Ее худший страх

Дороро всегда боялась грозы. До сводящего с ума ужаса, до долгой, неконтролируемой истерики и сорванных от собственного неосознанного крика связок, ей стоило лишь услышать первые приглушенные раскаты, разливающиеся яркими отблесками по угрожающе темному небу, лишь почувствовать, как пробирающий до костей холодок пробегает по коже колючими мурашками зарождающейся паники, она сразу же забивалась в самый укромный угол, скручиваясь в неподвижный беспомощный комок, кажется, забывала, что ей нужно дышать хотя бы через раз, рвано хватать застывший в легких скрученным комом воздух. Онемевшими руками зажать уши что есть сил — чтобы не оглохнуть так сразу от яростного грома, рвущего изнутри безобразно наружу все живое, но это все равно никогда не спасало. Спрятать глаза, уткнувшись в свои же дрожащие колени — сверкающие молнии прожигают роговицу насквозь от одного только взгляда, нечаянного, секундного — Дороро знает об этом с самого детства, еще с тех пор, как вот так же нелепо и испуганно пряталась в уютных объятьях своей мамы, которая после еще долго-долго, почти до самого утра, пока страшная гроза не утихнет окончательно, гладила ее по голове, спокойно, размеренно, напевая убаюкивающую песню о чем-то совсем непонятном, о чем-то до боли родном и щемящем перепуганное сердце. Мамы уже давно не было рядом, но Дороро продолжала звать ее, шептать себе под нос одно единственное слово, что точно могло спасти, точно могло успокоить, но, задыхаясь от слез и скребущегося изнутри ужаса, она чувствовала лишь свою беспомощность и обессиливающую слабость перед чем-то совсем ей не подвластным, перед чем-то по-настоящему пугающим. В такие моменты Дороро казалось, что она умирает, что эта адская пытка никогда не закончится и ее сердце просто не выдержит, просто остановится или разорвется к чертям от настолько сильных и частых ударов, слишком болезненных, чтобы остаться невредимой и никак не покалеченной. И ничего, ничего на всем белом свете не могло быть хуже этого. Но не сейчас. Сейчас она слышит лишь его крик, он оглушает сильнее, чем дикие раскаты грома, разрезающие взбудораженные небеса звенящими в ушах вспышками, она не видит ничего, кроме сжатых слез, что застыли на его подрагивающих ресницах, ей кажется, что его боль разъедает ее сердце истошными воплями, вырывающимися из его рта несвязными дикими звуками. Хяккимару не просто больно. И Дороро страшно как никогда прежде. Маленькая алая струйка стекает по его щеке, собираясь у подбородка в яркую каплю, и от вида этой крови Дороро колотит, она не знает, что ей делать и как коснуться, чтобы помочь ему или себе, в конце концов, найти хоть одно правильное решение. Она совсем не понимает, что же делает сейчас, одним рывком прячет его голову под его же стертый до дыр плащ, накрывает безжалостно терзающие нежную кожу ладони, сжимающие уши до кровоточащих царапин своими, такими же ледяными и дрожащими, и обнимает, так крепко, словно хочет задушить или спрятать вот так вот нелепо от всего этого страшного мира, от его собственной неизбежной боли. — Все хорошо, братец, — Дороро не слышит свой голос, настолько он придушенный, внутри все ломает от каждого ужасающего раската, словно тяжелого удара, раскалывающего пополам затуманенную голову. — Я здесь, не бойся, я тебя защищу, — проклятый свет так больно режет глаза, хочется отпустить затекающие руки и свернуться калачиком, как и всегда, попытаться сбежать от своего вечного страха, но Дороро этого не сделает, она не может этого сделать. Дороро не может его бросить. — Я с тобой, все скоро закончится, правда, — сквозь слезы и истерику, вставшую в горле тугим комом, она поет ему песню, ту самую, ни слова разобрать не возможно, ее голос противен ему, он слишком резкий и грубый — она знает это прекрасно, она гладит его чернюшные волосы сквозь тонкую ткань, чувствуя лишь тепло постепенно расслабляющегося тела, такое живое, и понимает так отчётливо, так ясно. На самом деле Дороро не боится грозы, нет. Теперь уже нет. Она боится его потерять.