Элегия о Войне

В сороковых он был именем: елейным и хлестким, певчим, выплетенным — как сжатые судорогой частоколы прутий в виноградном аконите разросшейся лозы, он был мальчишкой, солдатом, смертником — и только это в приступе глухой иронии делало его действительно живым; он сражался, стрелял, высиживал в распотрошенных земельных язвах окопов выржавелый клекот оскалившейся свинцом войны, он вжимался прохудившейся кожей в чужие спины, в холод, в мятый треск своих же костей, не мечтая ни о доме, ни о смерти, ни о тепле — мечтая лишь о Стиве и о том, чтобы сопляк сидел в Бруклине, рисовал, дышал, не совался (не срывался) в боль, окопы, мерный перекрестный огонь. Стив, конечно, на фронт выбился: взял измором комиссию, поломал все законы физики, логики, здравого смысла, вляпался в справедливость, как в вязкий паутинный клей; отбил себя у кордебалета, акций, плесневелой мути клоунского образа, отбил даже его, Баки — вытянул из плена, из оскаленной пасти многоруких выалелых чудовищ, встряхнул залежавшийся мешок пенопластового бульона хрящей; лучше бы не отбивал. «Воющие» часто потом стелились хриплым гоготом по грязи убогих казарменных комнатушек: стойким, как вскипевшая после плена пневмония и липким, как флаерный мандраж вокруг Америки и ее Капитана (не вокруг Стива; Стив потерялся — там, где-то внутри своего циркового трико, выглядывал только иногда, проламывался сквозь иней поседевшего сверлеца глаз); «Шекспир строчит истории из-под могильной плиты: Роджерс и его ручной сержант!», а когда переставали ржать, подпихивали его под едва зажившие ребра, мол, что тебе с наших шуток — ты Одиссей, такие всегда находят путь домой… Он собирал это честное успокоение в блеклое, пустое, надуманное «ты-то не такой герой»; все верно — он им и не стал: был снайпером, но чаще — мясом, он бился с человеком (за человека), никогда — за целую страну. Двадцать первый век всколол ему черепную коробку изменчивой участливостью, выскоблил сознание развязными лозунгами, неоновой бравадой шумных перекрестков, билбордами, смартфонами, живым железом старковской брони, этот век драл ему глотку пороховой солью и вжимался кислотными язвами в прокусанное корневище жил: у тебя нет дома, ты не вернулся, ты бездомный, ты вообще помнишь, что такое дом? Баки быстрым вздохом сглатывает воду, иней, выгоревшую бронхиальную слизь, небо давит на него размазанной пеной скисших облаков, полощет легкие кристальными крючьями, дерет горло, гневит: «Я робот», — думается внезапно ему, — «робот, робот, робот: разодранные провода сухожилий, пробитый алюминий, экзоскелет измолотой кости». Еще в сороковых война его вскрыла, ожесточила, перенастроила — он не кидался под шальные пули, но никогда не клялся себе жить; другие «Коммандос» выворачивали перед ним полотнище выдранных у мирных перезвучий грез — семья с соседской девчонкой, побеленный заборчик, двое детей, может, даже последний вздох — совсем не сразу, лет так в девяносто, но Баки вовсе не мечтал о возвращении, пусть и честно хранил такие мысли — забывал понемногу Бруклин, подворотни, сестру. Он знает — помнит, что был проблемным — его раздробило сильнее, чем сослуживцев: уже тогда он изменился, пусть и не выродился в бешеного зверя, готового перетирать в песок чужие кости по чьему-нибудь ленивому щелчку; ирония бьется у него в носоглотке закостеневшей птицей, мечется в захлестье сосудов, пробивается клювом в висцеральный фантомный жир: ему некуда было идти, не к кому, его никто не ждал, но было куда приползать — солдатиком, убийцей, одичавшим дворовым псом («Стив, Стив, Сти…»). Как странно, отстраненно думает Баки, пока Роджерс его обнимает, выдавливая из хрящей что-то глупое, нечестное, бессмысленное — и Барнс даже вроде как что-то отвечает, хотя больше всего ему хочется сбежать, как странно — он выжил на фронте, и в Гидре, зачем-то — даже в этой жуткой пятилетней пустоте, он никогда не просил воздуха и не пытался уберечься; но уничтожила его совсем не война — уничтожил его лед, нанизавший кости на базальтовые спицы, лед, выкорчевавший из него гноящийся кусок плоти, лед, затянувший на лимфатических узлах ослизившиеся щупальца («Отрубишь одну голову…»), лед, лед, лед… Его прощальная улыбка напоминает больше мимическую судорогу мышцы — но Стиву этого хватает с лихвой; он не вернется — Баки слишком устал в очередной из своих жизней, чтобы самому себе лгать, Баки отступает — вшагивает в спасительное тепло плеча Сэма, в гомон раскалившегося паргелия и странной машины, в шуршащую терпкость изумрудной листвы — подальше от Стива, подальше от монотонной синевы глаз, ведь он не знает их такими — он и этого Стива, наверное, совсем не знает, но это не так важно: мир приучил его не сражаться с чужой зимой. Где-то в отдалении — в паре метров, на деле, но сгустившийся воздух давит на ключицы молочно-перьевой прослойкой, дезориентируя, вжимая в грунт, Брюс говорит: «Раз». Баки закрывает глаза. Все в нем противится, малодушничает, кривится, не желая видеть затертого созвездия лопнувших в межвисочной кали цветов; они все выцвели, потрескались, скукожились — неизменным остался лишь синий; но синим было и водянистое небо в Оймяконе, синей была форма Капитана, сжевавшая Стива в зубоскалье стройного ручейка швов; Баки ненавидел синий. Синий ненавидел его. Что-то застревает у него в груди, вламывается в серозную хлипкость пробитого перикарда, раскачивается, наматывается на ребро — «два». «Три» уже почти беззвучно прокатывается по зубам. Баки проглатывает невызревшие гроздья гротескных шуток, водевиль хлорированного бурлеска масляной краской стекает с его языка: не смей язвить, мудак, это ведь Стиви, Стив — бесчетное чудо света, Стив как светоч, пульс Нью-Йорка, Америки, всколотая морозным пламенем фонаря тропа; о таких выстанывают певчие сгустки мадригалов в возведенное величие помостов и сцен, на таких молятся — не под вдавленными в святой камень крестами, не в тишине своей комнаты, а в плеваной искре софитов в жвачечном веселье телевизионных программ. Баки всегда было немного на это плевать, и сделка казалась ему честной: ведь у него был Стив, у него был, а у мира был Капитан, он никогда не завоевывал — отсчет ползет к «четыре» — Америку и ее пророщенных облигационных вождей, но он восхищался и боялся, «Да здравствует Капитан Америка!», подбадривал и прикрывал с тылов, он делал все, что мог — тогда, на фронте, все больше понимая, что люди не видели Роджерса — но видели его щит, что все ходили, как завороженные, под острым куполом пятиконечной звезды, а Стив, выныривая с круговорота миссий, терялся, боясь этого слепого обожания больше, чем смерти, пустоты и разорванного свиста пуль. Свинцу в бою находилось и лучшее применение, как ни старайся — лишнего не достать, и Баки выжигал себе небо и глотку каленым Дьяволом — раньше маменька таскала его в церковь по воскресеньям, но он и тогда был плохим сыном, а после окончательно потерял Господа в пыльных, обглоданных сгустках войны, Баки все твердил про себя, смахивая липкий, зомбированный трепет — «американский бог, американский бог», втопи в эту толпу грязь, и ложь, растопчи ее прорепитированными речами — и она проглотит все, до последнего слога, проглотит и не подавится — вот это, Стиви, сила и власть, это страшно, сколько бы раз ты там ни герой; держись. Он ошибался, наверное — и мальчиком, и солдатом, и обломком Гидры — Стив, конечно, не бог; но ведь и он — не Баки, его так и не собрали, куски своего детства, юности, судьбы он давно выблевал в стерильный металл клети, похороненной в вязкой вьюге сероликих снежных пустырей. Мертвый солдат с выеденным скальпом скребется у него внутри, склабится в механический скрежет ребер, Баки — новый, зимний, все еще слышал его тусклый вой, вой был сильнее, чем кислая улыбка мальчика, затерявшегося в гремящих сороковых — тот умер, вкинув ему в шепот блеклые вкладыши событий и имен; дамский угодник, друг, парень из пробитых в жилах города трущоб, выбирай, солдатик, что тебе нынче по душе? Баки и выбирал — разламывал себя на части, вскрывал сухожилия, ковырялся, недоумевал, рассматривал: а что это, а там — что? Ожидание взрезает ятаганом облачную щелочь тишины, опасно вьюжится на периферии ресничных уколов — Баки судорожно пытается выскрести из себя бруклинского юнца («Это же Стив, Стив, ты же его помнишь?»), но тот забился в штопанные края его черепной коробки, и Баки с досадой пинает попавший ему под каблук камень, игнорируя взгляд Сэма и чувствуя кислотное жжение в уголках век: ошметки того Барнса знали, что делать — пластичный мальчик на пять центов, он безошибочно чувствовал и честно ненавидел фарс; он знал, что отпускал не Стива; Капитана. Но ведь и Кэп бы уходил не так. Ему и правда, пожалуй, стоило тогда сбежать — Баки уже не сомневается, опасливо вглядываясь проломленными глазными сгустками в желчную дыру платформы. Надежда отходила от его кожи пластами, комьями, слезала ороговевшими слоями на разбитной подножный малахит; он снова прикрывает глаза — сердце мечется, натыкаясь на металлические клыки, лицо его — зимнее — застывает, выдавая не просьбу — напутствие, порожденное горячечным бредом изъязвленных сознанием берегов: «Подними свой звездный флаг, Стив!» — в каждом из отростков разболевшегося времени. («И никогда, никогда не откапывай прогнивших мертвецов — особенно тех, кто и без вмешательства способен оживать»). Последняя секунда чертится проседью по венозному кружеву полянки; рядом сглатывает накалившийся вольтовыми всплесками воздух Сэм. Уилсон смотрит на платформу, Баки сейчас — на него, он хочет спросить: «Ты что, не понял?», но не находит в себе сил вместить это в догорающие микромгновенья счетов. Он отворачивается, замирая. «Не откапывай прогнивших мертвецов». Секунда лопается, как стухшее куриное яйцо. Баки заканчивает про себя: «Пять». В голове у него стонет война.