Аллегорическая фигура

      Дождь в Питере не то что не редкость, а просто-таки обыденность, но все равно, выглядывая из окна издательства и видя, как дробные капли стучат по подоконнику, бьют встекло, сползая по нему и сливаясь в сплошное марево, становится как-то особенно грустно и холодно.       Начало осени не задалось ни в смысле погоды (льет уже который день кряду — выходя из электрички как будто попадаешь сразу под душ и потом весь день, даже переодевшись, чувствуешь себя сырым и как будто липким), ни в смысле работы. То ли осенняя хандра, то ли просто погода так влияет, но Николай никак не может настроиться на нужный рабочий лад — то и дело упускает какие-то важные детали в статьях, редактирует, но или вот прям в притык по срокам или с ошибками, в общем, не клеится никак работа. Главный редактор, пожилой уже мужчина, который должен был устать от жизни куда сильнее, а, соответственно, хандрить в пару раз больше, только усмехается, отдавая материал обратно, на доработку, укоризненно грозит пальцем: «Дотерпите уж до выходных, Коленька, а там, на следующей неделе, солнце обещали, глядишь, вас и отпустит!».       Да, издательство у них маленькое, зарплата, соответственно, тоже, но зато коллектив душевный, а это, пожалуй, дорогого стоит.       Гоголь хмурится каждый раз, принимая назад работу, прячется за волосами и кивает, мелко, как будто пытается таким образом сбросить это оцепенение, навеянное дождем. Работу переделывает, пересматривает, дивится обычно сам себе, но уже на следующий день все повторяется.       «А вы, оказывается, очень метеозависимый человек!» — с долей сочувствия заключает главред, Семён Павлович, принимая в пятницу последние хвосты. У Николая всё сжимается внутри от страха, что разговор этот может оказаться началом конца, а он и так работал в редакции всего два месяца. Но нет, обошлось, мужчина только похлопал его по плечу, пожелал «отдохнуть на выходных как следует, по телеку, вон, про жаркие страны какие посмотреть». «Всё равно на нашу зарплату большего не позволишь» — без особого сожаления бросает главред и выходит из здания, практически в другую реальность, новый мир за стеною дождя. А Николай Васильевич ещё долго мнется перед дверью, не решаясь даже натянуть на себя сыроватую, не успевшуювысохнуть, в отличии от джинс и кофты, куртку.       Рабочий день закончился и все, как один, спешат домой с работы, сливаясь в безликую серую массу. Дождь прекратился, судя по тяжёлым свинцовым тучам над городом, ненадолго, и потому люди торопятся как можно дальше уйти, убежать, неловко переступая лужи или случайно со всего маха шлепая по ним туфлями, ботинками.       Николай опоздал на электричку, ему мигнула задними фарами маршрутка и даже в автобус он не втиснулся — народу было столько, что молодой человек довольно субтильного телосложения, каким былКоля, не влез в это живое, дышащее, ругающееся и словно кипящее нутро железного чудища. В метро Гоголь тоже спускаться побоялся — затопчут, чего доброго, слегка чудаковатого редактора, имеющего нехорошую особенность теряться в толпе и время от времени зависать в прострации.       Оттого Николай, вместе с редеющей по мере удаления от более крупных улиц, толпой, пробирался по направлению к дому пешком, ежась от холодка, пробирающегося от сырой куртки и морщась от хлюпанья в ботинках. Конечно, за каких-то пять минут пути, он уже умудрился не заметить пару зеркальных ловушек, оставленных дождем для таких вот незадачливых людишек.       Николай думал, устало и раздраженно, что зонт потерялся очень некстати и вообще, живя в Питере, надо иметь как минимум два, а то и три, чтобы не случалось вот так, думал о том, что его причуды, ставшие причиной увольнения с прошлой работы, могут привести к тому же плачевному результату и в этот раз, если только он не возьмёт себя в руки, думал о пустом холодильнике и почти таком же пустом кошельке, о ноутбуке, который давно барахлит, и о начатом не пойми когда рассказе, застрявшем на середине и ни в какую не двигающемся с места. Он думал, думал, думал, старательно глядя себе под ноги и окончательно убеждаясь, что поступать на филфак было не лучшей, а, может, худшей идеей, погружался в эти мысли всё глубже, пока не дошел до маленького перекрестка, почти во дворах, где редко бывало оживленное движение, но оглянуться всё равно требовалось. Оглянулся по сторонам, не выплывая в общем-то из своих мыслей, убедился, что зебра на месте, и дорога вроде как свободна, как вдруг… мысли словно отключились, в голове вообще ничего не осталось, кроме мгновенной волшебной пустоты и удивления, перемешанного с поднимающим голову восхищением.       По мокрой, серой, неприветливой улице, среди нескольких бегущих по делам, или, скорее, домой, невзрачных людей, размеренной, хоть и относительно быстрой походкой, шел Он. Мужчина, на вид лет сорока пяти — пятидесяти, в умопомрачительно-красном легком пальто, расстегнутом и немного похлопывающем владельца по ногам при ходьбе, словно плащ, с аккуратно уложенными, темными с проседью волосами, в темных, стильных очках. Он постукивал, в такт шагам, зонтом-тростью с вычурной слегка, на взгляд Гоголя, но изящной птичьей головой в качестве ручки и выглядел при этом… Как будто он не отсюда. Не из этого города, времени, вселенной, не из реального мира, а прямо со страниц романа и Николай решил бы, что ему всё привиделось, что бурная фантазия внезапно разыгралась и пора задуматься о клинике, если бы женщина средних лет, внезапно вырулившая из-за поворота, не столкнулась с Ним.       Как и полагается герою романов, Он придержал даму, помогая ей не сесть в лужу, в буквальном смысле, помог ей поднять выпавший из рук и, к счастью не пострадавший телефон, извинился, хотя он-то как раз был ни при чём и, слегка улыбнувшись ей, продолжил путь.       А Гоголь стоял, как дурак, стоял посреди тротуара на другой стороне дороги и пялился, как баран на новые ворота в спину незнакомцу, на алое пальто, пока оно не пропало из виду. Мысли словно взорвались в голове с новой силой: «Кто, откуда, почему, как и на самом ли деле?». Та женщина давно уже ушла по своим делам, опять уткнувшись в телефон, когда Коля решился и перешёл на другую сторону, начав глупо бродить туда-сюда по тротуару, как ненормальный и пытаясь уловить запах того человека. Наверняка, он тоже был как из какого-нибудь романа, скажем, свежий как первый снег или терпкий как хорошее вино, но, к сожалению, сквозь запах озона и мокрого асфальта ничего не удалось почувствовать, да и возможно ли это, когда человек минут десять как прошёл?       В тот момент, при воспоминании о госте из параллельного, книжного мира, стало вдруг мучительно стыдно. За то, что в свои двадцать пять чувствуешь себя старым и разбитым, за то, что не можешь вспомнить, когда вот так ходил — не ссутулившись и опустив глаза долу, а с поднятой головой, уверенной походкой и прямой спиной, стало стыдно и за внешний вид в целом: уже давно не новая, немного вытертая куртка висела почти мешком, свободные джинсы, мешковатая кофта — за всем этим Гоголь был похож или на угловатого подростка, который стесняется себя или на малоимущего человека, которому не хватает денег не то, что на укладку, но даже на стрижку, на нормальный уход за волосами — они утром намокли, а высохнув, образовали не очень приятную картину, создавая ощущение неопрятности, спутанности.       Этот мучительный стыд за себя, свои вечные «завтра» и «потом», отговорки и ссылки на занятость, смешались в дикий коктейль с восхищением, адресованным тому человеку. Было интересно, кто он вообще такой и откуда, и почему он прошёл именно тогда, именно по той улице и попался на глаза именно Николаю? Эти вопросы, как и смешанные чувства, терзали молодого человека все выходные, за время которых он даже не глянул в сторону телевизора и не вспомнил о дожде за окнами, зато рассказ как-то сам собой дописался, внезапно закончившись на немного странной, ни то грустной, ни то восторженной ноте, как и сами выходные…       Рассказ потом даже напечатали и те, кто его читал, по большей части очень хвалили аллегорическую фигуру в красном.