Бывает всё на свете хорошо

Щёки у Пасюка как две переспевшие, но не лопнувшие ещё вишни с Ташкентского рынка, и смеётся он над Володей громко — это первый звук, который слышит Шарапов осенью, заходя в их отдел — не считая, конечно, тысячи мелких звуков, которые он уже успел услышать с той поры, как проснулся сегодня с утра и заменил старый лист в календаре на другой, сорвав «август, тридцать первое» на простое «первое», но уже в сентябре; звуков вроде громыхающего по Садовому трамвая, воды, успевшей закипеть в чайнике, мерного стучания ножа Михал Михалыча, под конец лета разжившегося дюжиной яблок от какой-то тётки-своячницы, вроде родной, а вроде и просто названной, хотя, наверное, всё-таки родной, ведь все они на свете успели стать друг другу родными и близкими в каком-то смысле. Москву раскалывало жарой на две половины, как дыню на солнце, и с каждым днём можно было чаще напоминать себе, что закончилась, закончилась уже война — и банда эта скоро закончится, упрячут они её, милую, никуда она от них не денется — и эта, первая пока для Шарапова в ОББ, и вторая, и все следующие, сколько их будет, пусть даже если их и будет сколь угодно много, как у медузы в той сказке, и расти они будут от их с Глебом ударов быстрей — всё равно. Потому что войны больше не было, а было одно: мир, мир всем и на всех, а значит, и силы найдутся, и будет их ещё больше, чем этой грязи. — Як у дивки какой сорочку взяв поносити, Володя? — спросил Пасюк, всё еще смеясь. Шарапов потупил взгляд, задумавшись, и вскинул его сразу же, улыбнувшись мыслям, о которых еще с минуту назад думалось в голове. Обижаться совсем не хотелось: — А хоть бы и у девушки, — ответил он, упрямо смотря в глаза товарища своими, смеющимися. — Не ты ли меня третьего дня на картошке еще сватал? Пасюк расхохотался: возразить на это ему было нечего. Шарапов козырнул в шутку и помчался дальше — не хватало еще сейчас Гришу встретить, тот-то так просто его не оставит. — Отец Григорий, — поприветствовал он его нарочно с глебовской интонацией, так, на пробу, отвлечётся или нет — и ведь сам себя сглазил, дурак, как пить дать, накаркал… — И тебя ну, Шарапов, как и Жеглова, с шутками вашими дурацкими. Фразы уже перенял, скоро голос и сапоги отожмёшь — вон как тебе чужая шкура идёт, — говорил Гриша не обидно, так, просто, для верности, видно, и его жара успокоила, поохладила немного, и зуб, заточенный колкостью на колкость отвечать, притупился. Третью неделю уже маялся градусник, — не бабье лето, а чёрте знает что, — сказал вчера Глеб, плюнув через плечо и гоняясь за мылом, упорно сопротивляющимся в содействии капитану угрозыска в деле, достойном каждого порядочного гражданина, — попросту: стирке, — и улепётывающим от него в эмалированном тазу уже какой раз — рубашки мокли как виноград, и одной хватало только для того, чтобы добраться до МУРа — после этого их уже можно было выжимать. Приходилось стирать их каждый вечер, неделя за неделей, и Шарапов начал уже опасаться, что скоро сотрут они их в труху или порошок вроде того, что на завтрак, яичного. Из-за жары этой проклятой и лезли в голову все эти арбузы, дыни, фрукты и овощи; Гриша за словом в карман не полез, а потом понял, что что-то не так здесь, и полез за фотоаппаратом: тут-то и очнулся Володя, тут-то и пришёл в отдел Коля Тараскин, прямой, строгий и простой — он-то не будет зубоскалить, это точно, решил про себя Шарапов, и в чем-то был прав, и ошибся тоже, и всё одновременно. — Рукава-то тебе коротковаты, Шарапов, неужто «Большевичка» опять подводит? — Шарапов был прав: Коля Тараскин был другом что надо и ничего не говорил, эта честь была целиком и полностью отдана Грише. Вместо этого хороший друг Коля Тараскин занял своё любимое место у стены и тихонько себе посмеивался. Себе —в кулак. — И в плечах широко, товарищ лейтенант, — никак не унимался Шесть-на-Девять, начиная уже обходить Шарапова кругом. В третий раз. — И расцветка свежая. Нет, я, конечно, ничего не говорю — цвет хорош, и под глаза твои ой как подходит, но что за мода такая у нас — и как оно называется… — Как надо, так и называется, Гришенька, — продолжил за него Глеб. Зашёл позже всех — наверняка, знал Шарапов, — и все они знали, за то и уважали ребята его, — тот уже успел заскочить в сотню мест, и ну и что, что утром — не было еще такой двери, которая перед Глебом Жегловым не открывается, — смерил всех взглядом и остановился на нём, Шарапове, смеясь, но не издавая не звука, так, как только он лишь умел — одними глазами. Много, что могли делать эти глаза — и бандитов открывать, как консервную банку ключом, и жечь, как гроза какая. И приласкать умели эти глаза — раз взглянешь и сразу как по траве мягкой ладонью провёл, и знаешь, что дело делаешь своё правильно, а если не правильно, то научат тебя — и Глеб, и ребята, и ты сам подсобишь им чем можешь, и будет крепнуть оно с каждым днём, правильное, большое, великое, и понятно всем сразу станет, почему можно человека родным назвать, даже если у вас кровь не общая… — Мода англицкая, Гриш, или еще какая, ну-ка посмотри повнимательней, ты же у нас все вещи округом себя знаешь, — веселился Жеглов, оперевшись бедром в привычных кирзовых сапогах о стол, сложа на нём руки, как старательный первоклассник перед уроком. Шарапов пригляделся — нет, не барабанил пальцами Глеб: все привычки, они ведь хорошо всегда своих хозяев описывали, кто курить хочет, кто злится, а кто и думает что. Этот урок он давно усвоил. — Ну, Глеб, — обернулся Гриша и вдруг смех его весь оборвался, как хлопком кто выключил передачу по радио, стукнув ладонью кнопку. — Ладно, пошутили и хватит. Работать пора, — сказал Глеб. Строго, но всем им было понятно, что против смеха он ничего не имел. В тишине, уже не скрываясь, захохотал Коля. Рубашка Глебова была белой и в плечах натягивалась так туго, как будто провод между двух столбов с электричеством. Шарапов и сам не выдержал и начал смеяться. Его собственная рубашка на Глебе была безупречно выстирана и отглажена, но даже это не спасало её от того, что смотрелась она на нём, как костюм с плеча младшего брата — или свата, или кума, или хвата. Что-то в хитрых, тёмных глазах Глеба подсказывало ему, что сам он в его рубашке, перепутанной в темноте спозаранку этого первого числа сентября, выглядел ничуть не лучше.