Танец Казановы

В самый темный предрассветный час старый город тонул в тишине. Ветер гулял по подворотням и переулкам, подхватывал клочки бумаги и мусор, в трепетном танце касался влажных листьев. Сердце не билось давно, и, право, его это ничуть не огорчало. Минуты, часы и дни стекали меж разжатых пальцев холодной, вязкой кровью, вдребезги разбивались о пыльный пол, а Казанова оставался прежним, как и год, и сотню лет назад. Ему был безразличен город вокруг, шумные люди, чья жизнь была так же быстротечна, как у бабочки-однодневки. Нет, всея эта суматоха его не трогала. Он ждал. Гроб на пыльной витрине был приглашающе раскрыт, мутное стекло разводами серых туч отражалось в поблекших медных пуговицах камзолаа. Он ждал злого дребезга стекла, хаотичного звона, тонкой лопнувшей нити, и сейчас, в самый темный предрассветный час наконец услышал шаги. Казанова растянул сухие пергаментные губы в усмешке, и время, запнувшись, испуганно замерло на месте. Легкий стук и бархатный шорох. И снова, и снова — с мыска на каблук, кто-то крался, прячась в тени. Тихое, хриплое дыхание, глаза с мутной поволокой под тяжелыми веками, руки, что судорожно комкали кружевной платок. Она подошла вплотную, прижалась горячим лбом к мутному стеклу, и Казанова увидел лицо. Любопытство и робость мешались на нем с истомой, щеки горели пунцовым жаром, а с приоткрытых губ готов был сорваться стон. На стене остро блеснул тяжелый молоток, и она, нервно вздрагивая, робко потянулась вперед. — Смелее, — шевелились его сухие губы, но звука не было — только свист и шелест, и блеск костей в разомкнутой коже. Она замахнулась — отчаянно, слепо, как перед прыжком, и поток стекла больно и зло рухнул на мостовую, залил ее сияющей в лунном свете изморозью — острой и колкой. — Доброй ночи, синьорина, — теперь ему было легко. Нить со звоном раскололась и осыпалась пылью, изукрасив камзол Казановы причудливой вязью. Теперь было легко и свободно все, чего хотелось — стекло разбито, а значит, плата принята. Казанова касаткой нырнул в глубокий поклон, протянул истлевшую руку в серебристо-пыльной перчатке. Он знал, что она видит сейчас — только то, что он хочет показать: расшитые лацканы и носы начищенных туфель, белая ровная кожа, блеск волос и дрожь ресниц. Это не обман, это тоже он, Казанова, но в другом времени, тысячи воспоминаний назад. О, когда-то в красоте ему не было равных, он великолепно знал, как просто тянуть из груди сердце. Вот и сейчас ее дыхание на миг сбилось, и она уже смелее подала руку. Каблуки с хрустом зарылись в осколки, и острый звон грянул горней музыкой тризны, бархат взвился тончайшим виссоном, легким жертвенным облаком. Усыпанная стеклом мостовая смазалась, обернулась тьмой, как только Казанова обхватил ее талию истлевшими руками. Музыка гремела в ушах, литаврами стучал бешеный пульс, а внизу в исступленной кадрили убегали прочь из-под ног старые, пожелтевшие кости. Кто сказал, что Казанова не знает любви? Он был опьянен сладострастием полета над бездной, танцем на костях с живой и хрупкой смертной, что так отчаянно хваталась за его плечи. А там внизу, далеко под ними багровое пламя плясало свой собственных танец — дикий и жадный. Взвыла виолончель, под ногами вспучились надгробные плиты, раскрыл черные крылья мраморный ангел, и по глазам больно ударил лунный свет. Казанова сильнее обхватил девичью талию, закружил менуэт между темных плит. — Стойте… — она попыталась вырваться, но Казанова прижал ее еще ближе, и она исступленно закричала, заглянув ему в лицо. — Что испугало вас, синьорина? — он хищно оскалился белым лунным серпом, зубы заблестели в прорехах иссохшей кожи. — Не смотрите в глаза, там под крышкою черепа только пыль и сушеные мухи. Но-но, — Казанова перехватил ее руку, когда она, вырвавшись, хотела осенить себя крестным знамением. — Наш танец еще не окончен. Он клацнул зубами возле нежного уха, и синьорина вздрогнула, но тут же ее глаза снова застила поволока страсти, и тело расслабилось в жесткой хватке рук. — Вам более нет дороги назад, но не пугайтесь — мы спустимся с вами до самых восхитительных глубин ада. Рыхлая черная земля расступилась под ногами, все больше, все глубже, поглощая их целиком. А они ни на миг не прекращали исступленный вальс, скользя по исходящим серным дымом кускам обгорелого мяса. Мимо в клубах пепла проплывали багряные чертоги, слышались визг и хохот, корчились и метались рогатые тени, но синьорина не видела ничего — сладостный, вакхический жар разливался по телу, туманя разум. Кто сказал, что Казанова чарует лишь ради расчета? Никому, кроме него, не дано было понять пикантности танца по лезвию ножа, полета на конце перетертого нерва, предсмертной агонии в последнем па свирепой сарабанды. Тени схлестнулись вокруг двух извивающихся фигур, обернулись темным коконом и выбросили в сырой предрассветный переулок на хрусткие осколки стекла. Во мгле послышался бесстыдный треск раздираемой ткани, тяжелый бархатный шелест, над двумя сплетающимися телами раскинул черные крылья мраморный ангел, и только хриплое дыхание разбивало тишину переулка. Время дрогнуло и отмерло с последним исступленным стоном, тут же в отдалении послышались собачий лай и испуганные голоса. — За тобой пришли, дорогая, — Казанова оправил изукрашенный пылью лацкан и подал ей руку. — Но это до времени ждет. Она грациозно поднялась с остатков ткани — хищная жадная улыбка, белеющее в темноте обнаженное тело, взгляд, полный огня, — и Казанова невольно залюбовался своим творением. Щелчок истлевших пальцев — и темную мостовую залил ледяной лунный свет. Каменная кладка вспучилась, разомкнулась сотнями кричащих лиц, в тусклых митрах тумана оглушающе захлопали крылья нетопырей, и под ногами звездой эдельвейса раскрылся пентакл, изгибая нагое тело в немом крике. Темная кровь брызнула на мостовую — то взрезали кровлю спины кожистые крылья, луна обрушилась вбок, мигнули и погасли звезды, и прекрасный лик ощерился звериным острым оскалом. Кто сказал, что Казанова расчетлив? Он с истинной любовью выпестовывал свои творения, взращивал ярость и неутолимую жажду. Он ласково огладил судорожно вздымащуюся звериную спину, с наслаждением поцеловал раззявленную клыкастую пасть. Сладострастье полета на осколке взорвавшейся жизни — вот его награда. — Тебя ждет первая кровь, иди же, — шепнул он. Взмах сильных крыльев — и вскоре неподалеку послышался надсадный крик. Казанова с улыбкой прикрыл глаза. Совсем скоро — день или десяток лет спустя — он будет так же лежать на пыльной витрине в приглашающе распахнутом гробу и ждать. И снова, и снова в самый темный предрассветный час он будет слышать легкий стук каблуков и хриплое дыхание, снова видеть пунцовый жар щек и готовые раскрыться в стоне губы. Кто сказал, что Казанова не знает любви?