patrick watson — je te laisserai des mots
Секунда — вздох. Минута — тьма. Из вечного молчания сердце вдруг оголяет само себя, разрывается на кусочки и пускает по телу электрический ток — веки с болью раскрываются, а картинка, еще мутная и, казалось бы, какая-то небрежная, странная, так и плывет перед глазами. В голове — пустота и совсем немного чужого таланта, внутри — ничего, кроме странной пульсации в груди. Юноша еще чувствовал всю тяжесть человеческой сущности, вдруг понимая, что у него есть и руки, и ноги, за ними — ладони, а дальше — пальцы. И всем этим чудом нужно как-то двигать, зачем-то управлять, но безымянному и глупому незачем тратить жизнь свою на пульсации: времени и так всем отделено слишком уж мало. А сейчас, ничего не чувствуя и не видя перед собой даже той огромной пустоты окружившего его пространства, и подавно время делилось само на себя, выбрасывало остатки и в конечном свете получало из себя огромный нуль лунного диска над почерневшей землей. — Можешь видеть? — чужой голос пробежался лезвиями по позвоночнику. — Если можешь, кивни. Ты меня слышишь? Верно, не слышит… Слова терялись в затуманенном разуме, а действия друг другу не подчинялись, словно у всего в этом мире вдруг исчезла оболочка, а он, глупый мальчишка, смотрел на оголенные души вещей слепыми глазками. Где-то между правдой и истинной потерялись глаза, а между злостью и грустью — тело. Юноша никак не мог пошевелиться, как бы ни пытался, как бы сильно ни хотел сделать хоть что-то и подчиниться этому голосу, кипятком соленым льющемуся ему в уши. И последние, до краев наполненные молчанием, вдруг заболели, разрезая его пустоту острыми иглами. Мальчишка прижал мертвенно-холодные руки к своей голове, пытаясь хоть как-то унять это отчаяние, но получая в ответ лишь все те же строгие слова: — Проблема с ушами? Странно так… А говорить можешь? Последние слова почему-то показались юноше очень смешными, поэтому сквозь боль он глупо улыбнулся, но, моргнув, вдруг замер: перед ним, наконец, вырисовался настоящий мир. Со всеми своими красками, деталями и пейзажами. Мир — зал какого-то огромного дома с заросшими плющом окнами со всех сторон и стенами, выкрашенными в темно-зеленый. Мир — мужчина напротив и его карие, почти черные радужки на поверхности отчего-то красных уставших глаз. Вселенная оканчивалась на двух дверях с разных сторон, столе и его собственном теле. Замерев от обилия красок, появившихся из абсолютной тьмы, мальчишка не то, что говорить не мог — потерялся в самом себе, забывая и про беспощадную боль, и про ту пустоту внутри. На место последней неожиданно пришел страх, паразитом въедаясь в электрический механизм внутри. В комнате было так тихо, что безымянный вдруг услышал, как что-то в груди его мучительно тикает, словно там, под слоем этой плоти прятались настоящие часы, измерявшие в своих странных тиках глупое время. Мужчина, доселе строго смотревший на юношу, неожиданно поддался вперед, обхватывая горячими пальцами его лицо и зачем-то выедая светом маленького фонарика и без того покрасневшие глазки. Тяжело вздохнув, незнакомец отсел от мальчишки дальше, что-то быстро записывая на пожелтевших от времени страницах. А руки вдруг поползли по себе же, пальцы разрезали холодом кожу, но под подушечками словно была пустота. Безымянный совершенно точно не ощущал себя настоящего и не знал, кто он такой. Не знал, оттого в нем одновременно смешались и счастье, и горе — все это склеенными фигурками поползло вниз по плоскости разума, механически щелкая. — Знаешь, какой сейчас год? Помнишь что-нибудь о себе? — оторвавшись от своих записей, спросил мужчина, поправляя очки на переносице. — Ладно, ты, вероятно, и не можешь ничего помнить, так ведь? Тогда, пожалуй, я просто скажу все тебе. С чего бы мне начать… Он выглядел озадаченно, подбирая каждое слово и пробуя его на вкус. На взбухших от усталости венах читалось какое-то странное одиночество, руки его продолжали подрагивать, а черные океаны там, между пленкой реальностей, бегали, словно блохи непослушные. Утомленное солнце сидело перед безымянным, то и дело поправляя свои очки и закусывая губы. Между этим молчанием мальчишка смог еще хоть как-то рассмотреть этого человека ближе, небрежно приближаясь к нему и совсем-совсем невежливо озаряя его двумя стеклышками внутри костяного бутона. Незнакомец, замерев на секунду, тут же отвел взгляд и с силой отодвинул этого глупца подальше от себя и своей пульсирующей памяти. Слова, застрявшие в горле стеклышком грязным, наконец прорезали пространство, оседая на стенках масляными разводами. — Тебя зовут Чимин, — начал мужчина, — но ты не Пак Чимин, понял? И все, что относится к последнему, никак не касается тебя. Мальчишка одобрительно кивнул, но, честно сказать, ничего так и не понял: ни этой странной дрожи в голосе, ни этой тоски, пеплом застывшей на чужих губах. Увидев замешательство в глупых глазках напротив, незнакомец устало покачал головой и, сняв очки, откинулся на спинку своего кресла. В нем было чуть меньше печали и чуть больше какой-то удивительной мудрости. И сейчас юноше казалось, что он и есть вся правда, только обтянутая кожей и с выросшими костями. Но тот, кто сидел напротив такого глупого ребенка, мнение это не разделял — в нем не осталось мыслей. Сейчас, когда все получилось, когда перед ним глазками сверкало его собственное творение, сам создатель не чувствовал ничего, кроме этой горечи. Словно и правда в горле у него все еще были остатки разбитых окон и пули. Улыбнувшись своей усталости, мужчина достал из кармана своего халата карманные часы, глядя на время и продолжая свою речь: — Сейчас тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год, наверное… В какой-то момент я перестал следить за временем… Да, сейчас точно пятьдесят седьмой, ведь прошло уже 4 лета с тех пор, как окончилась война. Знаешь, что это такое? Последнее он произнес с какой-то дикой опаской в глазах, словно страшась, что мальчишка набросится на него. Но последний только пожал плечами, вновь чувствуя эту режущую боль в ушах — в них поселилось чужое одиночество. Незнакомец нахмурился, замечая, как неуверенно его слушают, замечая и тут же грубо хватаясь за голову своего создания, заглядывая в прорези по обеим сторонам и тяжело вздыхая. Чимин вновь глупо улыбнулся, неожиданно для себя подчиняя руки своим хаотичным желаниям и дотрагиваясь до чужой груди. Мальчишка рассмеялся еще звонче, шире, чтобы каждый уголок этой комнаты смог узнать про его радость: теперь он что-то почувствовал. Это его первое осязание этой реальности, но прикосновение это пусть и казалось ему совершенно нелепым и таким милым, почему-то незнакомец отскочил от него как от огня, строго глядя и тут же падая на свое кресло. Его руки задрожали еще сильнее, а усталые глаза вдруг наполнились такой невыносимой печалью, что и мир вдруг сомкнулся в механическом сердце, начиная поедать сам себя. У этой тоски не было названия, как и не было своего единого хозяина — она исходила из каждого уголка этого огромного дома. И в огромных картинах, развешенных сотнями по стенам, и в каменных розах, еще совсем молодых и еле-еле показавшихся из своего земляного плена, и даже в этих уснувших на полу стопках книг — во всем множилась эта странная горечь, заполняя душную комнату. Чимин совсем не понимал, отчего же на него и смотреть этому человеку тяжко, отчего прикосновения для него — ядовитые клыки, если пальцы у самого мальчика точно бархат — он сам проверил это — и кожа словно ткань небесная. Глупый мужчина, еще с секунду просидев в своем отчаянии, неожиданно схватился за свои таблетки и дрожащими руками начал отсыпать их себе в ладонь, забрасывая похожие на крупные зерна риса пилюлю в бездну своего рта и тут же закрывая глаза. Юноша надул губы, уставившись на пол и не понимая, почему незнакомец так за ним наблюдает — так смотреть люди могут разве что на бомбы или на летящие в тебя снаряды. Так не смотрят на других. — Извини, — тихо вымолвил мужчина, вновь возвращаясь в привычное состояние, — меня зовут Чон Чонгук. Ты, верно, ничего не понимаешь, да? Ну конечно, с чего бы тебе что-то понимать, вот я глупый. Ладно… Ты что-нибудь чувствуешь? Юноша открыл свой рот, но слова так и не вырвались, возвращаясь обратно к все тем же механическим стукам внутри грудной клетки. Мальчишка лишь издал некое подобие писка, после чего задумчиво осел на кушетку обратно и обнял себя руками, только сейчас замечая все эти рубленные раны: на его коже и места живого не было, только осколки и окна в совершенно другой мир. Его создатель придвинулся чуть ближе, снова осматривая свое творение и хмурясь, отчего на его лбу образовалась милая звездочка. Безумно хотелось дотронуться, но желание это тут же было съедено воспоминаниями о прошлом опыте подобных прикосновений, поэтому Чимин сидел смирно, не двигаясь и почти не дыша, отчего личико его приобрело смешную округлую форму, а щеки вздулись, как у маленькой лягушки. Мальчишка выглядел сосредоточенно, хотя в голове у него только и мелькала одна единственная мысль: «Не трогай». Увидев это выражение на чужом лепестке памяти, Чонгук не сдержался и улыбнулся, лишь на секунду обнажая свою душу перед юношей, но тут же снова нахмуриваясь и грубо заползая в чужой рот своими пальцами. Мужчина вернулся к своим записям, быстро-быстро выводя свои наблюдения и отражая свой опыт на пожелтевших страницах. И лишь через несколько секунд, когда незнакомец удосужился закрыть свою толстую тетрадь и спрятать ее под вторым дном ящика, глаза его вновь метнулись к этому вздувшемуся личику. Чимин был похож на недовольного щенка, посему не улыбаться было невозможно. Только тоска все равно душила изнутри, уничтожала все настоящее и прятала душу в красной пасти прошлого. Чон огляделся по сторонам и вдруг указал рукой на стоящее в другом конце зала зеркало, длинное, с какими-то странными надписями кириллицей — очередной подарок Советов для своего союзника. — Попробуй пройтись и посмотреть на себя. Мальчик кивнул и решительно поднялся, но, сделав один шаг, свалился на пол. Мужчина поднялся, чтобы помочь своему творению, однако юноша, опираясь на руки, самостоятельно сделал это и вновь начал неуверенно шагать, цепляясь за все, что видел, падая снова и снова. Боли Чимин, конечно, не чувствовал, но какая-то дикая обида на себя пришла почти сразу же. Как это так, ходить он не может? Странное чувство ненависти к своему телу наполнило его разум до краев, наполнило и начало переливаться через край, попадая в пустоту и рождая новые пульсации в висках. Только сдаваться не хотелось, посему в какой-то момент он и вовсе пополз, наконец достигая своей цели и встречаясь своими искрящимися глазками с чужим одиночеством. — Молодец, — мрачно прошептал Чонгук, хватаясь за трость и ковыляя до зеркала, — но если что-то не получается, не заставляй себя. Похлопав свою тоску по спине и прислонившись к стенке, мужчина снял с зеркала саван, позволяя юноше посмотреть на себя всецело и полно, словно это могло бы ему рассказать хоть что-то. На самом деле в этой пустой голове даже после этого ничего не появилось, кроме каких-то глупостей. Глядя на себя, он мог лишь подумать, что весьма красивый, но что есть красота? Если на него смотрят, как на бомбу, то и эти милые черты — ничто. И эти пухлые губы — пустота. Ореховые глазки и все эти россыпи шрамов, сложенных в прекрасные лилии. Простая глупость и математика. Чимин перевел взгляд на незнакомца, но после тут же метнулся обратно к своему отражению и вдруг начал кривить смешные рожицы, снова начиная звонко смеяться и вдруг падая на пол. Чонгук же лишь тяжело вздохнул, пытаясь поднять этого паяца с земли, но тут же поддаваясь этому странному звонкому смеху. Он никогда не слышал его. Никогда не слышал, оттого сейчас и дивился, как сладко может литься чужой голос. И как же горько ему становилось от этого. Как же одиноко. Глаза мальчишки сузились от этого глупого смеха, зрачки, казалось, и вовсе исчезли, расплываясь за вздутыми веками и превращая все тело в какую-то непослушную морскую волну. Мужчина держался за свои воспоминания, но это смеющееся чудо тут же повалило его рядом с собой, но и смех быстро стих, когда вежды Чимина неожиданно закрылись, погружая тела обратно в эту страшную тьму. — Не засыпай надолго, — с какой-то неземной печалью прошептал Чон, тяжело вздыхая и хватаясь руками за трость.***
Chet Baker — Moon Love
Первое слово вырвалось и разрослось в пространстве огромным полем. Семена слов выпали из такой окрыленной души — сорняками покрылась пространства гладь. И солнечными лучиками все заплясало. Чимин взялся за свой рот, не веря, что и он, такой непослушный и глупый, может так красиво выговаривать буквы, почти с песней выдыхать фразы. Конечно, до последних еще не дело не дошло, а часики внутри так и завизжали, напоминая мальчишке о том, что он не просто человек. Но как же прекрасно было сейчас на душе, как хорошо! Он вошел в нечто абсолютно человеческое, до чего, как ему казалось, он никогда не сможет добраться. — Чонгук, — еще неумело, словно ребенок, выговорил он и звонко рассмеялся. За окном еще теплилась ночь, разгораясь от пылкой страсти чиновников и умирая в страхе обычных граждан. Уже несколько дней юноша сидел взаперти в этой комнате, не покидая ее пределы и страшась узнать, что прячут эти таинственные закрытые двери. Отчего-то мужчина появлялся здесь редко, но его печальные глаза все равно сопровождали мальчишку везде и всюду, следили за ним и чего-то боялись. Только вот ему, такому глупому паяцу, эти чувства были непонятны, посему даже сейчас он громко смеялся, почти выкрикивая это слово и танцуя на еще неокрепших ногах. Луна оголяла его личико, а все ломаные движения так и отражались в витраже окон. Чон строго-настрого запретил приближаться к ним, но чуть-чуть ведь можно? Юноша был сейчас так счастлив и так окрылен своей собственной человечностью, что просто не смог сдержаться и, падая на пол, начал ползти к такому запретному плоду, но там, за яркими красками, ничего не было видно. Одна только темнота, окружившая дом. Словно они были на дне океана, а вокруг — сотни хищных рыб, готовых в любую минуту наброситься на этот затонувший корабль. Чимину нравилось думать об этом, хоть он точно и не помнил, что такое океан. От скуки в моменты, когда он просыпался, он начинал разглядывать уснувшие книжки, пробуждая их и проводя пальцами по картинкам энциклопедий. На некоторых из них красовались следы малинового варенья, отчего сам некогда безымянный начинал облизываться и вдыхать еще не успевший исчезнуть сладкий запах. — Чонгук, — снова проговорил мальчик, отползая от окон и поднимаясь на ноги. — Чон! Чон Чонгук! Смех снова заполнил комнату, оживляя ее и одаривая солнечным светом, несмотря на весь ужас ночи. Чимин облизнулся и поправил невидимые очки, перенимая эту привычку от мужчины — своего единственного друга в этом холодном мире вещей. Доселе он никогда не выходил из комнаты, но сейчас возможности усидеть не было совершенно никакой, как и желания, если говорить абсолютно честно. Надув пухлые губы и неожиданно замолчав, мальчишка вслушался в механический стук своего тела, находя в этом звуке точное отражение бесконечно идущих вперед стрелок часов. После этого минутного помешательства, руки сами потянулись к ручке, совершенно точно сами повернули ее и преступно потянули тело из зала. В одной из этих спящих книжек Чимин нашел круг жизни каждого человека. Кто-то старый и, возможно, с бородой на миллионы слов вымолвил, что все замкнуто, и контролю эта спираль не поддается, но разве сейчас, войдя в совершенно новый мир для себя, он не расширил свое сознание? Думать о таких сложных вещах было слишком сложно, поэтому он лишь пожал плечами и неуверенно побежал по темному коридору, иногда роняя собственное тело, но тут же прижимая к стенкам и продолжая свой полет в неизвестность. Все комнаты были заперты на тяжелые замки и помечены какими-то словами, значение которых юноша точно не знал, но интерес его разгорался все сильнее и сильнее, готовясь уже взорваться внутри него бомбой великой империи. Но механизм не сработал, только пустил в мозг электрический ток, из-за чего мальчишка свалился на коленки и схватился руками за голову, в беззвучной молитве открывая рот. — Чонгук, — прошептал он, пытаясь в этой отчаянной боли найти хоть какой-то лучик света. Сейчас для него это имя и вовсе ничего не значило, не имело какой-то формы и не вызывало ничего, кроме продолжительного стука, в сердце. Поэтому он хватался за бессмысленную связку букв, поэтому даже свалившись на пол от ужасающего крика внутри, он продолжал тихонько пропискивать одинокое «Чонгук» снова и снова, словно это могло бы ему хоть как-то помочь. Глубокая ночь и та обернулась вокруг шеи юноши, начиная душить его с самым отчаянным видом, но вскоре даже эти чувства отступили, вновь трусливо убегая в темноту и прячась в ней, как слова в книжках прячутся. Эта боль ушла так быстро, что бледном личике так и не смогла вырисоваться улыбка — слишком уж все неожиданно. Но если он чувствует боль, значит, он человек, верно? Потому что мужчина все это время твердил обратное, пытаясь убедить мальчика в том, что такого человека, как он сам, никогда и не существовало. Только вот вера — безусловный инстинкт для людей, но не для таких, как сам Чимин, посему ни капельки он и не поверил в такой абсурд. Поднявшись на ноги, гость этого особняка снова нацепил на себя эту глупую улыбку и вновь начал свое расследование, изображая из себя настоящего детектива, образ которого он тоже увидел в тех странных книжках, запечатанных и нетронутых, даже помеченных какими-то красными крестиками. Одна из комнат, дверь которой только-только была выкрашена в настоящее море, оказалась незаперта, но входить в нее юноша побоялся, ожидая какого-то монстра, готового сожрать всех и вся. Но любопытство вновь вскипело в жилах, из-за чего это глупое сердце приказало мозгу лишь одним маленьким глазком взглянуть на эту тайну. Ни чуда, ни чудища — сплошное разочарование. Лишь спящий мужчина, тревожно сжимающий свою трость и обливающийся потом от кошмара. Он что-то шептал разбитыми губами, снова и снова прося кого-то остановиться. Чимин подполз к его кровати и осторожно коснулся разгоряченного тела, разрешая себе слегка погладить мокрые от пота волосы. И слово первое, и, казалось, это его первое знакомство с этим человеком, но и сейчас сон его был настолько тревожен, что самому хотелось задушиться злым чадом, хотелось хоть как-то помочь несчастному справится с этим ужасом. Но стоило юноше только приблизиться к чужому лицу, как мужчина открыл глаза и отскочил в сторону, с силой откидывая свое же творение на пол. — Чонгук… — неуверенно прошептал мальчик, вновь обнимая себя руками. — Ах, это ты, — вздохнул он, надевая очки и смахивая выступившие капельки пот. — Заговорил, значит… Мальчик только и успел, что поднять голову и разомкнуть уста, но стук в дверь мгновенно разбудил в глазах напротив зверя. Незнакомец тут же подскочил с места, отодвигая ковер и открывая спрятанный ото всех подвал. Чимин отчего-то сразу же понял, что это сделало для него, поэтому он сразу же подчинился, прячась в этом маленьком темном пространстве. В некоторых местах он уже ощущал свое тело и мог чувствовать хоть что-то, но были у него и слепые участки, за которыми он следить не мог. Пауки, заждавшиеся свою жертву, тут же начали ползать по потревожившему их покой, начали искать себе новый дом и укрытие от такого огромного человека. Тихий стук их лапок не пугал юношу, но пугала неизвестность: в один момент они были здесь, рядом, но в следующую же секунду исчезали. Пустота вворачивалась в реальность, окружая его одинокую душу. Отсюда он даже ничего и не слышал, из-за чего безголосый мог разве что обнимать себя и терпеливо ждать своего драгоценного незнакомца. И хорошо, что Чимин ничего не мог услышать и ничего не мог разглядеть, хорошо, что мерой ему была только тьма. Чонгук же похвастаться таким никак не мог — ему пришлось ковылять до самой двери, впуская в свой дом очередных солдат с их поручениями и какими-то письмами. У мужчины не было выбора, посему даже сейчас его дрожащие руки горько откручивали замок, позволяя дверце открыться, а очередному офицеру озарить своим презрением это некогда спокойное и славное место. На пороге стояло трое людей, все в черном, все в форме и с флагами в половину руки. — Господин Чон, здравствуйте, — начал главный, вежливо кланяясь, — разрешите войти? — Безусловно, — кивнул он так, словно у него был выбор, — вы ведь только неделю назад заходили. — О, ну что вы, неужели не доверяете нам? Просто нас попросили передать вам искреннюю благодарность за ваше участие сразу же в двух войнах. В нем не осталось даже сил, чтобы хоть как-то высказаться, посему он устало кивнул и закрыл дверь за незваными гостями. В этой стране, названой кем-то народно-демократической, как и во всякой стране, построенной на лжи и изоляции, таких, как Чон, не любили, таким, как он, не доверяли. Посему и благодарность за медицинскую помощь всем раненым эти люди выражали в очередной проверке всех его документов. Они искали хоть какой-то изъян, они искали свою собственную правду. Солдаты тут же начали шастать ко комнатам, уже не стесняясь делать это и даже не стесняясь заползать своими змеиными пальцами во все полки и ящики. Никто здесь ничего не скрывал — Чонгук отлично знал, что они ищут. А капитан, якобы не замечая действий своих подчиненных, повел хозяина на кухню, разливая холодный чай по кружкам и самостоятельно ухаживая за бывшим полевым врачом. — Знаете, тело Пак Чимина так и не нашли, — сообщил он, добавляя в ледяную жижу сахар, — вы действительно не знаете, где он? — Абсолютно, я ведь уже говорил, — пожал плечами мужчина, — да и откуда мне? Сами же засекретили все. Как и причину его смерти. — Ну у нас для того были причины, вы же знаете. — Конечно знаю, — усмехнулся он, — знаю, как всех национальных героев мы превратили в чудовищ. Такой ответ явно не понравился начальнику, но слова в этой стране уже давно ничего не решали. Все решалось доносами, как и у союзников-коммунистов. Все решалось глупо и неправильно, как не должно было бы решаться на самом деле. И даже сейчас, несмотря на все свое внутреннее раздражение и неприязнь, генерал лишь стукнул по кружке ложкой, отпивая немного противной сладости и тут же по-звериному сверкая глазками. — Разве вы его не боялись сами? — надменно спросил он, точно зная ответ. — Да и разве же это мы очернили его имя, господин Чон? Разве на наших руках все эти убийства? Не переписывайте чужую историю только из-за вашей дружбы. Он даже не ценил ее. Ах, сейчас бы вставить нож ему в горло, но доктору пришлось сдержаться, а тем временем солдаты, нашедшие в зале запрещенные книги, как собачки на привязи, начали выносить их на задний двор и сжигать, чтобы всех этих сказок и слова не осталось. В доме должна быть только патриотическая литература, а все иное — измена родине. Родина — КНДР, родина — суровая бездна. Влекомому вечными идеями здесь не место, но Чонгук все еще продолжал существовать в этих условиях, пытаясь оградить свою душу от всей этой бьющей ключом пропаганды. Где-то там, где-то в Москве множились нехорошие квартиры, здесь, на этом полуострове, казалось, умирали последние остатки человеческого. Во всяком случае будучи полевым доктором в конце Второй мировой войны и на протяжении всех событий войны гражданской, мужчина всего лишь искал спокойствия и уединения. Для него и это сжигание книг, и эти налеты солдат в квартиры абсолютно любого человека, и эта идеология — все сидело уже в горле, выедая всякое возмущение. Даже если и силы спорить были, у человека только одна жизнь. Здесь бы и это отняли за непослушание. Убедившись, что теперь этот дом чист, генерал и подручные тут же скрылись в темноте, дабы соседи никогда не узнали, отчего же каждое утро их драгоценный и заслуженный ветеран в таком встревоженном состоянии. Но и сейчас мужчину трясло, а голова сама себя разбивала о стенки, мозг вытекал наружу. До таблеток было слишком далеко, посему ему оставалось лишь перетерпеть новую вспышку боли, разразившейся в сердце молнией. Слишком страшно, чтобы быть человеком. Слишком одиноко, чтобы сейчас умереть. Схватившись за голову и закричав что было мочи, кое-как господин Чон пережил этот приступ выедающей его изнутри опухоли. Еле-еле дойдя до своей комнаты и открыл секретный подвал, Чонгук наконец выпустил вновь потерявшего сознание мальчишку, улыбаясь этой невинности на чужом лице и позволяя себе еще ненадолго задержать на нем взгляд. — Славно, что ты забыл настоящего себя. Теперь ты сможешь быть счастлив, мой драгоценный друг.***
Mary Juane Clair — Fly Me To The Moon
«Сегодня, тринадцатого июля, я точно понял, на сколько частей может быть разделена человеческая душа», — писал на пожелтевших листах мужчина, аккуратно выводя каждую букву и заботливо гладя истертую обложку подушечками пальцев. А за ним — бессмертное солнце, за ним — настоящее чудо. Мальчик танцевал под американское радио, запрещенное здесь, танцевал и, хоть он ни слова не понимал, пытался беззвучно пропеть что-то, но из его уст вырывалось только: «Чонгук!» А самому носителю этого имени хотелось прямо сейчас выключить эту глупую коробку, чтобы не слышать ни одного слова. Тишина была ему милее всего, но сейчас, погруженный в сотни звуков, он почему-то радовался. Отчего-то сердце его, оголенное и вечно мрачное, сейчас плясало под заводной джаз, но глаза оставались все такими же строгими и беспристрастными, словно они навеки замерзли во льдах. «Прошла неделя с того момента, как я оживил своего мертвого…» — и здесь строчка резко прервалась, теряясь между «товарищем», «другом» и «возлюбленным», ибо все они — Пак Чимин, все они то, чем этот веселый ребенок совершенно точно не является. Доктор бросил взгляд на это веселящееся тело, незаметно улыбаясь и закрывая свои записи: он слишком устал для них. Его личный дневник, его личная копия мозга на стареньких страницах. На истертой до дыр обложке еще виднелся небольшой рисунок, заботливо оставленный одним из ныне погибших солдат. Чон спрятал свое сокровище в свой секретный ящик и закрыл его за замок, поворачиваясь к этой маленькой танцующей беде. Юноша то весело поднимал вверх руки, зачем-то отставляя указательный палец, то делал смешные волны, будто бы он действительно мог изобразить целый мир. Чон незаметно сделал радио тише — нельзя, чтобы соседи услышали — и начал незаметно трясти головой в такт. Этот Чимин совершенно точно не тот, что он знал, совершенно не тот, потому что настоящий он не стал бы делать такие глупости. Настоящий он даже не появился бы здесь, прячась от людей в своей темной комнате. Посему Чонгук и посмотрел на этого мальчишку из железа с какой-то кашей из печали, тоски и абсолютного счастья. Сейчас он хотел верить, что даже в таком веселом ребенке живет та часть вечно серьезного и угрюмого солдата. Тяжело вздохнув, доктор попытался вернуться к своим записям, однако это непослушное дитя тут же набросилось на него, кладя свою голову на чужие коленки и смешно надувая губки. — Чонгук… — только и смог вновь прошептать юноша, начиная кататься по больным ногам мужчины и мило хмурясь. — Какой ты непоседа, неужели это и есть последствия моего… Ты что-то хотел? Чимин закивал, тут же подрываясь с места и начиная искать книжку с морскими волнами на обложке, но все его попытки закончились ничем. Потому что и эта сказка, выкроенная из чужих снов, была сожжена — в этой стране нельзя читать что-то про свободу и равенство, если она не была написана под заказ и в ней не повторяется через каждый абзац что-то там неясное про могущество правящей партии или про труд. Жить под эгидой Советов — жить под великим оком, смотрящим за всеми твоими движениями. Этот мальчишка не мог понять такой глупости, но, честно сказать, сам Чон тоже никак не мог покориться подобным идеям, теряясь в рассуждениях на собраниях и желая уединиться в своем «буржуазном» семейном поместье. — Не ищи те книжки, — грустно улыбнулся мужчина, — их сожгли. Можешь попробовать нарисовать, если твои пальцы могут шевелиться. — Чонгук! — закричал он, под музыку закручивая тело свое в реверансе и тут же подлетая к дубовому столику. Но руки его действительно не слушались, не слушались и не хотели ничего делать, объявляя бойкот такому детскому желанию. В какой-то момент мальчишка бросил эту идею, начиная качаться из стороны в сторону, создавая морские волны собственным телом и ярко-ярко улыбаясь, в этих глазках напротив — очарование и солнышко, затанцевавшее под американскую свободу, далекую и несбыточную. Чон долго не мог понять, что же от него хотят, но, когда понял, тут же отвернулся попытался вновь достать свой драгоценный дневник, но Чимин твердо стоял на своем, снова стуча железными пальцами по чужим больным коленкам и мыча чужое имя, словно то могло хоть как-то изменить ситуацию. — Зачем тебе это море? Ничего в нем красивого и интересного, начитался тех книжек вот и думаешь, что найдешь в этом что-то… — раздраженно начал Чонгук, но к концу потерялся в огромных глазках напротив. — Не можем мы выйти, понимаешь? Вернее, я могу, а ты точно нет. Они тебя сразу же узнают. Сложно не узнать того тебя. Юноша тяжело вздохнул и обиженно отошел в угол, начиная с силой толкать огромный запыленный глобус, касаясь пальцем то Антарктиды, то Польши, то дна океана. Мир был в его руках, а испуганный чем-то доктор этот мир давно уже потерял, создавая собственную реальность из написанных им же слов и снов, зачем-то приходящих к нему в самые страшные ночи. Ребенок в израненном теле продолжал играться со всем, что видел, забывая и о музыке, и об истине — в нем жила странная идея. Он хотел увидеть ту синь, так красиво описанную в книжке, он хотел разглядеть чаек и огромные тела кораблей, хотел почувствовать свободу под своими ребрами, но все, что было сейчас у него, — мрачный особняк с закрытыми комнатами, не менее мрачный хозяин этого дома и эти запыленные безделушки. Чимин совсем разозлился и со всей силы пнул кресло, падая на него и начиная раскачивать свое тело с обиженным видом. — Так непривычно, — печально улыбнулся Чонгук, тяжело вздыхая и неуверенно поднимаясь на бесполезные ноги, — пойдем за мной. Мужчина шел медленно, еле-еле переставляя больные ступни, словно ему уже было давно за восемьдесят, он шел, разрезая прохладу своего особняка. Остановившись около ванной комнаты, Чон еще раз оглянулся на свое несчастье, запуская его в небольшое пространство и набирая в воду в этот чугунный гроб. Мальчишка лишь непонимающе посмотрел на него, не понимая, как это может хотя бы на секунду сравниваться с той обложкой, но все же перечить он не мог, посему после, когда прозрачная ткань почти устилала края, послушно забрался туда. Доктор накрыл его глазки своими руками и неожиданно улыбнулся, начиная нашептывать ему то, что он сам прочитал в той книжке, укладывая на чужое железное сердце морские рифмы и пенистые мотивы, чайкой вырисовывая в чужой душе узоры самых прекрасных морей. Жаль, такие бывают лишь в сказке. — Чонгук? — прошептал юноша, дотрагиваясь до чужих рук и загадочно улыбаясь. — М? — приподнял бровь мужчина, тут же получая струей воды в лицо. И снова смех раздробил комнату, превращая чужое тело в руины. Чимин улыбался так ярко, что и слепой бы увидел, улыбался так, что все то тяжкое и гадкое, вся та кровь тотчас же исчезла из памяти. Перед Чоном все еще мелькал тот образ монстра, когда сейчас это чудище смотрело на него так, как дети смотрят на сладости, смотрело на него с огоньком и искрами, готовясь нанести еще один удар. Кто бы знал, что забравший сотни жизней сможет так счастливо улыбаться. Кто же знал, какой жестокой бывает память. Юноша уже был готов к сокрушительному поражению своего создателя, но вдруг потерялся в темноте, вновь теряя сознание и исчезая в холодном пространстве. Его разум ускользнул из рук, выпрыгнул, а механический тик прекратился. Мужчина сразу же заметил это, печально улыбаясь и доставая такое хрупкое тельце из выдуманного ими же моря. Вернув его обратно на кушетку в зале, Чонгук тут же зашторил все окна, сел рядом и достал свое ужасающее изобретение. Подключив его к этому маленькому несчастью, врач закрыл глаза, со страхом вновь нажимая на эту алую кнопку и отдавая этому глупому телу еще одну частичку своей души. И, точно почувствовав эту дикую боль, мужчина сразу же упал на пол, начиная отхаркивать все свои воспоминания, роняя их кровавыми каплями. Обессиленный и наивный, отчаянный и грязный, он развалился в самом центре комнаты, устало прикрывая веки и роняя тяжелые слезы. В своем небрежном очаровании Чимин продолжал лежать так, как лежал бы крепко уснувший котенок. Такой же чистый, такой же правильный, а рядом — неверно составленный инженерами алгоритм. Рядом — холодное море и дикая печаль. Выплюнув остатки крови, Чонгук придвинулся к этой невинности, прикладываясь ушком к чужой груди и наполняясь счастьем: часы внутри продолжили свой ход, заставляя механическое сердце вновь биться. Улыбка прорезала испачканное лицо, прорезала и с болью выдрала губы, словно тех никогда и не должно было быть. Еле-еле добравшись до своего стола, доктор снова начал выводить на этих глупых пожелтевших страницах. «Прошла неделя с того момента, как я оживил монстра, с тех пор отдав ему свою душу три раза, — начал он, — если человеческий дух может быть разделен ровно на двадцать восемь частей, то сколько еще я смогу продлить свою глупую влюбленность в того, кто никогда даже не смотрел в свою сторону?.. Сколько еще я так продержусь, если от одной его улыбки у меня стоит ком в горле?.. Почему я нисколько не сожалею даже об этой безутешной боли?..» Он уже собирался закрыть свой блокнот, обессиленно падая на стол, но тут же добавил последнюю строчку, выводя ее уже криво, кровь его бессовестно испачкала листок осеннего золота. «Как долго мы сможем быть вместе?..»***
Carla Bruni — Moon River
— Я люблю тебя, — пронеслось томно, словно осколок снаряда рядом с ухом. — Чонгук… Я люблю тебя? Утомленный и болезненный, мужчина просто смотрел на проснувшегося мальчишку, слова которого априори не могли нести никакого смысла, ведь все это генерировалось настоящей машиной внутри. Вместо рук — подвижные железки, вместо сердца и мозга — ловко рассчитанные механизмы. Поэтому-то доктор и ненавидел себя всем сердцем, поэтому он ненавидел свое творение — это не Пак Чимин. Чон покачал головой, поправляя очки и отворачиваясь от этого глупца, отворачиваясь, чтобы не слышать больше ничего, ни единого звука. Но эти жуткие признания так и вырывались со дна железного, вырывались, чтобы отчаянно покорить пространство и время. «Я люблю тебя» вихрем взлетело, острыми иглами впиваясь в настоящее, зачем-то живое сердце. И мальчишка шептал их так, словно точно понимал значение, словно даже он, существо вне человеческого, смогло бы испытывать подобные чувства, только последние не игрушки, только с последними играться — смертельное дело. Мужчина не выдержал и поднялся, уносясь в другую комнату и ненавидя себя еще больше. Головная боль вновь ворвалась в организм. В висках — минное поле. Он ходил по своей памяти, наступая на все детонаторы, потому что боль — единственное, что у него осталось от такой бесполезной и глупой влюбленности. Цветочный пляж в самом сердце океана, одиночество на изломе трамвайного парка — вот, что сейчас ощущал Чонгук, выброшенный из этой жизни, как казалось, навеки. Схватившись трясущимися руками за голову, он свалился на кровать, а ручьем из носа его потекла кровавая осень. Вот тебе и литературный герой, ну чем же он не глупый гений Булгакова? Чем он не всевышний идиот? Доктор начал кататься из стороны в сторону, пытаясь хоть как-то отвлечься от агонии потерявшего еще одну частичку своей души организма. На такое огромное тело ему не хватало ни сил, ни желания — все заканчивалось. Все существует лишь для того, чтобы когда-нибудь найти свой конец. Кажется, Чонгук нашел свой где-то в первые годы Холодной войны, когда два гегемона начали свою битву, играясь с человеческими душами. Начало краха целой империи и первые порывы влюбленности. Стекающее со слезами желание быть вечно объятым руками лучшего солдата, желание навеки оставить своего драгоценного друга под своим крылышком, чтобы увидеть, как он ломается. Ведь улыбку ты разделить можешь с каждым — не с каждым получается разбиться. Мужчину трясло, он задыхался, а его глупое сердце пело прощальные мессы, оставляя это бессмысленное тело без своего тихого стука. И крик заперся в клетке грудной, чтобы больше никогда-никогда не врываться в воздух — они, к сожалению, ненавидят друг друга. Только пока где-то в доме разгоралась агония и дрожь собиралась с силами, пока темные запыленные комнаты плакали от отчаяния, сам мальчишка, не знающий, что такое печаль, глупо качался из стороны в строну, не решаясь двинуться со своего места и помочь своему создателю. Чимин не понимал, отчего люди такие хрупкие, не понимал, отчего это настоящее живое сердце под ребрами этого человека не хочет принимать ни помощь, ни признания. Конечно, юноша понятия не имел, что эти «я люблю тебя» значат, потому что ни разу за все отмеренное ему время он не услышал подобного в свой адрес. Но слова сами пришли к нему жарким чадом, сами задушили его в липком болотном сне. — Чонгук, я… — прошептал он, не решаясь заканчивать свое предложение и тут же утыкаясь в свои коленки. Просидев так еще немного, мальчишка подскочил к новенькому советскому телевизору — очередному ненужному подарку в этом доме — и, нажав на белую круглую кнопку, пару раз ударил по запыленной поверхности. До этого он видел лишь статичные картины, а все остальное, вся жизнь была здесь, в отражении его глаз. Но стоило на экране засиять чужим выбеленным лицам, как все внимание такого глупого ребенка сразу же оказалось подчинено не тем немым крикам, а тому, что ему будут вещать эти говорящие головы, провисшие в реальности и диктующие свою собственную правду. Надо же, какая удача! Кто-то там, в коробочке из четырех стенок, заигрался, показывая фотографии самого страшного из зверей — Пак Чимина. «Уничтожил свой собственный отряд, когда те не согласились подчиниться ему, — смеялись люди, — именно поэтому его имя вычеркнуто из истории нашей славной страны, верно? Говорят, его тело было похищено после того, как он совершил самоубийство. Кто знает, вдруг это сделал тот, кто ненавидел его больше всего? Зачем же еще поступать подобным образом?» Слова смешались друг с другом и спутались, буквы, словно в мясорубке, расплавились под весом рубила, кашей мерзкой полезли из горла, оставляя после себя лишь рвоту. «Я люблю тебя» звучало как проклятие, самое страшное и самое отвратительное. И сам себе юноша сейчас казался самым мерзким из существующих, самой бесполезной вещью. Но только глупая коробка не останавливалась, работая удивительно четко и быстро. Не останавливался и крик, свернувшийся в могиле экрана. Крысы по ту сторону продолжали разбирать самоубийство солдата по полочкам, словно все о нем знали, словно в том, что кто-то уничтожил себя, есть только один виновник — он сам. Глупые стандарты и глупые оправдания, но сущность Чимина отражалась на пыльном стеклышке, скатываясь кровавыми сгустками вниз и теряя себя самого в этой безумной тоске. — Не слушай, — прохрипел Чонгук, выключая телевизор точным ударом трости по основанию, — ты не Пак Чимин. Вы просто похожи. — Чонгук?.. — Помнишь, что я сказал тебе в начале? С Пак Чимином тебя ничего не связывает, — вздохнул он, поправляя очки и отодвигая телевизор в сторону. — Давай лучше потанцуем. Тебе ведь это нравится, да? Тогда давай танцевать. Мужчина достал одну из запрещенных пластинок, достал и осторожно уложил ее на проигрыватель, чтобы реальности иголкой он подарил бездушному диску песню. Черной нитью растянулась мелодия, еще не выточенная, не четкая. Звуки хрипло кашляли, иногда позволяя словам исполнителя влиться в этот мир, оголить эти стенки и позволить этим двум расслабиться. Мальчишка не сразу же поднялся, поддаваясь этому одиночеству в уставших глазках, но стоило тому подскочить на ноги, как доктор отчаянно тихо зашептал что-то невнятное, а после подхватил хрупкую талию, позволяя себе приблизиться к своей долгожданной мечте. Они были рядом, были близко, так мучительно близко, что плакать хотелось, но все, что у них было, — догорающая услада танца. Чонгук держал свои руки чуть выше бедер своего же создания, пытаясь вкусить ту горечь своего потерянного, но находя лишь неизвестный, совершенно чужой осколок счастья. Доктор обнимал Чимина так, как обнимают человека взрывы, обнимал и прижимал к себе холодное тело все крепче и крепче, пока мальчишка не был полностью в его распоряжении. Тихая мелодия все еще кашляла на фоне, разливаясь кровавыми сгустками. — Ты не он, — прошептал Чон, утыкаясь носом в лохматые волны, — и я никогда его не отыщу. — Я люблю тебя, — вновь прошептал юноша, совершенно не понимая значения этих слов. — И я любил того тебя, мой единственный друг. Из чужих глаз побежали горячие слезы, скатываясь по щекам и разрезая кожу. Одиночество окружало их, его было так много, так сложно было дышать. Перед глазами старшего так и стоял полюбившийся кровавый лик, так и стоял тот монстр с несчастной улыбкой. Теперь же перед ним было ужасающее будущее. В этот момент Чонгук совершенно точно понял, что обнимает сейчас лишь чужое тело, понял, что нельзя оживить кого-то с помощью собственной души, ибо именно она делает человека таким, какой он есть. Душу Пака он потерял навеки. — Я уничтожил нас обоих, — прошептал он, целуя чужие щеки, — я уничтожил нас. Чимин совсем не понимал, что происходит, поэтому лишь прижимался крепче к чужому телу, чувствуя какое-то странное притяжение и отвращение в одночасье. Потому что одна часть противилась этим касаниям, а вторая не могла надышаться этим запахом. И мальчишка действительно думал, что сейчас он умирает, по-человечески, по-звериному. Он умирает, для него нет спасения. Потому что эта извечная гнойная боль — апогей, кульминация. Это их личная точка невозврата. Юноша видел, как глаза напротив освещает отчаяние, ворвавшееся в их танец глупым кольцами Сатурна. Диким зверем оголил их сердца поцелуй. Чонгук лишь слегка прикоснулся к этим губам, лишь на секунду позволил себе забыться, но вкус их был горек, словно испорченные сгнившие вишни. Это был не его возлюбленный, это был не его друг и не его товарищ, даже не монстр. Это был кто-то совершенно чужой. — Я люблю тебя, — снова прошептал мальчишка, когда горячие руки, наконец, отпустили его, — Чонгук? — Не любишь. Это часть моей души, что желает быть любимой. Но не ты. Слова эти взорвали внутри каждый уголочек железного мира. Все уничтожили, сравняли с землей. Чимин не знал, отчего же где-то там, среди этого металла, стали и каких-то сложных механизмов, у него закралась неутолимая жажда прямо сейчас сломаться на кусочки, умереть на руках этого человека, чтобы и тот смог спокойно уснуть. Потому что сейчас только тревога была им мерой, страх — небом. Они стояли в обрамлении подходящей к своему пику ночи, чтобы навсегда замереть в пространстве. Мальчишка не мог выразить все, что чувствовал, даже руками бы все это не показал, но сейчас так безумно хотелось дотронуться до испачканного слезами лица, хотелось хоть как-то оправдать себя и сделать так, чтобы на него посмотрели не как на минное поле. Но его даже обнимали так. Будто бы он труп. Только чувства все множились и множились в этом глупом теле. Чувства, в которые Чонгук никогда бы не поверил. И снова стук в дверь, и снова темное пространство с пауками. Механические тики ускорились, а слезы масляной жижей покатились вниз, оттачивая щеки, как вода камни. Отчего-то и то прикосновение, и танец этот медленный и даже эта удушающая близость — все это заходилось оглушающим криком, зарастая им вдоль и поперек. Здесь не было воздуха. Только одиночество. Мужчина смотрел на него так, словно хотел уничтожить, но мальчику хотелось жить еще долго и долго, потому что не было ничего удивительнее мира и людей. Не было ничего прекраснее и ужаснее Чона. Вновь пришедшие под покровом ночи солдаты не стали даже церемониться, врываясь в дом уже безмолвно и начиная вновь и вновь обыскивать полочки и проверять каждую книжку на содержимое. Какие-то вещи они хватали сразу же, ибо не смогли сжечь их в прошлый раз: оказывается, у них есть какой-то лимит разумного! Только вот уставший доктор уже не хотел не улыбаться очередному пришедшему к нему генералу с орденами в половину мундира и флагом во весь раздувшийся, разжиревший мозг. Сегодня перед ветераном стоял уже иной усатый. Он, как и его люди, здороваться не собирался, сразу же входя в дом и начиная осматривать в спальне полы, проходясь жирными пальцами по ворсинкам заморских ковров. Свиньями они здесь крутились, иногда даже зачем-то снимая портреты семьи в золотых рамках и унося их куда-то. А безумие все разделяло себя на сотые, чтобы размножиться, чтобы каждого здесь поглотить в пасти отчаяния. — А отчего это в доме вашем нет ни одного портрета Ким Ир Сена? — сузил он свои глазки, проходясь по узким темным коридорам. — Бабушки ваши есть, какие-то девицы полуголые на картинах есть, а нашего вождя у вас нет? И почему вы не числитесь больше нигде? Не вижу я что-то, чтобы вы горели идеями нашей партии. Для вас, ветерана войны, стоило бы пробиться куда, точно бы взяли. Я вот, как военный, ответственно вам это заявляю. — Будь вы военным, сами бы пожелали лишь жить в спокойствии, а меня не обманывайте вашими побрякушками, я знаю, как выглядят настоящие ордена. Такой тон генералу явно не понравился, но ничего сделать он не мог, лишь засверкал выступившими клыками, удаляясь в одну из запертых комнат (у них у всех давно уже были собственные ключи). Мужчина проследовал за ним, но его грубо отпихнули в сторону солдаты, успевшие уже поломать все его пластинки и даже выкрасть радио. Государственные крысы все пытались вынюхать хоть что-то, словить его на слове, но, осознав, что Чонгук в разы их умнее, решили просто начать давить на больное, потому что такой, как он, стране не угоден. Потому что для таких, как этот врач, уже уготовано место в тюрьме — диссидентов нужно уничтожать и искоренять любыми способами. — Знаете, а ведь именно вам Пак Чимин адресовал свою предсмертную записку. Партия находит это немного странным, скажу вам честно. Вы, безусловно, уважаемый человек, однако все же вам нужно было бы сохранять свой имидж. Но вы изолировали себя сразу же после обвинения в мужеложстве. — А что мне толку выходить на улицу? Что там хорошего, скажите мне? Здесь я провел свое детство, чудо, что этот особняк уцелел. Я болен, посему попрошу вашу драгоценную партию в лице всех быстро переобувшихся пересмотреть отношение ко мне и оставить меня в покое. Сердце билось с невыносимой силой, само себя пожирая изнутри. Мужчина не был глупым, он не был идиотом, готовым вступать со всем миром в конфронтацию, но сейчас вся эта желчь, оставшаяся после того горького поцелуя, лопнула внутри гнойником. И слова ядовитые сами вылетали из уст, то губы разбивая, то эмаль зубов треская, — вот такая вот буря была у него внутри. Сейчас, когда врач понял, что натворил, когда понял, зачем на самом деле воскресил своего возлюбленного, зачем навлек на себя все это, он хотел лишь уснуть навеки. Его любовь вечно оборачивалась ему боком. С самого детства. Солдаты силой усадили разъяренного Чонгука за стол, начиная читать свои проповеди о могуществе и величестве, о силе идеологии чучхе и о глупости сталинизма. Только вот он здесь — канарейка, он здесь ненужная единица, которая слова все эти пропускала мимо ушей. Чон попытался встать, но эти обнаглевшие свиньи отобрали его трость, паразитируя на болезни заслуженного национального героя. Перед ними был гений, но руки ему целовать никто не собирался. В стране дураков такие не нужны. Вновь усадив его за стол и налив холодной воды в стакан граненный, генерал начал новую проповедь, возводя имя вождя в какой-то абсолют, восхваляя даже давно истлевшего от ужасов репрессий Маркса. И черной водой пропаганда лилась из каждой щели, даже мышки попрятались, надеясь навеки забыть весь этот бред. — Я бы посоветовал вам влиться в наш коллектив, чтобы не делать поспешных выводов. Разве в той записке Пак Чимин не желал вам счастья? Мы готовы дать его вам, если перестанете увлекаться запрещенкой. — Прошу, хватит трогать мою память о нем… — с болью выдохнул доктор, чувствуя новый подступающий к горлу приступ. — Хватит, не ваше это дело, даже не мое. И я прекрасно знаю, что это не было самоубийство. Уж поверьте, он бы себя не убил. — А почему нет? Партия никогда бы не стала лгать и фальсифицировать факты! — Убирайтесь из моего дома! Руки задрожали еще сильнее. Чонгук, выдыхая все свои чувства и выплевывая слова, скинул со стола все, что только можно было, скинул и начал задыхаться. Его горло несчастное изошлось в вопле, словно его порвал кто-то острым рыболовным крючком. Ничего не было страшнее этого отчаянного хрипа и звука разбитых очков. От своей лихорадки доктор свалился на пол, скручиваясь и начиная душить себя. У этой боли не было конца, она была везде, была всюду, из каждого уголка лилась раскаленным до кипения воском. Чон начал разрывать отросшими ногтями свою шею — кровавые сгустки поехали вниз, тихонько сходя с ума. А солдаты, эти свиньи, даже и не подумали помочь, лишь продолжили осматривать дом несчастного, забирая, наконец, абсолютно все, что могло бы хоть как-то не соответствовать идеям великого Ким Ир Сена. И только забрав всю душу из пыльного мрачного дома, только уничтожив его до самого основания, все эти незнакомцы, закрыв бесстыжие лица капюшонами и фуражками, вышли, оставляя диссидента умирать в одиночестве.***
Lara Fabian — Broken Vow
Этой ночью Чимин, не знавший ни сна, ни горя, отчего-то вновь заплакал. И слезы его лились так ярко и горько, что даже часики внутри то останавливались, позволяя боли заполнить каждую его клеточку, то заходились в безумном танце. И так повторялось снова и снова, и так хотелось задушить себя самого. Мальчик больше был не в силах терпеть все это, посему тут же подскочил на ноги и побежал со всех ног в спальню своего драгоценного человека. Чувствуя себя выброшенным щенком, он сразу же умерил свой пыл, боясь заходить. Потому что всякий раз на него смотрели с этой печалью, каждый раз ему повторяли: «Это не ты». Но как же это может быть не он? И кто должен тогда быть на его месте? Юноша не знал ответов на все это, не знал, поэтому и завыл свое одинокое «люблю» под дверью, не решаясь войти внутрь. «У меня почти не осталось души. Почти не осталось сил, — писал Чонгук, сидя в своих покоях, — ровно двадцать семь раз я отдал ему себя, чтобы выяснить, что же тогда случилось. Ровно двадцать семь раз, но это другой человек. Это тот, кого я хотел видеть. Это не тот, какой он на самом деле». А жалобный плач все усиливался и усиливался, создавал пленку над разумом, чтобы всякие мысли, только вылетев в пространство, сразу же стремительно падали вниз, как мухи, встретившие свою смерть в объятиях прозрачной витрины. Мальчик царапался в дверь, словно настоящий песик, скулил и не давал сосредоточиться. Только теперь мужчина уже не мог ходить. В нем не осталось даже души. Он ничего не чувствовал, он даже больше не хотел ничего чувствовать, ибо все рушилось. Боль перестала появляться приступами, ибо, однажды возникнув, поселилась в этом теле навеки. Эта ужасающая печаль тоже решила больше не покидать свой пустой бездушный сосуд, подпитывая еле-еле бьющееся сердце. — Заходи уже, что ты там стоишь, — прошептал доктор, устало прикрывая глаза и склоняя голову над столом. Чимин зашел кротко, почти и незаметно. В темноте его и вовсе не было видно. Мальчишку выдал лишь тягучий крик половиц, но и на это юноша лишь вытер свои масляные слезы, останавливаясь перед своим создателем и смущенно потирая ручки. Слишком много боли и слишком много горечи для одного человека. Чон лишь отвернулся, продолжая и дальше выводить аккуратными буквами свои наблюдения, больше похожие на немой крик. Еще несколько раз мельком взглянув на этого щенка, он уже попытался подняться и на дрожащих ногах добраться до кровати, как вдруг это чудо подлетело к нему и обняло со спины, начиная искать своим холодным железным сердцем тепла. Чонгук не хотел отвечать на все это, ведь его истинный возлюбленный не стал бы так делать, но руки сами потянулись к таким родным пальцам, сами обожглись и тут же отпали, сваливаясь в самый ад. — Я люблю тебя, — вновь прошептал мальчишка, роняя черные слезы, — я люблю тебя. — Прекрати, — зажмурился от боли мужчина, — прекрати, ты ведь не знаешь значение этих слов. Ничего не знаешь. Это даже не ты. — Я, — беззвучно выдавил из себя он. И так больно. Обоим так безумно больно от этой собачьей тоски. И облака превращались в бездны. Время вворачивалось в одну большую спираль, возвращая каждого к своей истине. Чонгук не мог противиться долгожданной ласке от того, в кого посмел влюбиться так давно и кого посмел так глупо потерять. Доктор обернулся и взял холодное личико в свои руки, умирающие от тремора. И головой, больной и свинцом налитой, незаметно кивнул и вдруг приблизился. Но не поцеловал. Ему не нужны были такие глупые свидетельства о привязанности, ему не нужна была страсть. Только Пак Чимин — солдат с вечной улыбкой и воспаленными глазками, монстр во плоти с самой детской мечтой. Мужчина вновь заглянул в эти стеклышки, не видя в них ни того могущества, ни той силы — только печаль. Роботы, оказывается, тоже умеют чувствовать. Но мужчина не хотел это понимать, прижимая его к себе и все продолжая свою триаду. — Я надеялся, воскресив тебя, узнать правду. Я хотел узнать, почему в тот день… Неужели ты действительно написал то любовное послание и действительно покончил с собой?.. Я так хотел узнать… Но я и не хотел, чтобы ты был собой, потому что тот ты никогда бы меня не полюбил, верно? Это не мог быть ты. Чимин прикрыл свои стеклышки, не понимая, что его человек так упорно пытается в нем найти. Он это он и никто иной. Он тот, кем его создали эти руки. И мальчик не мог понять, чем же он так плох, когда все вокруг называют того настоящего, того, кого все так ждут, монстром. От этого становилось еще сложнее, от этого хотелось умереть. И именно от этого желания он сам потянулся к чужим губам, получая лишь удар по щеке и невнятные хриплые крики. Словно глупый щенок, юноша вновь придвинулся к чужим коленям, обнимая их и впитывая эту боль. Но мужчина совсем обезумел, начиная кашлять, кричать и плакать. Его слезы так и падали на это лохматое море. — Прошу, уйди, мне так больно на тебя смотреть, — прохрипел он, захлебываясь кровью, — прошу, я был так глуп, когда поддался своим желаниям. Уйди, умоляю… — Я люблю тебя, — неслышно прохрипел Чимин, не позволяя своему человеку выбраться из своей мертвой хватки.***
Lucy Rose — Shiver
Маленькое красное пятнышко приземлилось прямо на палец, начиная ползти вверх и вдруг расправляя крылья. Юноша нежно улыбнулся своей гостье и стал рассматривать ее хрупкое тельце. Насекомое ползало вверх-вниз, то пытаясь соскочить под одежду, то вдруг отскакивая на лицо. Улыбка мальчишки не ведала своих земных границ, прорезая тугие очаги памяти. Сегодня к этому глупому телу, наконец, пришло осознание своей сущности, только ни внутри, ни снаружи ничего не изменилось. Он все еще был самим собой. — Это божья коровка, — прошептал обессиленный Чонгук, — красивые, верно? Чимин тут же кивнул, отпуская свою подругу в свободный полет и прижимаясь к дрожащему телу. Ах, был бы он собачкой, завилял бы хвостиком от этого безмерного счастья быть рядом со своим человеком, быть рядом с тем, кому хотелось посвятить еще сотни «люблю», хоть значение этого он все еще так и не узнал. Юноша начал целовать чужие трясущиеся ручки, покрывая их чередой своих фиалок и ромашек. И алым маком разгоралась в груди Чонгука все та же отчаянная печаль. Он все еще не видел в своем же творении того, что мечтал создать. Посему и близость эта — шутка, и день этот снова начал переходить в затуманенную ночь. Мужчина совсем ослаб и, казалось, ослеп, из-за чего он больше не поправлял свои очки и даже не вставал с кровати, лишь лежал одиноким китом на дне такого огромного мира. Мальчишка точно решил, что никогда его не оставит, но всякий раз его прерывал этот строгий тон. Теперь же в докторе не осталось ничего, кроме слабости и непреодолимой скорби. Он вспоминал обо всех умерших солдатах, он вспоминал о красном смехе, о чертовых безднах. О том, как брат поднимал руку на брата. Как горели корабли. Как их обстреливали и как сотни трупов оставались позади. Полевой врач — самое страшное, ведь твоя главная задача — не умереть. И от твоей жизни зависит жизнь других. Задача солдата — защищать до последнего вздоха. И кто же из них трусливее? — Однажды ты сказал мне, что в этом мире для тебя нет места, потому что ты давно уже потерял свою душу, — прохрипел Чонгук, забываясь в своем безумии, — но я всегда знал, что сохраню твою жизнь в своем сердце, даже если сотни будут против этого. Я знал, что пойду против всего мира, лишь бы спасти тебя. Неужели ты просто убил себя?.. Заметив странное движение за окном, мальчишка испугался, но побоялся потревожить покой своего человека, поэтому лишь забрался к нему под одеяло, обнимая еще крепче и вслушиваясь в хриплый болезненный голос. По впалым щекам все еще бежали горячие слезы. Чимин тяжело вздохнул и попытался стереть их, но доктор Чон сразу же отпрянул, из последних сил отодвигая от себя этого глупого ребенка. Старший вновь повторил свой вопрос, не зная, как смириться с мыслью, что, вероятно, он никогда не узнает правды. Он никогда не узнает, почему тот улыбчивый монстр просто взял и закончил все это, почему он сделал ему так больно, оставив это любовное послание, ведь всегда можно было бы уйти тихо, позволив сердцу Чонгука вдоволь настрадаться и полюбить хоть кого-то другого. Даже эту никчемную копию возлюбленного. — Я люблю тебя, — вторил себе этот бесполезный кусок железа, — я люблю… — Нет, не любишь, — ответил он, краем уха слыша, как входная дверь распахивается, — прижмись ко мне крепче. Мальчик тут же поднял голову, увидев в проеме усатую крысу, но вскоре глаза его — два черных стеклышка — были закрыты чужими трясущимися руками. Мужчина прижал его еще крепче к себе, боясь потерять и из последних сил целуя свою память. Он знал, что они придут к нему тогда, когда в нем не остается силы. Он знал, что они возьмут его именно в этот момент, поэтому начал отчаянно слушать механический стук часов в чужом сердце, позволяя себе улыбнуться. Диссидентское движение должно быть подавлено, ведь идеология говорит им: «Человек, заразившийся низкопоклонством, перестаёт адекватно воспринимать реальность». Что есть низкопоклонство, если не самая чистая любовь? Что есть рабство блаженное, если не услада быть с кем-то? Крыса в проеме лишь мерзко улыбнулась, унося свое ничтожное тело и свою душонку, маленькую и прогнившую, прочь из дома. А солдаты, уже разложившие все необходимое, только и дожидались его приказа. Чимин совсем не понимал, что происходит, но прижимался в своем отчаянии, целовал эту тишину и пытался не плакать. Перед глазами то и дело мелькал кто-то другой. Кто-то безумно одинокий и отравленный собственной улыбкой. Этот кто-то — седина и яд, монстр и горе. Перед глазами мальчика то и дело мелькали картинки, снова и снова сплетаясь в одно непроизносимое слово. Он видел того настоящего себя, рыдающего от собственной ничтожности, шепчущего себе: «Это все моя вина». Тот юноша плакал так горько и так горько кричал, что и петля его, с потолка улыбающаяся аду, казалась настоящим спасением, ибо подобную тяжесть земля еще выносить не научилась. И мир вдруг свернулся до слов, высказать которые не представлялось возможным. Чимин хотел бы закричать, хотел бы ответить, но вместо этого лишь смог прошептать: — Я люблю тебя. — Нет, не любишь, — прохрипел мужчина, закрывая глаза и сливаясь со своим никчемным творением в поцелуе. А крыса вдруг подняла руку, разрешая солдатам нажать свои красные кнопочки и ознаменовать крах чужой вселенной. Бомбы обняли этот дом, заполняя пространство, бомбы въелись в горечь и разрушили все до основания. И кровать, на которой лежали два вечно бессонных сердца, вдруг взмыла в воздух галькой пляжной. Обгоревшие осколки вокруг, в душе — пустота. Довольные собой, представители великой партии скрылись во тьме, позволяя этому буржуазному особняку догореть и исчезнуть, чтобы после по тому самому маленькому экранчику на одном единственном государственном канале кто-то сказал с улыбкой: «Наш национальный герой оказался предателем!» Сказали со своим желчным энтузиазмом. Чтобы никто больше не верил в историю. Ведь последняя переписывается в соответствии с правящей идеологией и никак иначе. Узнаем ли мы когда-нибудь правду о самих себе?.. — Во славу Трудовой партии, да воспоет славное имя вождя, — улыбнулся генерал. И все исчезло. Чимин, мощности взрыва которого не хватило для его разрушения, остался на руинах и пепле. Он держал в руках обгоревший труп своего человека, жалобно скуля и прижимаясь к мертвой плоти. Уставший и уснувший навечно, Чонгук так и не узнал, отчего же тот монстр, сошедший с ума от войны, покончил с собой, так и не узнал, правдиво ли то письмо с этими нежными «прощай, я люблю тебя». Ничего не узнал, а Чимин, почти и не тронутый взрывами, поднялся на ноги в этой черной дымке. Ночь сулила ему вечность, но часики внутри начали вести свою собственную войну за любовь, готовясь остановиться в любое мгновение. Уродливая железка и столетнее одиночество. — Я люблю тебя, — вновь вырвалось из разбитой груди, падая слезами масляными на догорающий труп. Секунда — вздох. Минута — выстрел.