Так вышло, что несмотря на молодой возраст, человек по имени Сиэль Фантомхайв не верил в любовь. Да и что есть любовь, в мире, где всем правит сила, и — все правит разум?
Сиэлю уже было девятнадцать, а он привык все контролировать, включая свои чувства. Казалось, их и вовсе нет, а если где-то и мелькали, то под строгим надзором, в одну сторону — утрамбоваться на дне души.
Постойте, но ведь и души не существует.
О своем браке Сиэль мог с достоинством и про себя сказать: удался, удачный. Женщина из богатой и влиятельной семьи кроткого нрава, домашняя и заботливая. Это солидный союз, взаимовыгодный вклад в будущее. Фантомхайв шел по стопам отца, владельца одной из самых крупных в стране корпораций игрушек, а значит — не мог ошибиться. Проверенный путь — самый надежный, но даже если жизнь зайдет в иное русло, ум и выдержка придут на помощь. Как говорил Фантомхайв старший: «Всегда должна оставаться сила править».
Поэтому Сиэлю некогда было заниматься глупостями. Окончив один из передовых университетов с отличием, он поступил на работу к отцу. Сразу занимать место управляющего казалось неэффективным, поэтому предстояло самому освоить рабочую цепь с низших звеньев.
История, которая пойдет дальше, началась с человека, которого Сиэль знал уже три года. Он встретил его на ежегодном кооперативе, где среди множества лиц всегда можно было отыскать дюжины тех, чьи еще не видел, даже если они давно работали. Всему причиной была масштабность корпорации и множество трудящихся ответвлений.
Себастьяна Михаэлиса перевели в отдел Сиэля Фантомхайва, им предстояло работать на равных.
Несмотря на неоднозначность первой встречи, она оставила в Сиэле неизгладимое впечатление.
Было уже около девяти вечера, он изнывал от скуки и раздражения: все беседы вокруг казались праздными, как переливание из пустого в порожнее, но уходить раньше всех не полагалось. Пили шампанское, вино и ели закуски, столы ломились от яств, а воздух — от болтовни и пустых улыбок.
К юноше подсел мужчина и представился, Себастьян Михаэлис, вместе будут работать в новом году, приятно познакомиться. Поговорили о работе, но немного — помешали. Подсели подвыпивший мистер Келвин и мисс Ирэн, секретарь.
Слово за слово, речь зашла о чудесах света, мистике и феноменах. Шутки про то, как корпорация Фантом станет восьмым Чудом Света, благодаря верным муравьям.
— Санта-Клаус целого мира! — говорил Келвин и раздражал Сиэля колыхающимися малиновыми щеками: «Как так можно нажираться? Да еще при всех?»
— А я не верю в чудеса, но верю в большую любовь, как у Тристана и Изольды, — поделилась женщина. Сиэль не удержался:
— Это и есть чудо. Излишняя романтизация. Как все эти призраки, мироточащие иконы и прочее.
— А разве мироточащие иконы это не прекрасно? — спросил Себастьян. — В мире всегда есть место феномену, не говоря уже о любви.
Сиэль предпочел бы не оспаривать заявление, лишняя трата времени, но почему-то не в тот момент. Карие глаза как будто и не пытались нести вызов, только чуть-чуть, по-доброму, посмеивались. Возможно, коллега хотел понравиться мисс, но они ушли: Кельвин увел спутницу танцевать.
— Любую вещь можно объяснить логически, — ответил Фантомхайв, чтобы не сидеть в тишине.
— Хорошо, позвольте я расскажу вам вещь, с которой столкнулся лично, — сказал Михаэлис. — Быть может именно вы — тот человек, который сможет мне ее растолковать. Первый среди многих.
— Ладно, слушаю. Надеюсь, без небылиц?
— Ну какие небылицы, только то, что видел воочию. Смею заверить, я из тех людей, которые верят глазам и еще не лишались рассудка, всегда трезвы в памяти. Да мне и не так много лет, чтобы терять ее.
— Сколько? — собеседник не упустил случая: он никак не мог прикинуть возраст человека перед собой. Высокий, статный. Ирландское вытянутое лицо, умные и чересчур живые глаза (а для Фантомхайва они могут быть такими). Блестящие черные волосы с матовым отливом, острые скулы, нос правильной формы, но слегка длинноват. Похож на ворону. В целом, фигура не лишенная харизмы. Один из немногих присутствующих, с кем можно убить время.
— Тридцать три.
— На тринадцать лет старше: несете ответственность за свои слова, полагаю.
— Именно, но я бы дал вам меньше, хорошо сохранились.
— Давайте к вещи, которая нуждается.
Себастьян сделал глоток виски прежде, чем начать:
— Слушайте: как-то был недолго в Японии. Остановился я в доме у служащего компании, он уже человек в возрасте, жена умерла, остался только сын. Ему было лет двадцать, молчун жуткий. За все время, что я был, не сказал ни слова, но тому, как оказалось, была причина. Одно время ходил с таинственной улыбочкой на губах, в глазах — весна, все вздыхает, ну, диагноз ясен. Мне было довольно любопытно наблюдать за ним. Наверное потому, что сам давно не болел этой восхитительной болезнью.
— Какой болезнью? Он аутист? — не понял Сиэль. Себастьяна это почему-то позабавило.
— Юноша влюбился, — пояснил он.
Сиэль фыркнул. Собеседник это отметил, улыбнувшись глазами, он продолжал:
— Со временем улыбка спала, весна закостенела, как говорится, — «И где такое говорится-то?» — и стало очевидно, что чистое создание столкнулось с суровой реальностью. Сперва мне так показалось. Но то, что я увидел после — к чему может привести любовное страдание — пошатнуло всякое мое представление о мироустройстве. Воистину, в мире возможно все, и никогда нельзя говорить никогда.
— Покончил с собой, как Ромео? — предвосхитил слушатель.
— Как цинично прозвучало, — Себастьян отвлекся на очередной глоток янтарной амброзии. Он задумчиво покрутил стакан в пальцах. Сиэль отметил, что они чрезвычайно длинные. — Влюбленный стал сильно кашлять. Его лечили, но без толку. Кашель усиливался. А однажды я увидел, что он кашляет цветами.
— Чем-чем?
— Цветами, мистер Фантомхайв. И не оттого, что он их ел и подавился, и они вышли наружу. Он кашлял ими все время. Они как бы… Росли в нем, отрывались от стеблей и выходили на свет. Множество, множество лепестков. Клянусь, что своими глазами видел, непередаваемое зрелище, но дальше — хуже: дальше пошли бутоны. Тело юноши разрывало от произрастающих растений, они рвались через кожу, горло… Крупные цветы сакуры. Когда он умер, тела не было видно — все поросло цветами. Чуть позже я узнал у одного монаха, что эта редчайшая болезнь и называется ханахаки. Причина — переполняющая тело любовь. Разве не удивительно? Долгое время я был потрясен, особенно, когда узнал, что отец мальчишки срезал все цветы с трупа, оставил в ближайшем храме, а сам повесился прямо у его ворот, на дереве.
Сиэль вздернул бровь вверх:
— Вы всерьез полагаете, что кто-то поверит? Вы перепили, Себастьян.
— Вы сказали, что любовь — химия. Тогда я добавлю, что эта химия может сполна сдобрить почву внутри нас и взрастить прекрасные и зловещие соцветия. Я не пьян. Это мой первый стакан, который я не выпил и наполовину.
— И я не говорил, что любовь — химия.
— Но вы так думаете.
«Ну что за кретин». И с этим человеком ему предстояло отправиться в командировку, поднимать промышленное производство на востоке страны.
Кажется, это началось в поездке и крепло в течение последующих трех лет.
В поезде, едущем на восток, мужчины разбирали документы и готовили формы для будущих отчетов. За окном проносились пестрые долины и цвело небо августа — уже более пронзительное, тяготеющее к осени.
Михаэлис уже продолжительное время смотрел в него.
— Стоит отвлечься на живописный вид, как дышать легче и в голове яснеет, — поделился он, возвращаясь к коллеге. Тот не поднимал головы от кипы бумаг. — Иногда нужно отдыхать, не находите? Хотите апельсин?
— Что?
— Купил на вокзале. Свежие.
— Одни сплошные бумажки. Что больше раздражает — время на их заполнение впустую.
— А сколько деревьев зря гибнет.
— Давайте свой апельсин, — Сиэль устал. Он отбросил пишущую ручку, и та укатилась со стола на пол. Себастьян поднял: в одной руке ручка, в другой — фрукт. Юноша вновь отметил красоту мужских рук: сильные, гибкие и в тоже время изящные, с выступающими венами. Кожа чувственно белая, только приукрашена синеватыми оттенками на запястьях.
После апельсинов — действительно свежих, сладких — стало проще вернуться к работе. Они изучали графики, развернув их на столе, Себастьяну пришлось пересесть на сторону коллеги. Тогда их ноги соприкоснулись, и Сиэль почувствовал странную, разливающуюся волну трепета. Легкая щекотка, мурашки прошлись вдоль позвонков, а сердце — бешено заколотилось.
Чужая голова оказалась рядом, у Себастьяна мятный шампунь:
— Вот за этот период мы должны были провести инвентаризацию, но перенесли… Вы меня слушаете? Вы весь красный.
— Душно. Откройте окно.
Вместе с душным лесным воздухом повеяло ароматом парфюма и легким запахом пота. Пот мужского, здорового тела, он вызвал в Сиэле какую-то истому. Она сконцентрировалась в кончиках пальцев ног и рук, перетекла в коленные чашечки, а после свернулась клубком щекочущей змеи внизу живота.
Близость Себастьяна пробуждала в Сиэле невероятное желание.
Он поздно осознал, что рот открывается сам собой:
— Что это за одеколон? — спросил он, чувствуя себя каким-то разделенным на части. Голова, живот и пах, конечности, сердце — все отдельно. От постыдности и внезапности происходящего ум поплыл.
Себастьян моргнул, напоминая удивленного мальчишку.
— Не помню названия, обычный одеколон. Не нравится?
— Закройте ставни, дует.
Прошло еще полгода прежде, чем Сиэль оказался вынужден признать свое влечение к мужчине. Противоестественное, грязное, недопустимое. Оно росло с каждым днем.
Наиболее непостижимым для него оказалось то, что привыкший контролировать все в своей жизни, — контролировать чувства никак не мог.
«Просто похоть непонятного происхождения, только и всего», — убеждал он себя.
Фантомхайв охладел к жене. Всякий раз, когда предстояло исполнить супружеский долг, он тяготился. Женщина, которую он уважал и сам выбрал, вдруг стала вызывать глухую неприязнь и даже отвращение. Само ее тело перевернулось в его представлении. Наливные, упругие груди, плавное лицо с кукольными глазами, миролюбивая мягкотелость, податливость и покорная, заискивающая улыбка рабыни — все стало вызывать раздражение, даже ее запах.
А в жаркие и невыносимые мгновения (попытки, пытки) соития, в его голове вопиющим образом проскальзывал Себастьян. Любовным пылом Сиэль мог наполнить себя лишь когда воображал мужчину: достаточно было пустяков, вроде сильной шеи, выглядывающей из ворота рубашки, бедер, не округлых, пикантных, как у женщины, а узких и восхитительно четких. Фантомхайв сопротивлялся фантазиям, но жена плакала: «Я тебе больше не нравлюсь? Стала уродиной?» и он позволил им течь произвольно. Он представлял как его обнимает не женщина, а сильные, знакомые руки, они отвечали на ласку, но: «Она не может обнимать меня как обнимал бы он», ласки женщины непохожи, слащавы, приторны, как сахарная пудра. И все же Сиэль мог справиться с похотью супруги.
Он решил, что отстраняться от ничего не подозревающего коллеги — это признание в том, что проблема существует. Поэтому Сиэль, напротив, стал видеться с ним чаще. До тех пор, пока Себастьян Михаэлис не исчез с рабочего места, вместе с вещами: своими черными переливающимися ручками и нелепым степлером в виде кошки (Михаэлис обожал кошек).
— А ты не знал? — удивился другой коллега. — С сегодняшнего дня он в другом отделе.
Сиэль действительно нашел Себастьяна в другом подразделении, оно находилось в соседнем здании. Даже окна выходили на другую сторону.
— И как это понимать? Почему мне не сказал, что тебя перевели?
— Меня не переводили. Я сам попросил.
— Зачем?
На вечно бледном лице мелькнула и исчезла виноватая улыбка:
— Устал от однообразия. Извини, я должен был предупредить. Но… Надеюсь, на нашей дружбе это не скажется.
— Конечно, нет, но…
Но…
Что-то просто повисло в воздухе. Сиэлю и нечего было сказать.
А может, все началось не с поездки, а с первого взгляда: «Приятно познакомиться, я — Себастьян Михаэлис», бархатный голос, смеющиеся горячие глаза. Его улыбка и смех — волнение, ненавязчивый жест: то, как пальцы заправляют прядь за ухо, Сиэль видит в этом приглашение, игру, но это лишь иллюзии. Сиэль не игрок, Себастьян — тем более.
Как семена долго пролежавшие в почве: они все же дали свой всход. Цветами заполонило весь мир Фантомхайва.
Он начал кашлять. Сначала коротко, сухо, затем в легких появилась боль. Как не во время: на работе аврал, о больничном не может быть и речи. Он пил антивирусные препараты, попутно дописывая отчет. В груди что-то тяжелело и разрасталось, отдавая в голове ухающими спазмами.
Захотелось отвлечься и позвонить Себастьяну: у него скоро день рождения, Сиэль голову сломал над подарком.
— Что подарить? — переспросил голос на другом конце трубки. — Притащите себя ко мне, это и будет подарком. Мой друг, — добавил немного погодя.
Сиэлю больно это слышать: он видел в словах то, чего нет.
— Подарю ведь что-то бесполезное.
— Кошку.
— Кошку?
— Подарите мне кошку. Видите: прихожу в магазин, мне нравятся все, всех взять не могу, ухожу с пустыми руками. Вы лишите меня сомнений.
— А какую породу? — Сиэль рад, что позвонил. Еще он представлял Себастьяна в магазине, с муками выбора на лице, это тоже доставляло удовольствие.
— Выберете сами, какая вам приглянется. Уверен, такая понравится и мне.
Подарок Сиэль нашел у заводчика, но перед этим изрядно начитался кошачьих энциклопедий. Жена успела обидеться: «Ты уже несколько часов возишься с этими кошками». — «Не могу выбрать». — «На подарки для меня ты столько времени не тратишь, бери любую уже».
Любая не подойдет. Нужна кошка, в которой он будет уверен. Наконец, он приобрел котенка абиссинской кошки — привлекла в ней некая царская манерность. Котенка он спрятал в подарочную белую коробку, на шею повязал синий бант, под цвет глаз.
Когда именинник открывал подарок, сердце стучало, как у мальчишки. Глупо. Тысячу раз глупо… но приятно.
— Одна из моих любимых пород. Сиэль, как вы догадались?
— Просто увидел и решил, что вам подойдет.
— Какие волшебные глаза. К слову, как ваши.
Сиэль еще никогда ни перед кем так не робел, он рассмеялся, не зная, как реагировать. От близости Себастьяна вновь заколотилось сердце.
— А где гости? — Он заметил, что в доме пусто, только тихо играет музыка.
— Не люблю шумихи, поэтому пригласил только вас, — ответил Себастьян и, помолчав, добавил, — и — еще несколько человек, но прийти не смогли.
— Как жаль, — соврал гость.
Их ужин стал пыткой, для Фантомхайва, разумеется. Себастьян казался как никогда близким и невозможно далеким. Блуждая в невольных мыслях, Сиэль ловил себя и на желании и, в то же время, на запрете, неуемном страхе. Решительно невозможно было открыться. Это перечеркнет всю его жизнь. Их дружбу.
А уже на следующее утро появились лепестки. Сначала грудная боль усилилась, точно внутрь засунули свинцовые шарики, и они перекатывались, тяжело стукаясь о стенки, затем поднялась температура. В горле что-то застряло. От надрывного кашля тело согнулось пополам. След пытки остался лежать в ладони, которой Сиэль зажимал рот. Вытянутые, продолговатые, цвета снега… лепестки. Одни были свернуты, сморщены, другие развернуты: нежные на ощупь, с тончайшими прожилками, как на крыльях бабочки.
— Ханахаки?.. Не существует, — хотел сказать Сиэль, но его перебил очередной приступ. Из горла вышла, вытолкалась свежая порция лепестков. Во рту появился привкус растения, аромат терпкого нектара, сгущенного лета.
Этого не может быть!
Не может…
А разве может быть его любовь?..
***
Цветы не отступали даже во сне: они опутывали спящего, привязывая к постели; стебли лозы росли из грудной клетки, похожие на диковинные и шипастые щупальца. Листьями и лепестками забивало рот и дыхательные пути. Когда дышать становилось невозможно совсем, легкие лопались от жирных соцветий. Бутоны прорывались через кожный покров, орошая тело каплями крови.
Цветы во сне были ярко-синими. «К слову, как цвет ваших глаз».
Бесконечное удушье, тянущееся нереалистично долго — спящий тысячу раз умирал.
Когда он открывал глаза, стебли исчезали, но их привычная тяжесть оставалась на месте, в грудной клетке. Что-то росло внутри, и Сиэль знал что именно.
За несколько дней болезнь разрослась настолько, что скрывать ее уже не получалось. Его рвало лепестками. Собирая их вместе, в высыхающие, шелестящие россыпи, Сиэль угадал пионы. Были еще и крошечные белоснежные лепестки неизвестного цветка, их оказалось больше всего.
«Как странно… и это все — во мне?»
Находиться дома больше было невозможным. Фантомхайв сообщил жене, что уезжает в командировку. С собой он взял чемодан вещей и снял квартиру в пригороде. Он смутно представлял себе, что делает, становилось тяжело передвигаться из-за учащающихся приступов кашля и одышки. Кружилась голова, кололо под сердцем и тошнило, все время тошнило и ломило кости — их опутывали фантомные стебли из кошмаров. Если кости треснут, из них посыпятся лилипутские лепестки. Как снежные хлопья посыпятся.
Не могло быть и речи, чтобы сказать кому-нибудь правду. В трезвом уме Фантомхайв обратился бы в больницу, но он почему-то был уверен, что это не поможет, что даже если цветы — болезнь, то они не приходят просто так. Он не знал, нет, но — чув-ство-вал. Его чувства обострились, как если бы растущие внутри цветы добрались до самой глубины его «я», которое он так тщательно сдерживал контролем все эти годы.
Сидя у стены в пустой комнате, он прислушивался в безмолвие и в самое себя. Это стало единственно важным и возможным. Он чувствовал: цветы набирали силу. Но как странно, ведь внутри его организма должны быть вечный мрак и сырость, как в темнице, ничего хорошего для растений, это точно и, наверное, — для любви, которую, он так и не выпустил на свободу.
Прошлый Сиэль Фантомхайв дал бы решительный отпор болезни, но не этот, не новый, цветущий и разлагающийся на удобрение. Он вдруг почувствовал неизбежность во всем, что его окружало всю жизнь: контроль… его не существует, он не нужен, когда в мире — в его персональном мире — нет места любви.
Когда юношу вырвало первыми бутонами, маленькими, узкими, как мидии, он поднялся на ноги и вышел из квартиры. Он вызвал такси и назвал единственный адрес, который хотел бы посетить. Иронично: улица называлась Красный Сад.
Ему мерещилось или он ощущал, как семена проистекали в венах, кровь разносила их набухающие чехлы по членам. Как личинки насекомых: разбухающие, лопающиеся из куколок бабочки, — цветы, о, инопланетные паразиты, когда они успели заполонить собой всю планету? А легкие и сердце Фантомхайва?
Себастьян курил и стряхивал пепел в металлический лотос. Интересно, он любит пионы?
— Вы неважно выглядите, хорошо себя чувствуете? Эта ваша, бесконечная работа, право…
— Я задыхаюсь.
Если стебли навстречу солнцу прорывают камень, то что же они сделают с живой плотью? И значит ли что мужчина перед Сиэлем — солнце для его цветов?
— Открою окна, а еще лучше предлагаю прогуляться на свежем воздухе.
— Мне лучше посидеть.
Мужчина подал стакан воды. Какое-то время он вглядывался в лицо сидящего.
— Вы меня тревожите. Вы обращались к доктору?
— Со мной все в порядке.
— Вы… — начал Себастьян, но замолк. Подумав, он сказал: — Всегда казались мне чрезмерно сдержанным. Напоминаете бутон в тисках.
— Что вы сказали? Бутон?..
— Красивый молодой человек в жесточайших рамках контроля. Психосоматика не заставит себя ждать. Вот что, давайте расслабимся, сходим куда-нибудь, выпьем, вы мне расскажите, что вас так тревожит.
— Тревожит? Меня?
— Этими вопросами лишь подтверждаете мои догадки. Конечно, — вас, вы же не ходячий мертвец!
«Ходячий мертвец», — вновь повторил Сиэль, на этот раз про себя. Какая ирония. Не он ли разлагающийся гумус из мяса, костей и крови?
Находиться рядом с ним невыносимо, но не видеть его — еще мучительней. Теперь Сиэлю кажется, что это не его ноги шли в дом Михаэлиса: стебли впились в нервные окончания, цветы вели его к Солнцу. Они приказывали.
Немыслимо… Немыслимо…
— Знаете, что я думаю? — продолжал мужчина, и от его голоса вибрировало в грудной клетке: стебли шевелились, лепестки царапали горло. И в тоже время, Сиэль чувствовал слабое тепло, это не его личное тепло, это все — цветы. — Вас что-то гнетет, люди не должны держать все в себе. Я ваш друг или нет, черт возьми?
Друг…
Боль, как мигающие неоновые огни, сжимала легкие, проталкивалась по гортани вверх. Дыхание спирало.
Надсадно кашляя, Сиэль ощутил касание — рука Себастьяна легла на него: «Выпейте воды», юноша подскочил с места.
— Не трогайте меня, — просипел, — это больше невыно-…
Он не смог договорить, на руке снова остались лепестки, больше, чем обычно. Сжимая их в кулак, как непотребную улику, юноша прижал их к груди. Уйти, пока не поздно, он не знает, зачем пришел, но не мог иначе. Увидеть, хотя бы в последний раз.
Его силой развернули и разжали ладонь, несколько лепестков опадало на пол. Белее снега, по окантовке — совсем бледно-розовые, или это впитавшаяся кровь?
Лицо Себастьяна вытянулось и потемнело.
— Ханахаки… Вы больны ханахаки… поверить не могу…
И правда — не может: но в карих глазах застыло не только изумление, как показалось Сиэлю, — жалость.
Жалость… Будь она проклята! Какое унижение. В душе вместо цветов должен быть тлеющий пепел. Требуха любви. Он переполнен ею, вся его плоть — асфоделевый луг, в нем ничего, кроме сожаления и агонии.
— Почему же вы мне ничего не сказали? Сиэль… Какой же я безумный глупец! Это я должен был… Я боялся, что вы отвергнете.
Мужчина был ошеломлен. Он что-то забормотал под нос, совсем неразборчивое, в глазах растерянность, страх и отчаяние. Слезы.
— Отвергну что? — переспросил Сиэль.
Себастьян поддался вперед и обнял его, он боялся вызвать боль. Крепкое объятие оказалось недолгим, затем мужчина упал перед ним на колени, сжимая ладони в своих руках, они были горячие, как тот всегда и представлял.
— Господи, Сиэль, я же люблю вас! Я так сильно вас люблю, но как бы я мог вмешаться в вашу жизнь? У вас жена, вы такой правильный, и… как бы я посмел?.. Мне даже пришлось перевестись в другой отдел, помните? Каждый день видеть вас стало настоящей пыткой.
Себастьян Михаэлис впервые плакал. Впервые Сиэль видел в них такую чистую, прекрасную нежность. Вся целиком она была обращена на него. Теперь он — солнце. Внутри защекотали, затеснили пионы.
— Сиэль, прошу вас, простите меня.
— За что, Себастьян?
— За эти цветы.
***
Сначала они состригали стебли ножницами, но те вырастали вновь уже на следующее утро: бледные, быстро впитывающие изумрудный, податливые и жесткие. Мужчина их ломал и складывал в корзину, чтобы после сжечь там, где не увидит Сиэль, в своем рабочем кабинете, в камине.
— Тебе больно, когда я так делаю? — пальцы работали с бережностью, которая казалась больному невыносимо, мучительно трепетной.
— Мне больно все время, Себастьян.
Боль стала неумолимой. Когда все кончится, от Сиэля не останется ничего, кроме пышных, крупных цветков.
Глаза Себастьяна оставались сухими, но он знал, что мужчина плакал, когда курил наверху, в одиночестве. Им обоим было о чем сожалеть, но не оставалось времени.
Иногда Сиэль терял рассудок, его взор затуманивался и Себастьяну мерещилось, что в глазах любимого — бездна синей воды, по ней плывут лепестки, и их так много, что не хватит целого мира взрастить их сад.
С воспаленным разумом, влажными губами, хранившими аромат пионов, он лепетал о времени, потраченном впустую, глупой гордости и контроле… Контроль! Есть вещи, Себастьян, вроде цветов, которые невозможно контролировать. Они произрастут и возьмут свое. Превратят твои легкие в почву, взрыхлят и стянут своими корнями, переплетут сердцевину души и, наконец, расцветут в сердце; но станет поздно, непризнанные и отвергнутые, стебли поползут наверх… Через гортань…
Когда солнца мало, когда им отказывали в его лучах, рано или поздно они потребуют несоразмерно больше.
Сиэлю мерещилось, что цветы прорываются через уши, ноздри и глазные яблоки, выпуклые бутоны щекочут, скользят и давят на плоть с той стороны — все к солнцу — от невыносимой боли он исторгал душераздирающий вопль и, хватаясь за волосы, с жестокостью вырывал. Ты ничего не сможешь сделать, Себастьян. И я… И я не смогу!
После приступов, граничащих с лишением рассудка, Сиэль проваливался в короткий, но глубокий сон. Дыхание неровное, сиплое, какое-то неправдоподобно поверхностное, наверное, так дышат только призраки: Себастьян не отходил ни на шаг. Он вслушивался в ритмы вдохов и выдохов, холодея кровью при мысли, что юноша может задохнуться во сне, что цветы окончательно оплетут ему легкие и закроют сердце. Он мог только наблюдать за тем, как медленно и зловеще прекрасно цветы тянут из кожи новые стебли. Они были исполнены жадности, как создания, вечно росшие во мраке, без дождей, без любви. Сначала наглухо закрытые, бутоны раскрывались, испуская в воздух сладко-терпкий аромат весны. Они как бы говорили: «Мы здесь, мы существуем. Больше никто не будет нас игнорировать».
Сиэль часто замечал в глазах Себастьяна так и не прозвучавший вопрос: «А что если ты?..»
Если я не выживу, я хотя бы умру, зная, что ты любишь меня.
Я хочу умереть в недрогнувших руках, в стойком безмолвии или горячей нежности. Пусть она будет искренней. В конце концов, мы всегда расплачиваемся за свои ошибки, Себастьян. Это то, чего не изменить.
— Если бы мы вернулись в прошлое, то как бы все сделали? — Как-то Себастьян решил, что такое размышление способно помочь, проработать внутренние чувства. Он так хотел облегчить страдания Сиэля.
Юноша тяжело улыбнулся и коснулся его лица:
— В первую очередь, я бы признался себе, что имею право полюбить такого замечательного мужчину. Признался тебе, Элизабет… И поменял свою жизнь. — Сиэль спрятал свежие лепестки в платок. Ему нелегко давалась улыбка, поэтому вместо нее он добавил: — А если бы ты отказал мне, пожалуй, я бы продолжил добиваться. Ведь не в моих правилах получать от-…
Снова приступ влажного кашля. Горло разрывает на части, из глаз текут слезы, еще немного и он сойдет с ума по-настоящему. Пионы белыми гроздьями окружили запястье — когда успели? Снова срезать.
— А я бы не струсил, и ты бы не проходил через все это.
— Ты не виноват.
— Заболеть должен был я.
Внезапно лицо Сиэля осветила нежность, какая-то неземная, ангельская, столь несвойственная ему. Себастьян испугался, что пришло время: разве такое выражение не у тех, кто прощается навсегда?
Сиэль прошептал:
— Знаешь, а я счастлив, что был не прав. Любовь все-таки есть.
***
Со временем пионы и крохотнолепестцовые цветы выцвели. В Сиэле словно кончились все семена, лепестки вышли и истлели в пламени. Возможно, что-то осталось внутри, но уже — как гербарий сердца.
Он признался всем. В первую очередь себе, любимому человеку, миру. Стоило позволить весне распуститься внутри, как она, отцветая, покинула его. Кончились лето и осень, наступала пора встречать зиму.
Еще не выпал первый снег, как он смог дышать свободно рядом с Себастьяном.
