Имя

      Закрывая глаза, в бреду он видел один и тот же сон.       Из раза в раз, будто окунаясь с головой в ледяную воду без возможности спастись, он обманывался, заставлял себя поверить в происходящее, добровольно отдаваясь на волю собственных сокровенных желаний, отдаваясь Сэлю, пытаясь получить от него все и больше, избавиться от пустоты, от этого ужасающего одиночества в плену. Будучи преданным и обманутым, он позволял себе это вновь и вновь, пока наяву этот ублюдок Джек травил его не то наркотиками, не то афродизиаками для получения феромона полукровки.       Сэль в его снах казался реальным. Каждым стоном, каждым судорожным вдохом, каждым своим движением и прикосновением он заставлял Эрика верить в происходящее. Это все казалось реальным потому, что Эрик помнил, цеплялся за каждый кусочек зыбкой сладкой фантазии, пытаясь оградиться от кошмара, которым они могли оказаться. Собранное по кусочкам видение напоминало ему реальность.       Сэль отдавался ему, полностью им поглощенный, будучи его и только его. Сладко стонущий, сжимающийся в ответ на каждое его движение, без конца его зовущий. Поцелуи были все теми же, такими, какими он их запомнил. Внезапными и накрывающими с головой, переворачивающими все внутри, как шаг вперед без абсолютного знания, что окажется под ногой: твердая земля или же пропасть. Эрик свалился в эту пропасть с головой с самого начала, еще тогда, когда будучи Первым связался с аномальным сыном Лорда Крови, осознавая, что уже ничего не будет так, как прежде.       Но когда он целовал Сэля впервые, переходя черту, собственноручно проведенную, Эрик – в то время не имевший своего имени – впервые за долгое время вдохнул полной грудью, где-то в момент, когда воздух в легких стал кончаться. И те жадные поцелуи после долгой разлуки в их последнюю встречу, полные горечи полыни, смирения с неизбежностью, страсти и жадности, накопившейся за время их расставания, со знанием, что скоро придется потерять друг друга вновь, он тоже не забывал.       Эрик целовал его отчаянно, будто за последнюю клеточку здравого рассудка цепляясь, за его запястья, тонкие и бледные, вгрызаясь в молочную кожу и так явственно чувствуя знакомый ему запах, вслушиваясь в его голос, в то, как Сэль звал его, звал снова и снова, будто пытаясь уговорить Эрика остаться здесь, не приходить в сознание, когда игла болезненно затекала под кожу, словно паразит, намеривающийся забрать последние силы.       Сэль звал его «Хозяином», не давая тем самым забыть Эрику, что все не по-настоящему. И это имело смысл, потому что Сэль никогда не называл его по имени, у него просто не было возможности этого сделать, а помнить то, чего не было, не представлялось возможным.       Уже однажды Эрик просил произнести его имя. Тогда, еще будучи Первым, из-за конечного осознания того, кто он, того, что не имеет ничего: ни имени, ни личности, ничего, – а его сравнивали с человеком на него похожим (только потом уже стало ясно, что это Эрик похож на Элли – не без причины). Тогда он желал иметь хоть что-то. Кого-то. Ощутить так, чтобы поверить.       И в своих бредовых снах он его просил об этом вновь и вновь, желая обо всем позабыть, желая Сэля, настоящего, живого, дышащего, его, Эрика, Сэля, тщетно пытаясь выбраться из плена той обманно сладкой пытки, терпя неудачу раз за разом и будто ощущая, что изнутри его тоже сковали цепями, лишая возможности вырваться, причиняя боль.       Для вампиров имя было простой формальностью, обыденностью. Никто из них, наверное, никогда даже и не задумывался о том, насколько ценным оно может быть. У любого вампира – и не важно, был ли то лорд, наследник древнего рода, или же просто на ступень и две, и три выше человека – от рождения было имя. Для Эрика же, человека, который долгие годы прожил под всего лишь номером – который даже не ему принадлежал, который он бессовестно украл у юноши, чье тело, возможно, даже остыть еще не успело – имя было почти что даром. То было немногим, что осталось от родителей, которых он оставил позади. Эрика он еще в девять лет похоронил вместе с отцом и останками человека, который умер на его руках, которого он даже не знал.       От матери ему остались часы с ее гербом, которые отец годами бережно хранил и которые для Эрика тогда не имели совершенно никакой ценности. От отца остались воспоминания, которые болезненно кололи его сердце виной и по сей день (а не злостью, как раньше, когда он говорил, что у Эрика ее, матери, глаза). Имя же наверняка достались от них обоих. Ему почему-то думалось, что они вместе его выбирали, сбежав ото всех на Юг, скрывшись под ярким дневным светом. Что отец обрабатывал ожоги матери вечерами и вместе с ней перебирал имена для будущего ребенка.       Тогда, бросив все и сбежав, оставив позади то немногое, что когда-то имел, Эрик не думал больше ни о чем, кроме как о своем желании выжить. И в этом своем стремлении выжить, год за годом играя роль Первого, прячась за безликой маской себя-ненастоящего, он совершенно забыл о возможности, необходимости жить.       В его снах Сэль ни разу не назвал его по имени.       И он начинал уставать. Устал, толкаясь глубже, жадно пытаясь вобрать его всего без остатка, захлебываться во лжи самому себе, в зыбких воспоминаниях. Устал от этой нереальности.       И так сильно скучал…       — Эрик? Все хорошо?       Сглатывая, как от засушливой жажды, пытаясь восстановить дыхание, Сэль своими дрожащими руками, реальными, самыми что ни на есть настоящими и осязаемыми, немного холодными, коснулся его лица, большими пальцами вытер щеки, и Эрик понял, что плачет.       — Ничего такого, — выдохнул Эрик с облегчением, целуя его лицо и шею, всего-всего, куда только мог, куда поближе, все еще осознавая, что это не новый сон, не новый виток мучений, наслаждаясь каждым мгновением, проведенным с ним, — ничего. Просто до сих пор не могу поверить, что могу вот так легко тебя касаться, что ты здесь.       Сейчас не было ни жаркого воссоединительного секса, ни их игр, когда они доводили друг друга до исступления. Сэль не был «жалким рабом», а Эрик – «его Хозяином». Сейчас они были самими собой, уставшие после нескольких заходов, готовые продолжать до тех пор, пока не остановится сердце, оба абсолютно, на всю голову ненормальные, ненасытные, и целовались, ласкались, будто у них всегда такие отношения были, и никого не волновала липкая влага меж животами. Еще немного – и, наверное, подымется солнце. А они друг другом упивались всю ночь.       Эрик пережил не один день пыток и долгий побег и должен сейчас чувствовать нечеловеческую усталость, а не доводить до оргазма любовника даже не один раз и не два (он бросил считать после третьего). Но, наверное, ген вампира брал пальму первенства в запасе выносливости, не позволяя ему сейчас кони двинуть.       Он завалился на бок, не сводя с Сэля глаз. У того все лицо раскрасневшееся было и мокрое. Все же он был вампиром, а на Юге всегда было теплее, даже ночью (которая уже катилась к утру).       — Сделай так снова, — попросил Эрик, находя в себе силы коснутся рукой его лица, утирая пот с бледного лба и заглаживая влажную челку. Стоило голове коснуться постели, как даже вампирская выносливость дала заднюю, сдаваясь.       — Сделать… что? — он дышал тяжело, пытаясь проморгаться от пота и слез, застилающих и щиплющих глаза. Эрик безотрывно следил за его тяжело подымающейся грудью.       — Мое имя, — уточнил Эрик, придвигаясь чуть ближе, — позови меня по имени.       И Сэль не счел эту просьбу странной, широко и устало улыбнувшись кончиками губ.       — Эрик, — произнес он так, будто это имя давно привычно ему и знакомо, но так, словно еще пытаясь его распробовать на вкус, понять, как лучше его произнести, прокатывая по своему языку, мягко стукаясь о его лоб своим. — Мой Эрик.       Эрик целовал его снова, не желая закрывать глаза, имея еще столько всего, что нужно сказать.       И знал, что даже если в мире еще сотни других существ, носящих то же имя, что и он, Сэль Оверлорд принадлежит только ему одному. Иначе и быть не могло.