бейся, сердце

в тесной однушке сумрачно и прохладно, хотя на дворе пока еще поздний август и осенние дожди не заливают дышащий пылью и газами хабаровск. ваня не знает, какого хуя именно хабаровск. не знает, но догадывается. ведь если бежать, так на другой конец света, да, мир? мир-миро-мирон, иногда, в шутку, — мирон янович. он откликается не сразу, лишь через пару мгновений бросает взгляд огромных синих, чуть-чуть навыкате глаз в окантовке пушистых светлых ресниц и смотрит-смотрит-смотрит, прям туда, в душу. ваня не умеет рисовать, иначе бы давно уже исписал все пригодные и не очень поверхности в этом доме знакомым ломким силуэтом. ваня не умеет рисовать, а просить мирона попозировать ему для фотографии — что об стенку горох, не вариант. мирон янович рисовать умеет. он делает легкий набросок, когда ваня, увлеченно поглощая что-то из его личной библиотеки, неподвижно сидит на диване, не поднимая глаз и не меняя позы — то ли так зачитавшись, то ли чисто по привычке — обычное дело. марает пальцы мягким углем, когда они встречают рассвет на кухоньке однушки на восьмом после короткой летней ночи, ведя разговор о чем-то, что совершенно не волнует мирно сопящий город. крупными мазками отражает натюрморт из принесенных им, ваньком, мандаринов — давно пора, мирон, какой новый год, ты ни одного мандарина не почистил, — и трех бутылок дешевой водки, купленных за бабло с семейных новогодних фото-сессий, будь они неладны, такая морока, ей богу. они одни здесь, в полном бедными иммигрантами и угрюмыми рабочими хабаровске. нет, у вани, конечно, есть коллеги по цеху, но это не то. не тот уровень. не интересно. сгонять куда-нибудь можно, собраться посидеть в баре в пятницу вечером — можно, поговорить вот так, просто, о том, что гложет — нет. да и не хочется с ними как-то. первое время мирон шипит и из-за закрытой двери велит валить обратно, в питер, убеждая, что помощники ему не нужны и он сам тут прекрасно справится. упрямый евстигнеев не убеждается и спустя полтора месяца уже хозяйничает на его, мира, кухне. ваня утверждает, что питера с него хватит и он просто решил сменить обстановку, но в глаза не смотрит. и больше ничего не говорит. не говорит, что знает федорова, как облупленного. знает, что он может натворить. боится, что как-то раз позвонит или постучит в обшарпанную дверь на восьмом этаже, а ему не ответят, не откроют. это не любовь и не дружба, решает для себя мирон. нет-нет-нет, совершенно точно. возможно, сложись все по-другому, что-нибудь определенное из этого и вышло бы. только вот все так и никак иначе, как ни посмотри. в тесной однушке сумрачно и прохладно, но в дверь стучится ваня и приносит с собой тепло, смех и пьяные разговоры до утра. лучше, гораздо лучше, но мирона не покидает ощущение, что он упускает что-то очень-очень важное, и никак не может понять, что.