Забери меня домой

Музыка гремит на всё предоставленное ей пространство, но стук сердца оказывается мощнее, хоть девушка не боится и ни капли не волнуется. Она стоит посреди коридора и пытается справиться с полным расфокусом, из-за которого проход к уборной кажется в несколько раз уже и длиннее, чем есть на деле. Катя не помнит, какое это по счёту место, где она всеми силами пытается залить свою грусть, запрятать её между стоящими вплотную друг к другу незнакомцами. Но Кищук почти уверена, что знает каждого из них. Точнее, ни черта их не знает, но понимает на все сто, просто, по-человечески. Лёгкости не хватает уже очень давно, что в коммуникации, что в движениях. Катя, прижавшись спиной к стене, медленно направляется к цели. Главное — не перепутать двери, но, возможно, блевать в мужском туалете получится даже чем-то более органичным. И дело, конечно, не в том, что Кищук тошнит от парней; тошнит лишь от любви, точнее, от тысяч невнятных пародий на неё, где не важен ни пол, ни место действий. Итог один: размазанная тушь и дрожащие руки. Хочется то ли спать, то ли плакать, пока в голове дружеский хор напоминает: «Приди в себя». Вот только девушка понятия не имеет, кто она в сухом остатке, без славы, минувших связей и детской веры, что всё может быть иначе. Меланхоличность, в простонародье — тяга к нытью, вперемешку с безрассудством появились за шесть секунд до появления самой Кати, чем поставили её жизнь на ржавые недостроенные рельсы. Кищук это прекрасно знает и выжимает максимум, что может предложить агрегат иного века. Нет, не стремится к погибели; желает узнать, до какого предела могут выдержать её и так вдоволь расшатанные нервы. Мозг отчаянно сопротивляется и в качестве защиты подбрасывает шутку в стиле «Была так занята, что пропустила собственный срыв». Телефон в руке вибрирует, но Катя не может разглядеть имя абонента, поднося экран всё ближе. Оля сбрасывает вызов и быстро осматривает всё помещение бара на факт наличия здесь Кищук. Вообще, соглашаться на предложение, озвученное голосом вусмерть пьяной бывшей, встретиться и немного выпить — казалось бы, верх глупости. Но любому понятно, что напиться можно будет лишь её слезами. Найденная, наконец, Катя не плачет, а, стоя на коленях, выплёскивает продукты своего внутреннего мира. Серябкина придерживает её за волосы и, пропуская их между пальцами, телепортируется в прошлое. Раскиданные пряди на нежно-голубом постельном белье; Оля как можно тише залезает под одеяло и обнимает блондинку, что, несмотря на все старания, не сумела её дождаться. Сейчас Серябкина зажмуривается и резко открывает глаза, чтобы изменить картинку. Перемазанные тёмно-зелёной краской стены давят, но Кищук, готовую начать молиться об облегчении, это волнует мало. Оля рассматривает её, прищурившись: раньше была любимой девушкой, теперь — просто тело, что она грузит на заднее сиденье и садится за руль. — Живёшь там же? — спрашивает Серябкина, смотря в зеркало на уже успевшую отключиться Катю. Оля заводит машину, мысленно простраивая маршрут к себе домой и учитывая дискомфорт обеих с утра, но разбираться с адресом Кищук посреди ночи не входило в её планы изначально. Решение приехать было однозначным не в силу желания выпить, увидеть Катю или услышать, что та скажет ей. Поступок Серябкиной — лишь обыденное понимание принципа «Мы в ответе за тех, кого приручили». Оля давно не лучший вариант для компании, а просто водитель, что обеспечит безопасность. Её радует, что Кищук тихо посапывает, а не роняет истеричные фразы а-ля «Пью из-за тебя». Серябкина бы, не раздумывая, ответила, что пьёт Катя совсем не из-за неё, а из-за того, что просто дура. Может, и Оля в её жизни была по той же причине, кто будет разбирать. Да и тусовки всегда являлись слишком обычным действом для Кищук, теперь же — появился повод, сомнительный и бестолковый. Волоча на себе её обессиленное тело, Серябкина ненадолго задумывается, а что, если бы сейчас Катя была не в её руках… Но, наверное, ангелы всё ещё присматривают за ней и берегут. А может, наоборот, демоны плетут свои сети, громко гогоча от успеха. Оля укладывает её на постель, не раздевает, не имея никакого желания, впрочем, и права. Катя как поломанная кукла. Серябкина всегда боялась этих ненастоящих девочек в любом виде, от чего не играла с ними в детстве, но зато, повзрослев, развлекалась от всей души, забыв, что это живые люди. Жизнь состоит из воспоминаний. Жизнь как сплошное дежавю. «Я тебя люблю» сменяется на «Я тебя помню». Ненависть выражается в непременном закатывании глаз от любого упоминания ныне чужого человека. В реальности не существует никаких «стало лучше» или «стало хуже». Стало иначе, вот и всё. Без лишних драм, ненужных слёз и выводящих из себя бесед о былом, что день за днём покрывается пылью памяти, вытесняется новым и слабеет в своём влиянии. Серябкина укрывает её пледом, выключает свет и ложится на самый край. Она не боится упасть, ведь понимает, что давно зафиксировалась на удобной высоте. На каком уровне Катя, это сугубо её дело, никоим образом не касающееся Оли. А они… просто были вместе однажды. Кищук просыпается на рассвете от дикого сушняка и, оказавшись на кухне, выпивает всё, что только возможно. Квартира кажется отдалённо родной, как и крепко спящая Серябкина. Она опускается рядом с кроватью и, согрев своим дыханием ледяные пальцы, дотрагивается до лица Оли, на что девушка никак не реагирует. Катя знает, что она не делает вид, а действительно глубоко погружена в сон, где, может быть, присутствует и блондинка. Присутствует лишь в качестве второстепенного, хоть давно знакомого и изученного, персонажа. Кищук хочется прошептать «Проснись», а после того, как Оля откроет свои глаза, толкать её в грудную клетку и кричать: «Проснись, приди в себя!». Вот только Катя не желает признавать, что «в себе» Серябкина её давно разлюбила. И та самая красивая ошибка на двоих, последствия которой придётся расхлёбывать до крайнего вздоха, совсем не их расставание, а та любовь, что они когда-то нашли друг для друга.