some other place

У Лайлы впадины под глазами космических размеров — сиреневыми подтёками растекаются; и никакой тональный крем не в силах ей помочь, а это жутко раздражает, до тошноты и лихорадочных судорог в кишках, когда не можешь скрыть явные признаки затяжной депрессии и тебя окидывают печальными взглядами, но Лайла видит на дне тёмных зрачков лишь одно — полнейшую отчужденность. Она не дура, понимает; уж точно может отличить одну эмоцию от другой, как бы вы ни старались скрыть самую нежелательную за притворными сочувствующими улыбками. Катитесь к чертям со своей вонючей жалостью, раз не можете быть искренними хотя бы одну грёбанную секунду. Лайла смачно сплёвывает рядом с собой, чувствуя мерзкую, но успокаивающую горечь во рту после выкуренной сигареты. Джен идёт своей дорогой, боясь лишний раз оглянуться. Робкими шагами пересекает пешеходный переход; ускоряется. Будто чувствует вину за что-то — за что-то такое, о чём не будет сожалеть больше часа, а если и будет, то только из мнимого человеческого милосердия. Она бегло извинилась перед Лайлой минуту назад, стараясь избегать прямых взглядов; прямых и осуждающих. «Извини, я не могу» вместо «извини, мне плевать». Они никогда не бывают честными. Джен обещала навестить — одна из первых, вообще-то — но так ни разу и не пришла, раскидываясь пустыми извинениями. Винить её абсолютно не за что (если только за лживые обещания и напрасную надежду), потому что Шон для неё — лишь милый мальчик из далекого прошлого, которому она помогала с математикой. Её получувства к нему давно остыли, если вообще когда-нибудь вспыхивали, и Лайла это понимает, боже, она прекрасно это понимает, но всё равно ощущает бурлящую ярость где-то в глотке, которая была готова вот-вот вырваться желчью из её рта. Но Лайла терпела всё это время, рассеянно кивая на бесконечные «извини, но…», «мне бы хотелось, но…», «было бы круто, но…». Кивала она настолько часто, что её лицо навсегда застыло в гримасе покорного разочарования. Никому из бывших одноклассников не было до него дела — ни старым школьным друзьям, ни корешам-скейтбордистам, ни товарищам по спортивным состязаниям, никому. Он — лишь пережиток их прошлого, сотканный из блеклых воспоминаний и фактов, не имеющих никакого значения: мексиканец, любит спорт, есть судимость, младший брат и доставучая узкоглазая подруга… Они блокировали её звонки ещё до того, как она спросит их о «старом друге», поэтому стоит отдать Джен должное — она до последнего поддерживала связь с Лайлой и даже написала Шону письмо. Один раз. Но больше не ответила. Никто не волновался о Шоне кроме Лайлы, и это бесило, раздирало изнутри чем-то острым, шипастым, колючим, будто она проглотила тюремную проволоку — точно такую же, которую Шон видел каждый божий день, когда поднимал взгляд единственного глаза вверх, задыхаясь от усталости, боли под выпирающими рёбрами и бесконечного одиночества. Разве он не заслужил хоть какой-нибудь поддержки с их стороны? Они все тусовались вместе, гоняли на скейтах, раздражая старух, курили травку и разговаривали о грядущих экзаменах — неужели для них это ничего не значило? Ему нужна семья. Нужны друзья — так сильно, как никогда прежде, но Лайла, к сожалению, ничего не могла ему предложить кроме единственной подруги школьных дней, только измученной и смертельно уставшей от всего этого дерьма (ей самой нужна психологическая помощь, боже, Шон, прости, прости, прости). Лайле хотелось встретить его с дурацкими воздушными шарами, как на долбанных вечеринках, и с близкими школьными друзьями за её спиной, чтобы обязательно была толпа народа, а она стояла впереди всех, словно её предводитель, и с его любимой гигантской пиццей, которую он явно не ел очень долгое время, и с тупорылыми табличками «Мы скучали по тебе, Шон», и… Чёрт. Она совсем свихнулась? Лайла-тинейджер внутри неё разочарованно вздыхает и закатывает глаза, а теперешняя Лайла, Лайла-зануда, пытается сдержать дрожь в руках, маниакально поглаживая ткань поношенных, но удобных брюк. Мама Шона замечает это; Дэниель не отводит внимательного взгляда от ворот. Боится отвлечься. Успокаивающе и бережно накрыв лихорадочно трясущиеся пальцы Лайлы ладонью, Карэн ободряюще улыбается, и тогда девушка захлёбывается вздохом от волнения. Она больше не сдерживает слёз и хнычет, громко хрюкнув — сама с себя сейчас бы посмеялась, если бы не Шон, медленно и осторожно выходящий на волю. Его поступь была недоверчивой, как у дикого животного, и он неловко оглядывался до тех пор, пока его взгляд не остановился на Дэниеле, который тут же сорвался с места и заключил брата в крепкие объятья; Лайла чуть нагибается от напряжения, её тошнит, так сильно тошнит от всепоглощающего волнения, что Карен стоило немалых усилий удержать её за руку. Лицо Шона исчерчено морщинами, в глазах — почти волчья тоска, но он всё равно улыбается, немного сковано, но искренне, когда Дэниел что-то громко и быстро говорит ему, затем — указывает рукой на Лайлу и Карэн. Шон не успевает сделать и нескольких шагов по направлению к женщинам, потому что Лайла буквально набрасывается на него и чуть ли не валит с ног; мужчина тихо смеётся в её висок, обдав тёплым дыханием, затем бормочет неловкое: «не так сильно, Лайла», но ей было плевать на его просьбы — в этот грёбанный раз действительно плевать — и сжимает ещё сильнее в своих объятьях, переступая с одной ноги на другую. Его руки крепкие и тёплые, немного шершавые от тюремной работы — шебуршат её тощую спину, нащупывают позвонки, настолько неуклюже и неуверенно, будто он не обнимался целые столетия. Ей хочется плакать — что она, в принципе, и делает, нашёптывая «Шон, Шон, Шон» заклинанием, и тот молча улыбается ей в волосы. Она невероятно скучала. Ей не хотелось отпускать его после пятнадцати лет порознь. Может она, чёрт возьми, хотя бы десять минут насладиться его запахом и присутствием? Всего лишь десять, блять, минут, но Карэн уже долгое время просто нетерпеливо смотрит, ожидая своей очереди. Лайла нехотя понимает, что так нельзя, и все-таки отпускает его, задержав руки на крепких предплечьях дольше положенного. Отходит лишь на маленький шаг, как Карэн тут же бросается на шею сына, стискивая его в жарких и долгих объятьях. Она плачет. Лайла плачет тоже. Дэниель стирает одинокую слезу с щеки незаметно для всех. Шон остаётся беспристрастным. * * * — Чёрт, эти пакеты слишком тяжёлые, — кряхтит Лайла, удерживая в руках один большой пакет с продуктами, из которого забавно топорщился лук-порей, в то время, как Шон молчаливо нёс ещё два таких же пакета, едва не рвущихся от тяжести. — Спасибо, приятель. Серьёзно! Я бы ни за что на свете не смогла донести это одна. Сегодня у нас будет грандиозный ужин, обещаю, я как следует набью твоё пузо! Шон кивает и улыбается своей типичной «все в порядке» улыбкой. После заключения он стал редко разговаривать — видимо, в тюрьмах не любили болтать по мелочам, а за непослушание жестоко наказывали, и Шону пришлось адаптироваться к этому; Лайла делает порывистый вздох, думая об этом, но тут же пытается бодро улыбнуться, поставив пакет на кухонный стол. Из зала приглушённо работает телевизор — мужчина дёргается, когда слышит знакомую реплику, а в голову ударяет жгучее воспоминание о том, как они с Дэниелом сидят и смотрят «Сосисыча» в воскресное утро, препираясь в процессе и поедая пресный поп-корн. Неужели… его до сих пор показывают? Лайла, раскладывающая продукты в холодильник, замечает его недоуменное выражение лица; как-то облегчённо смеётся, кивая в сторону зала. — Ох, это моя… кхм, дочь, — Лайла неожиданно запинается, понимая, что ей ещё не удалось рассказать Шону про Элизабет; мужчина выглядит шокированным всего лишь мгновение, затем понимающе кивает. Лайле тридцать два года, неудивительно, что у неё появилась семья — это немного выбивает из колеи, Шон мрачнеет, хоть и пытается скрыть минутное помутнение за непроницаемым лицом. Как-то странно осознавать, что жизнь не стояла на месте, а пронеслась мимо него вихрем — казалось, только вчера они с Лайлой курили травку на его крыльце, а теперь у неё есть дочь; только вчера он играл с пятилетним Дэниелом в игрушечные машинки с пластмассовыми колёсами, а теперь у него есть настоящая и он умеет водить. Ему бы хотелось научить Дэниела вождению, потому что он — старший брат. Ему бы хотелось присутствовать на свадьбе Лайлы, потому что он — лучший друг. Ему бы хотелось… очень хотелось. — Я просто удивился, — признаётся Шон. — Не знал, что «Сосисыча» до сих пор транслируют, — слово «Сосисыч» настолько непривычно ложится на его язык, что он замолкает под негромкий смешок Лайлы; ему не приходилось произносить это имя целых пятнадцать лет. — Ты удивился «Сосисычу» больше, чем моему ребёнку? Шон, ну ты и скотина, — смеётся Лайла и впервые за долгое время её смех не звучит измученно, как скрипучая калитка. — Вышло ещё пять сезонов, но советую остановиться на третьем, дальше пошла откровенная лажа. Элизабет тоже так думает, поэтому частенько пересматривает старые выпуски. Моя девочка! Сразу подмечает, когда ей подсовывают отстойный продукт. Шон аккуратно кивает, даёт понять, что слушает, а сам украдкой поглядывает на приоткрытую дверь в зал, замечая половину экрана, на котором прыгал сосисочный человечек, и детские рисунки, развешенные гирляндой на стене. Перед глазами стоит его собственный дом — старый и родной — Дэниел сидит у него под боком, брюзжа на геймпад, словно это он виноват в частых проигрышах, а не его кривые пальцы, и отец читает газету за столом, иногда комментируя. Он давно перестал слушать Лайлу, погрузившись в собственные мысли, немигающим взглядом уставившись в стену. Женщина замечает это; мнётся, затем и вовсе замолкает, понимая, что Шон стал частенько отключаться от реальности. Дэниел рассказывал ей об этом по телефону. Рассказывал про внезапные приступы Шона нервным шёпотом, с полнейшим отчаянием в голосе, словно не знал, что делать, и каждую минуту вопрошал в трубку беспомощное: «Лайла, дай совет!», словно ему опять девять, а старший брат вновь с ним не разговаривает из-за глупого пустяка вроде последнего съеденного шок-о-хруста. Лайла знает, что Дэниел сломлен не меньше брата. Шон гостил в тёплом и уютном (на самом деле — холодном и тихом) доме добродушных стариков неполную неделю; все эти дни он не выходил из комнаты, которую ему любезно подготовили, а засиживался там сутками, ни с кем не контактируя — затем и вовсе уехал, аргументируя это тем, что хотел бы потусить с Лайлой. Лайла знает, что дело вовсе не в этом. Пак кашляет; настолько тактично, насколько вообще может позволить её прокуренный голос, и Шон возвращается в реальность, часто моргая. Он открывает рот… — Ей семь, — Лайла наперед знает, что это будут неловкие извинения, поэтому прерывает Шона ещё до того, как он успевает что-то произнести. — И она чересчур тихая для своего возраста… Ну, знаешь, я в семь лет была той ещё оторвой. От меня она переняла только нелюбовь к брокколи, — женщина невесело усмехнулась, открыв банку с пивом; банка шикнула и пиво густой пеной полилось по её пальцам. — Блять… — Она рисует? — внезапно спрашивает Шон и почёсывает свою неаккуратно стриженную бороду. Лайла ловит себя на мысли, что ей непривычно видеть его с растительностью на лице. Вообще непривычно видеть рядом с собой после стольких лет разлуки. — Постоянно, — Пак выдыхает немного раздражённо, словно порицая увлечение дочери; пальцы теперь липкие, неприятные, и настроение портится всё быстрее. — В смысле… Это круто, ты не подумай. У неё хорошо получается рисовать и есть даже собственный блог в интернете, который я ей завела. Конечно же, я проверяю его на спам от всяких придурков, но… Боже. Бет такая задротка, — последние слова она выдыхает с любовью, делая короткий глоток тёплого (господи, за что) пива. Шон слегка улыбается, когда слышит в голосе подруги такую нежность. Но… его кое-что смутило. Он оглядывается, проходится внимательных взглядом по стенам и маленьким полочкам, но не замечает хотя бы одну фотографию полной семьи, лишь редкие изображения маленькой кореянской девочки (видимо, та самая Элизабет), а так же фотографии самой Лайлы; на всех она выглядит довольно серьёзно и почти не улыбается. Вызывающе красная помада, тёмные тени, глубокие морщины у губ… Не верится, что это та самая засранка из его воспоминаний. — А её отец… — Тот ещё мудак. Шон поджимает губы. Кивает. Стоило догадаться; в таком случае Лайла вряд ли бы пригласила его к себе на пару дней, тем более так упорно, игнорируя протесты. Ему даже в шестнадцать было сложно ей отказать, и, видимо, это единственная вещь, которая не изменилась со временем. — Я мать-одиночка, Шон, жизнь обошлась со мной не самым лучшим образом, но оно и к лучшему. Я первая подала на развод, так как больше не могла выносить его рожу. Он добровольно отказался от родительских прав, так что нам с Элизабет живётся легче, не придётся два раза в неделю терпеть этого придурка… Забавно, обычно дети переживают стресс, когда родители разводятся, но не моя дочь, — Лайла пожимает плечами, словно рассказывает что-то обыденное, но Шон замечает слезинки в уголках её глаз; они угрожающе поблёскивают на её ресницах, и женщина, словно заметив это, поворачивается к нему спиной, делая вид, что копошится в пакетах. Это не было похоже на немой плач от безнадёги — больше на злобу до такой степени, что хочется закатить истерику, но при других людях ты не можешь. Шон понимает её, потому молчит, снова кивая, пусть Лайла этого и не видит. Он не стал задавать вопросов, вместо этого помогая с продуктами. Лайле хочется заскулить от того, насколько её друг проницательный. Другие закидывали её вопросами, стоило только заикнуться о бывшем муже — тошнило от их сочувствующих улыбок. Им было плевать на неё, плевать на Элизабет; цеплялись за свежие сплетни с горящими глазами, лишь бы было что обсудить с коллегами на работе. Мудозвоны. — Прости, что ты так внезапно обо всём этом узнаешь, но… Тебе понравится Элизабет, даю слово, — мягко произносит Лайла, размышляя, куда бы положить замороженную курицу. — Вы чем-то похожи. Задроты-художники с тонкой душевной организацией, чёрт вас побери. Уверена, ты в семь лет был точно таким же, — тихо выдохнув, женщина поднимает на него взгляд, не без улыбки замечая саркастичное выражение лица. — Наверное, это Дэниел на неё так сильно повлиял. — Дэниел? — осторожно спрашивает Шон и коробка с кукурузными хлопьями предательски дрогнула в его руках, когда он пытался поставить её на стол. — О да. Дэниел теперь часто рисует, а Элизабет, наверное, захотела так же, — мужчина сглатывает, слыша это, но в сердце разжигается маленький огонёк гордости. — И-и-и… Кажется, «дядюшка» Дэниел ей очень-очень нравится, — посмеивается Лайла, понижая голос до заговорческого шепота. — Потому что в четыре года она постоянно донимала его вопросами: «ты выйдешь за меня замуж, когда я вырасту?». Это чертовски мило, но он слишком её балует. — Кого-то это мне напоминает, — задумчиво протягивает Шон, и Лайла снова смеётся, запрокинув голову. — Да, да, я поняла, о чём ты! — ностальгия по давно прошедшим денькам выбивает из неё немного слёз. — Я так рада, что он помогал мне с ребёнком всё это время. Иногда приезжал и нянчился с ней, когда у меня совсем не было времени, точно так же, как я нянчилась с ним, когда ты и… Эстебан, — Лайла грустно вздыхает, жалея, что завела разговор о нём, но отступать было уже поздно. — Уезжали куда-то вместе, оставляя Дэниела на меня. Это были прекрасные дни. Я так скучаю по этой беззаботности, — женщина делает титанические усилия над собой, чтобы не потянуться к пачке с сигаретами. — Лучше бы я и правда вышла замуж за Дэниела, а не за этого кретина, которого мне подсунули родители. Шон поднимает голову и впивается озадаченным взглядом — это что, был брак по расчёту? Или они заранее подобрали Лайле жениха, даже не считаясь с её мнением? Или… Ох. Столько вопросов сразу появляется у него в голове, но он не хотел донимать её лишними разговорами, решив, что она сама ему всё расскажет, когда будет готова. И Лайла ему за это благодарна до такой степени, что ей хочется вновь расплакаться. — Слушай, я пока сама разложу продукты, а ты… Ты хочешь познакомиться с Бет? — внезапно спрашивает Лайла и Шон ошарашенно хватается за консерву, потому что понятия не имеет, о чём можно поговорить с семилетней девочкой, особенно после суровой тюремной жизни, в которой было мало чего хорошего. — Понимаю. Подожди немного, я сама ей скажу, что ты приехал. Она, видимо, совсем нас не заметила… — Не стоит, — мужчина говорит прежде, чем подумать, из-за чего сконфуженно замолкает. — То есть… да, я познакомлюсь с ней. Уверен, она славная девочка. Лайла улыбается спокойной улыбкой, чуть ли не вздыхает с облегчением. Она правда хочет, чтобы они поладили. — Спасибо, Шон, — женщина продолжает ставить многочисленные продукты в холодильник или расфасовывать по кухонным шкафчикам, порхая на манеру занятой пчёлки. — Я уже рассказала ей о тебе. Она не против, что ты проведешь несколько дней с нами, так что тебе осталось, ну, не знаю, сказать: «привет», — усмехнулась Пак, лениво взмахнув рукой в воздухе, и мужчина хрипло хмыкает, повторив её жест. — Понял. Звучит просто. — Ох, да ладно. У тебя был гиперактивный младший брат, а ты испугался моей милой тихой девочки? Уверена, она будет в полном восторге от брата дяди Дэниела, так что не дрейфь, — приставка «дядя» к имени Дэниел настолько непривычно и сюрреалистично звучит, что Шон на секунду теряется, но всё же кивает. — Не уверен, но постараюсь произвести самое приятное впечатление, — мужчина заметно расслабляется и даже становится похожим на самого себя в подростковом возрасте, несмотря на грубый голос и одинокий взгляд, и это не может не радовать. Он всё ещё её лучший друг. Родственная душа. Ничто не в силах изменить это. — Рассчитываю на тебя, — вторит ему Лайла, и Шон уходит. …Он неуверенно открывает дверь и видит перед собой девочку в потрёпанной домашней толстовке и в розовой балетной пачке с блёстками. Она сидела перед телевизором, сгорбившись на полу, что-то остервенело раскрашивая на небольшом графическом планшете. Стоило ему подойти ближе, как девочка резко обернулась в его сторону, и Шон останавливается, не зная, что предпринять. — Привет. Я Шон, — он не придумал ничего лучше неуклюжего приветствия; из кухни доносится тихий смешок, затем громкое: «Это брат дяди Дэниела, я тебе про него рассказывала, милая!» Девочка больше не выглядит испуганной, лишь немного смущённой. Она кидает робкий взгляд на свой рисунок, словно стыдясь его. Шон прекрасно понимает её чувства — всегда становится чуточку дискомфортно, когда незнакомцы застукивают тебя в тот момент, когда ты рисуешь. На экране планшета был изображён Сосисыч. По-детски кривой, но со своеобразным стилем — Лайла не врала, её дочь и правда красиво рисует. — Элиз… Элизабет, — тихо шепелявит она, отворачиваясь обратно к телевизору. Разговор окончен — Элизабет всем видом это показала, когда отвернулась от него с опущенными плечами, но Шон отчего-то предпринял ещё одну попытку сблизиться. — Красиво получилось, — он неловко продолжает одностороннюю беседу, размышляя, уйти ли ему сейчас, раз свою задачу познакомиться он выполнил, или остаться, чтобы загнать себя в ещё более дурацкое положение. — Мне нравится идея. Сосисыч в костюме гамбургера среди других гамбургеров… Очень необычно. Как будто он шпион. — Он шпион на миссии! — оживилась Бет, заулыбавшись. — То есть, спасибо… Вы тоже любите это шоу? Мужчина теряется, потому что на секунду видит на её месте маленького улыбающегося Дэниела, который клянчит что-то с завидным усердием, с досадой смотрит в глаза, складывает ладони вместе; «Шон, поиграй со мной, ну, Шон!» …Видение рассеивается, когда девочка начинает что-то бормотать себе под нос. — Ненавижу рисовать руки, — она с таким рвением что-то стирает на своём планшете, что в этот момент нельзя не улыбнуться; мужчина невольно вспоминает свои первые работы, злость на самого себя, когда у него что-то не получалось. Шон осторожно садится перед дочерью Лайлы на корточки, чтобы они могли быть на одном уровне. — Я могу помочь. Впервые за долгое время он почувствовал себя немного… спокойнее. А Лайла — счастливее.