Сон

Тьма. Всепоглощающая вездесущая тьма. Взгляд не в состоянии зацепиться хоть за что-нибудь, и руки судорожно ощупывают воздух, как полотно. Что-то скользкое и прохладное касается щеки, скользит к губам и неряшливо водит по ним, липнет к ним, оставляет влажный след. Чьи-то грубые лишь наощупь пальцы придерживают за дрожащий подбородок, гладят успокаивающе и не настойчиво, но весьма уверенно приоткрывают рот. Слюна густеет, вяжет и ниточкой тянется вслед за языком. Интересно, какое оно на вкус? Ещё одна рука выныривает откуда-то из глубины этой тьмы совсем неожиданно. Пальцы невесомо касаются затылка, и, кажется, воздух вокруг становиться терпким, иначе почему вдруг так сложно вдохнуть. Вспышка животного первородного страха и ощущение полной своей подчинённости двум лишь чьим-то рукам мешаются в одно общее неизведанное ранее чувство. Тело, доселе безучастное, отвечает мгновенно, и, господи, как же хочется покориться. Николай не кричит во сне. Мечется по постели, раскинувшись, задрав рубаху до самой груди и определённо видит нечто, но практически впервые не кричит. Страшные сны его сродни снам Данте, но в этот раз всё не так. Тело, покрытое испариной, лихорадочно дрожит и требует к себе внимания. Николай требует. Его интуитивные прикосновения неловки и неумелы, однако это лучшее, что он может себе сейчас предложить. Грудь и лицо пылают, и спёртый пыльный воздух его маленькой комнатушки никак не помогает хоть немножечко остыть. Ну почему, почему, почему Коле так мало своих собственных рук?! Он отчаянно вжимается затылком в подушку, изгибая шею до треска в мышцах, касается себя осторожно, даже с опаской, и искренне желает, чтобы его, такого разгорячённого и податливого сейчас застукали. С малого возраста Николай разлюбил своё отражение в зеркале: детские угловатость и щуплость никак не хотели сменяться на крепкое и фигурное мужское тело. И практически не сменились. Сеансы самолюбования чужды Николаю с самого детства, а любые лишние прикосновения к себе вызывают только неприятную дрожь и тошнотворное помутнение в голове. Лёгкое и бережное касание под рёбрами, затем пара неловких прикосновений к бедру — и ком, подкативший к горлу, перекрывает дыхание. Коля снова бредит. Темнота вокруг рассеивается, и руки нежно обхватывают лицо Николая. Его губы испачканы семенем, и он чувствует, нет, он наверняка знает, кто стоит перед ним: — Яков Петрович… — тихо шепчет Коля, осторожно затем облизывая нижнюю губу. Он кончает, так ни разу к себе и не прикоснувшись, пачкая живот и подол задранной ночной рубахи. Судороги хватают его живот и бедра, выламывая спину дугой, выбивая из груди последние капли воздуха. — Яков Петрович, — срывается с языка снова, и Коля открывает глаза. — Доброе утро, Николай Васильевич, — ласково тянет Гуро, полулежа меж его ног и ухмыляясь в своей манере: — Давайте так: в следующий раз мы с вами сразу вместе начнём. И кончим, пожалуй, тоже...