Неприкаянные

"Отвратительно" заполняет комнату до краев черными буквами. Рукия уже захлебывается, выплевывает букву "о", пытаясь не проглотить "в", отшвыривает от себя бесконечные "р". "И" извивается, пробирается сквозь собратьев и кусает ее за язык, пока остальные сидят, погруженные в это "отвратительно". Они сидят, сгорбившись от давления этого слова. Кажется, что вскоре они все будут плашмя валяться на полу, раздавленные и превращенные в кровавые лепешки этим "отвратительно". "Отвратительно" везде: в комнате, под диваном, в камине, за окном. Везде. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно,- повторяет в уме Ичиго, осматривая комнату. Главное - пережить этот чертов час перед рассветом. Надо перетерпеть серую комнату, холодную ночь за окном, собственное бессилие. Надо постараться не смотреть слишком часто на небо, перебирая в уме даты погибших. Нельзя смотреть на пламя в камине, нельзя сомневаться в Ренджи и в Урю, впрочем, тоже, нельзя слишком часто смотреть на Рукию, чтобы убедиться, что она еще не заплакала, и не сорваться в очередной раз. Ведь здесь они все, а ему больше важна именно Кучики, по каким-то неясным причинам. Исиде надо пересилить себя и не начать качаться на стуле. Абарай должен держаться до последнего, чтобы не начать щелкать зажигалкой. Куросаки ни в коем случае нельзя отбивать мысом пыльного ботинка понятный только ему мотив. Иноуэ должна сидеть так же тихо, как и сейчас на полу, облокотившись о ручку дивана и смотреть исключительно на камин, обнимая колени. А самое главное – не разреветься. И Кучики нельзя, слышишь? Нельзя, даже не смей, дура, ни в коем чертовом случае нельзя никому рассказывать о том, насколько все плохо. О том, насколько все стало серым, седым и пыльным. О том, как все дерьмого и херово. Ведь все нормально, да? Здесь всего лишь война. Орихиме шмыгает носом и размазывает слезы по щекам. Урю сидит в дальнем углу и беззвучно пялится в стену. Рукия сжимается раза в два и Ренджи гладит ее по плечам. А Ичиго прикусывает губы и устало закрывает глаза. У них стресс, говорит Иноуэ. Все пройдет, обещает Куросаки, проводя ладонью по ее волосам. Обойдется, бормочет Абарай, и только Исида с Кучики молчат. Ну а что еще сказать? Дерьмо ведь. - Только…- Орихиме смотрит на Ичиго глазами с полопавшимися сосудами, всхлипывает, вытирает слезы тыльной стороной запястья. Затем глубоко вздыхает и твердо продолжает.- Вы только нас не забывайте. А они молчат. Глубоко так, медленно, вдумчиво молчат. Ну дерьмо же, правда? Совсем дерьмо. Дерьмо, потому что тут нет Исиды. Исида где угодно, но не здесь. Он пытается что-то выяснить, ходит по дому, смотрит в стену, вот только все это не здесь и не сейчас. Исиды нет рядом, и это пугает. Возможно, дерьмо из-за того, что каждый день привозят чьи-то поломанные и очень мертвые тела. Мертвее некуда. У мертвецов восковые лица, бездыханные грудные клетки, яркие волосы, дряблые руки и пустые сердца. После каждого мертвеца накатывает очередная волна стресса. Особенно сильные волны стресса бывают после неумелых и неуместных похорон. Они, похороны, всегда очень торопливые, с постоянными оглядками, быстро выпитым саке, зажмуренными веками и солеными слезами, которых не может быть так много. Погодите, разве на войне бывают похороны? Давайте без жертв, говорит Орихиме, а потом вспоминает, что война ведь, тут все плохо. Что она вроде как Никто с большой буквы и у нее все совсем дерьмово. Вспомнит и заткнется, зло сжав кулаки под устало-осуждающие взгляды друзей и любимого. Потому что дерьмо — оно на всех языках остается дерьмом, как ни крути и как ни рассматривай. - Дело дрянь,- лениво говорит Исида,- но я похлопочу, и будет вам общее надгробие. Куросаки бросает на него непонятный взгляд и качает головой, потому что это так сложно. Все так сложно, что они уже запутались друг в друге и в самих себе. И это, кстати, тоже дерьмо. - Орихиме, не стоит…- тихо говорит Рукия. Нет, только не о смерти. Не смей, слышишь? Не смей, Иноуэ. - Рукия, если мальчишка решил отдать концы, то не стоит его разубеждать,- бросает Урю. - Исида, пошел ты на…- Куросаки сжимает кулаки и стискивает зубы, окрашивая десна в кармин. Он не сдался, он еще может сражаться за всех, за всех, кто находится в этой комнате. У него просто стресс, вот и все. - Вот сам туда и иди, тупица,- говорит Урю, и Ичиго медленно встает. Знаете, как в этих фильмах, когда перед тем, как убить плохого парня, герой медленно встает, растирает кулаки и говорит какую-нибудь жутко трагичную фразу. Так вот, Ичиго - типичный представитель этого вида героев. Он уничтожает все зло на своем пути, элегантно размахивая мечом и изредка делая перекуры. Этакий новый Геракл, но вот беда: самая большая его проблема - это он сам. В конце фильма он сделает какой-нибудь жутко благородный пас и уничтожит злую половину себя, при этом говоря о вселенском добре и силе воли. А, может, уничтожит себя полностью, что, без сомнений, будет еще трагичнее и бессмысленнее. Каждый новый Герой более благородный и отважный, чем предыдущий, что не может не нравиться благодарным зрителям, которые ждут рок-концерт вместо подвига. О, дивный новый мир. - Куросаки, Исида,- серьезно говорит Абарай.– Вам стоит заткнуться. - Иначе?– спрашивает Исида. - Ничего,- пожимает плечами Ренджи.- Никакого иначе. Просто заткнуться - и все. Орихиме уже не плачет, она с круглыми глазами смотрит на них и, кажется, просит не совершать ничего опрометчивого. Ничего опрометчивого, Иноуэ, все помнят. Никаких свадеб во время войны, никаких беременностей во время войны, никакой любви во время войны. Ничего опрометчивого, Иноуэ, ты сама-то хоть помнишь? - Перестаньте,- орет Орихиме, когда Ичиго уже стоит напротив Исиды, судорожно сжимая кулаки.- Все, хватит,- встает между ними, едва доходя хоть одному до плеч.– Пожалуйста, не нужно,- молит она, но они словно ее не замечают. - Какого черта, парни?– Ренджи встает между ними и упирается ладонями им в грудь, отталкивая друг от друга, дабы избежать очередного потока дерьма. – Тут же девушки,- но и это не помогает.– Перестаньте, блядь,- наконец орет Абарай, и Куросаки выходит из своего гневного оцепенения, переводя взгляд то на Ренджи, то на Исиду, то на Орихиме.– Сейчас не до этого. - Нам всем нужно успокоиться,- тихо говорит Куросаки, и когда он смотрит на них всех вот так, как сейчас, Ренджи думает, что это совсем дерьмо. - Было бы неплохо,- выдавливает из себя Рукия. Тут вообще все изменились. Орихиме не исключение. Ее тусклые рыжие волосы неровно обстрижены и торчат в разные стороны. Недавно она обстригла их кухонными ножницами из-за очередного чудного известия. Из-за того, что погиб Чад. Он вроде был ей не особо близок, и она даже не плакала на похоронах, только руки ужасно тряслись, наверно, от чувства собственной никчемности. А рука на себя не поднялась из-за недостатка смелости. Ее хватило только на волосы. А еще ей кажется, что у всех все лучше, чем у неё. Эдакий новомодный синдром. Что мне делать, доктор? Странно, но Ичиго это не замечает. Ни обрезанных волос, ни красных от полопавшихся сосудов глаз. Нет, однозначно не замечает, зато он хорошо замечает, как изменилась Рукия. У нее руки дрожат и покрыты множеством мелких царапин и ссадин, а еще, наверное, у нее плохое кровообращение, потому что как иначе объяснить синюшный оттенок ее пальцев. Волосы растрепанные и губы потрескавшиеся, даже сейчас немного кровоточат. А Абарай всякий раз греет ее руки в своих ладонях, целует в висок и гладит по волосам. И выглядит это все так правильно, так естественно, что мертвецы, война, погони, скрипучий до омерзения дом кажутся чьей-то выдумкой. “Ну, нормально же все, ребята”,- попытается сказать Ичиго, помолчит секунду, а потом вспомнит, что дерьмо ведь, и смущенно заткнется, упершись взглядом в собственные колени. А Ренджи тоже изменился. И, наверное, сильнее, чем все остальные. Серьезный, задумчивый, словом, вырос на глазах, когда погиб Бьякуя. И он один тогда смог Рукию успокоить, в то время как Ичиго скрипел зубами, представляя себе совершенно непристойные вещи и ругал себя: мол, дурак, о чем ты думаешь? У тебя же девушка есть, любимая. А любимая ли? И Куросаки другой. Осунувшийся, бледный, смертельно уставший и невероятно трагичный. Прямо как эти парни в романах, у которых всегда все плохо. И каждый раз, когда он садится напротив Иноуэ, она хочет накормить его и отправить спать. Отросшие рыжие волосы больше не торчат во все стороны, а как-то странно повисли вдоль лица, и каждый раз он немного лениво убирает их со лба. Щетина, с которой он выглядит на все двадцать восемь, а этому чертовому болвану всего двадцать четыре. Потому что нельзя так страдать и брать на свою никчемную совесть каждую смерть. Херовая из тебя Мать Тераза, Ичиго. Херовая-прехеровая. Только Исида все тот же. Док, тут не чисто, не считаешь? - У меня предчувствие плохое, я боюсь, что следующий будет кто-то из нас,- уверенно говорит Иноуэ и Рукия готовится умолять ее, чтобы та заткнулась. Не надо, не надо о смерти, пожалуйста, не надо, мать твою, о смерти. - С чего ты это взяла, Иноуэ?– ласково спрашивает Ичиго, слегка усмехнувшись, и продолжает сверлить взглядом Урю, но он все еще делает вид, что Куросаки не существует. - Я знаю,- уклончиво говорит она. И Исида задумается, подожмет губы и будет долго так сидеть. Дом немного чужой и ужасно молчаливый. Камин тихо доедает последнее полено, на полу лежат осколки взорвавшейся лампочки, которую некому заменить. Рукия говорит, что ее тошнит от этого дома. Она говорит, что иногда, в особенно стрессовые ситуации, ей хочется разнести тут все к чертям. Но Рукия же порядочная, она не может сделать это просто так - ей нужен повод. Немного стрессовые ситуации - это не конец света, вымученно говорит она, а Ичиго не понимает, что тогда конец света. Извините, доктор, но у меня такое чувство, что сейчас на меня свалится луна и пребольно ударит по макушке. У меня что-то серьезное, док, или это продолжение того новомодного синдрома? Тощая пепельно-серая кошка усаживается Рукии на колени, мурча и ластясь к рукам. У кошки короткий хвост и густая шерсть. Породистая, насмешливо говорил Ичиго, вручая Ренджи котенка, в доме должен быть хоть один аристократ. Кучики рассеянно гладит кошку и чешет ее за ухом. Урчанье эхом проносится по дому, словно это большой тигр, а не маленький комок шерсти на коленях девушки. Никто не говорит Рукии, что все пройдет. Все молчат, что она не умрет. Рукия умная, сама все понимает. Она не требует успокоения со стороны, как Иноуэ. Ей так станет только хуже. У Кучики немного стрессовая ситуация: бледное лицо, тусклые глаза, острые колени, вчера у нее погиб брат, и ее хотят убить. Дела у Кучики, надо полагать, совсем дерьмо. А Иноуэ все чаще говорит о смерти, беззвучно плачет и улыбается только Ичиго. Она не может посетить могилу брата и не пытается строить из себя храбрую. Орихиме скоро умрет, так что все нормально, ребята, ей можно. - А если… - Никто не умрет,- Куросаки грубо перебивает Иноуэ и сжимает ее ладонь так сильно, что она всхлипывает. Да прекрати ты уже о смерти, дура! - Я… - А теперь заткнись ты, болван,- у Кучики голос хриплый, твердый, слово у нее все в порядке. И она больше не может слушать о смерти. И Куросаки сжимается весь, кукожится, морщится, хмурится и сереет, как и Абарай. Исида, кинув взгляд на Куросаки и Кучики, вздыхает и снова отворачивается к пляшущим на стене теням. Чертовы тени корчат рожи и показывают языки. У них, наверное, все хорошо. Рукия, прикусив нижнюю губу, пытается пригладить выбившиеся волосы и заправить за ухо слишком короткую прядь волос. Кошка пару раз рассеянно моргает, протяжно мяукает и, семеня лапами, убегает в другую комнату. Куросаки все пытается разглядеть в Кучики что-то от прежнего "Я" и понимает, что она будет ужасно некрасивым мертвецом. И он хочет обнять ее и поцеловать, чтобы все было как прежде. Ей нужно стать прежней Рукией, а не этим бледным подобием самой себя. Скоро начнет светать. Час перед рассветом – самый сложный, но вы терпите, раньше терпели и теперь терпите. Вы же со всем справитесь. Никто не умрет, док, верно? Тут все нормально, тут всего лишь война. *** Военные темы въедаются в мозг и вытесняют собой все остальное. Даже банальная мысль, что за два дня нужно все же поесть нормально, появляется снова только тогда, когда желудок скручивает болью от голода. О, эти бесконечные раздоры виноватых и правых среди своих же. Ну, чего стоишь? Подходи, не стесняйся, выдвини свою точку зрения и получи в морду. Чисто для профилактики. И всем, кстати, плевать на эту гребаную единую и общую цель. И нескончаемые споры ради правды и славы, как остаток алкоголя в стакане души. Только сейчас Куросаки заботят немного другие мысли. Ичиго прекрасно помнит тот день, даже сейчас, сидя в кругу друзей, он время от времени проваливается в эти мысли, уже переставая слушать голос, кажется, любимой девушки и еще чьи-то слова.

- Ру… Ру-кия… - Стой, подожди, надо…- Кучики глухо стонет и откидывается на спинку дивана. Ичиго стискивает тонкое запястье и целует ее холодную шею. Затем нелепый поцелуй в подбородок, перед глазами все плывет от нахлынувшей дрожи и близости. Трясучка сильная, нервы зудят и мурашки бегут от холода. Оголившаяся кожа Кучики краснеет от нетерпеливых поцелуев, и губы дрожат, пытаясь что-то сказать. С ней хорошо, с ней тепло и уютно. Забывается вся эта гребаная война и бессмысленные глупые смерти.

- Ой, я вчера рулет сделала!– Орихиме, оправившаяся от недавних событий, словно их и не было, виновато улыбается за свою забывчивость и, вставая с мягкого дивана, подливает Ичиго еще чая. – Специально на сегодня оставила. Сейчас принесу,- подхватывает пустое блюдо из-под шоколадного печенья, от которого уже всех тошнит, и легкой походкой отправляется на кухню. Расцвела, ожила, про смерть заткнулась. Док, она же молодец? - О нет, я пас,- бормочет Абарай, откидывая голову назад. Его взгляду представляется белый потолок, и он подмечает несколько трещин на нем.– Ей, Ичиго…

- С-ст-ой… кто-то может войти… - Я… я закрыл…

- …тынет. Ичи?– Орихиме вошедшая в комнату, аккуратно ставит на середину кофейного столика тарелку с рулетом и машет ладонью перед глазами Куросаки. Смеется почти по-детски растерянному взгляду и покрасневшим щекам.– Чай остынет, пей быстрее и ешь!– ее глаза блестят в предвкушении и она, улыбаясь, пододвигает ему блюдце. Вишневый джем, потеками оставшийся на ароматной корочке, пахнет приторно противно, вынуждая Ичиго чуть сморщить нос.

Ичиго был готов поклясться, что чуть не вырубился от оглушающего удовольствия. Рукия хватается за его плечи, и дыхание у нее поверхностное. При поцелуе жесткая медно-рыжая щетина явно покалывает ее губы, подбородок, щеки, а он еще упрямо трется о ее лицо, словно дорвавшийся до ласки щенок.

- Ичи, я…- робко начинает Иноуэ, замечая, что Куросаки совсем не слушает ее, и сейчас ему принципиально важно что-то другое.– Я… - Ты у меня молодец,- улыбаясь, говорит Ичиго, чмокнув свою невесту в щеку, а та, зардевшись, начинает расплавлять складки на юбке. Ну вот и кончилось все дерьмо, верно, док? Да ни черта не верно, стало только хуже. - Так о чем мы говорили?– Рукия хмурит брови, прикрывая глаза и отхлебывая глоток отвратного зеленого чая, который она бы выплюнула при возможности, вот только это очень некрасиво и аристократам недозволенно. И Куросаки улыбается ей. Кучики прежняя и перед ним, а не под землей с червями.

Ичиго глухо шепчет извинения, о чем-то клянется в шею, где, будто тонкими нитками, собираются морщинки и незаметно прижимает к виску Кучики губы, чувствуя, как дыхание постепенно приходит в норму, как сердце начинает работать в привычном ему ритме, и как Кучики кладет ему свою влажную ладонь на лицо и целует непринужденно.

- О Урю,- Ренджи тяжело вздыхает, и они обмениваются с Рукией тяжелыми, наполненными неопределенной нерешительностью взглядами. Док, тут все так плохо, что ты даже себе не представляешь. - Кстати, я не видел его три дня,- начинает Куросаки, слегка усмехнувшись.– Где он? - В гробу,- Абарай хмурится, горбится и замолкает. Кучики отводит взгляд, стараясь не смотреть на ошарашенного Куросаки, а Иноуэ роняет чашку на пол и она оглушительно бьется, рассыпается на осколки. Док, позвольте, я выпью яда. Чем мне это дерьмо не яд? От него не подохнуть. - Исида-кун…- судорожно протягивает Орихиме и оседает на диван. И Рукия клянется, что если та начнет говорить о смерти, о том, что она чувствовала, Кучики точно запустит в нее чашкой. И очередная дата, как татуировка, выбивается в мозгу, дерьмо, совсем дерьмо. * * * Комната пустая, холодная и отвратительно мрачная. Сырые стены, угрюмые лица на фотографиях, танцующие на стенах тени. И у этих гребаных теней, опять же, все хорошо. На покрытый сажей коврик возле камина брызнула пара фиолетовых искр. Перепачканная в грязи Рукия вываливается на пол первая из дыры в воздухе, сразу же за ней – Ичиго в разодранном, некогда белом, а сейчас пыльным и безнадежно испорченном Готеевском плаще. Тени замирают на стене, обращая свои любопытные и похабные взгляды на них, словно скаля зубы и потирая тонкие костлявые руки. Они лежат на полу, пытаясь отдышаться. Сейчас, когда, наконец, они вырвались сквозь несколько слоев защиты, буквально продирая и разрывая ее своими телами. Когда успели до ухода и вызова подкрепления оглушить нескольких особо опасных противников. Сейчас, когда живот скручивает от запоздалого и липкого страха, совершенно не важно, кто на ком лежит и почему руки и ноги сковывает и хочется обняться, поцеловаться, заорать от безнадежной радости и отчаянья. А они все лежат, оглушенные ступором и мыслями-воспоминаниями. - Рукия…- Ичиго как-то растерянно улыбается, и глаза у него неестественно заблестели. Он приподнимается и откатывается в сторону, давая Кучики, наконец, вздохнуть нормально, и широко раскидывает руки в сторону так, что одна падает ей на грудь.– Я же говорил, выберемся! - Заткнись, болван,- она отводит глаза от раскрасневшегося лица и кое-как поднимается.– Я в душ. Кучики оборачивается и смотрит на Куросаки, на его улыбку, грязное лицо и ей хочется зарядить ему звонкую пощечину, затем обнять и, может, даже разреветься. Вот сейчас полегчало и отпустило, что все это дерьмо отпадает на второй, а то и на третий план. Кстати, а что на втором? Уже потом, когда дверь в ванную хлопнула, до нее доносится окрик: - А Ренджи где? - В отряде! *** Рукия шагает под теплые, почти горячие струйки воды. Она смывает запекшуюся кровь с неглубоких, но рваных царапин, пыль и пот, мелких насекомых, которых они на пару с Ичиго подцепили в засаде. Ей хочется и ругаться и материться, называть Куросаки бесконечным идиотом. Разве можно было попасться на старый дедовский трюк со скрытой миной? А если бы она не сориентировалась и не ухватила рыжего за локоть, рискуя расщепиться вместе с ним? А что, если бы она не успела? Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Но сейчас уже думать об этом не хочется, тем более голова жутко тяжелая и ноги от усталости подкашиваются. Выбравшись из ванны, Кучики шагает на ощупь до спальни, совершенно не в силах ничего различить в темноте. Дверь открывается с глухим скрипом, отгоняя прочь мысли. На секунду кажется, что несколько теней скользнули по стене, а перед глазами всплывает заляпанный кровью подгнивший деревянный пол. Все закрутилось и забегало перед глазами, мелькает, рябит, в ушах гул, и во вспыхнувшем вырезе мелькают серого цвета глаза в осколке зеркала. - Бья…куя,- Кучики сглатывает и не может пошевелиться, в глазах темнеет и ноги подкашиваются. Какого хрена тут происходит? Но тело наклоняется вперед, и Рукия уже готовится встретиться виском с полом. Это, наверное, лучший исход. - Рукия!– снова страшно, снова в животе скручивает тугой узел. Куросаки хватает обмякшее тело Кучики и прижимает к себе.– Ну чего? Опять?– и она мотает головой, хватаясь за его плечи и тихо, как может, выдавливает из себя: - Останься. Ичиго садится на кровать и кладет голову Кучики себе на колени, гладит волосы и думает, что это все правильно, что так и должно быть, а Кучики сжимается и думает о совершенно обратном. Потому что это, блять, так неправильно, что лучше бы она сейчас получала пиздюли от главнокомандующего. Но надо будет проверить, уснуть на его коленях. И, если что-то случится, не реветь, хотя бы попытаться. Но ему же совершенно плевать на смерть, на свою, конечно. Она же ему не командир, а так, весло, которым оттолкнешься от берега вбок, и против течения дальше плыть можно. Только вот Кучики боится, что когда-нибудь его занесет не туда, а пока можно схватиться за тёплую ладонь, почувствовав себя беззащитной и почему-то никчемной. А в тишине эхо шагающих часов считает, измеряя чье-то время до конца. Давая возможность кому-то наверстать все, что раньше и не с теми. Ну, нормально все, война продолжается. А все погибнут кроме нас, да только мы не причем. Post Scriptum Эта война закончится дождливой осенью, усталой, изорванной, как подол обветшалого платья. Будет казаться: чего уж тут, радоваться надо, все хорошо же кончилось, но это уже будет кретинизм. Иноуэ будет еще долго рыдать, забывая вытирать слезы, от известия, что Куросаки-таки умер. А Кучики будет стоять, дрожа всем телом, она-то уже наревелась. Чьи-то плечи будут пропитаны слезами и тихими рваными фразами о том, что радоваться надо, когда половина слегла под землю, ближе к червям. Долгие истерики сонных, продрогших кого-то там, о том, что так было угодно судьбе. Фатализм, черт возьми. Утешения, холодные и совершенно чужие руки на плечах и соболезнования, которые заставят сжиматься и проклинать их. Не надо. Не выдержу. Хватит. Исчезните. Уйдите. Дайте шанс исцелиться. Волосы прилипнут к лицу, будут лезть в темные глаза, в которых отчаянность бесшумных мыслей без смысла. Кучики захочет отдать имя Куросаки на поруганье за что-то. Она станет банальной и истертой этой осенью, пока его контуры не смоет дождем, а ее память не умоется слезами и не станет чиста. Тогда она постоит и уйдет к Абараю, который будет ждать ее, как никогда раньше. А ее следы ветер укроет снегами. Орихиме пройдет к тому парку, из которого недавно ушла Рукия, и будет наблюдать, как осень одеваться зимой станет и мелкий снег просыплется на землю. Листья будут метаться, не желая сдаваться, а потом все же падут. Сдадутся, замерзнут, смирившись, лягут на землю, и их накроет снег. Там будет тихо, словно в морге, а Иноуэ сядет в парке на скамейку и сомкнутся губы, сожмется тело. - Кстати, док,- спрошу я, сидя в комнате, до основания пропитанной запахом отвратных лекарств.- А чего он все же героического сделал? - Сдох.