, воплотился мой страх. Вокруг меня лицемерные мрази, У которых кровь друга свежа на устах.