Часть 1
25 августа 2019 г. в 00:30
Я не приеду. Три слова, самых обычных, для людей, живущих будничной жизнью, возможно, даже регулярных. Для тех, кто этой жизнью имел полное право распоряжаться на свое усмотрение.
Донхёку очень редко приходилось писать кому-то эти слова, потому что они всегда были вместе, связанные одним или, по крайней мере, многими очень похожими контрактами. Их график — плотно забит, и не приехать куда-то было почти невозможно, все равно, что устроить революцию, а затем получить нагоняй, заплатить штраф и еще долго оставаться под пристальным контролем менеджеров.
Я не приеду — не те слова, которые Донхёку хорошо знакомы. И уж точно не те, что он хотел бы писать Марку. Так вышло. По дороге в общежитие дримов Ренджун, несмотря на всю его нечеловеческую, почти инопланетную упертость, очень быстро заснул на его плече. Заснул вопреки спорам и обещаниям поделиться новыми прочитанными теориями, доказывающими, что вид хёкоподобных очень редок, а, значит, склонен к вымиранию. Сам же он склонился к его плечу, покачивал головой в такт ответным увещеваниям Дохёка, что это все — бесполезные гипотезы, которые еще надо доказать, и Хёк даже заметить не успел, как невесомо улеглось чужое сознание на его плечо.
Он хмыкнул. Как профессионал в совмещении безумного количества активностей, он научился вовремя экономить энергию и даже порой находить себя прикованным взглядом к потолку в кровати. Редко, но случалось. Особенно в последнее время.
Машина рассекала гладь ночных улиц как выпущенная из дула пистолета пуля. Шоссе было свободным, открой окно — шальной ветер ворвется и растреплет волосы, одежду, даже ресницы растормошит. Ренджун спал беспробудно, впрочем, как и все остальные. Уныло, с полуопущенными веками смотрели вперед только Донхёк и водитель. Пришлось писать сообщение. Не очень хотелось, но чувство долга взыграло.
В ответ в ту же секунду пришло окей, приправленное веселым смайлом. С высунутым языком и глазами, разбегающимися в разные стороны. Хёк сжал телефон, некоторое время разглядывая буйную рожицу, потом раскрыл клавиатуру в чате, но посмотрел на Ренджуна и передумал.
Они уже поздравили Марка тортиком днем. Будет с него.
— Почему ты не поехал к вам? — хмуро оглянулся на него Ренджун, вылезая из машины после того, как Донхёк бесцеремонно столкнул его со своего плеча, как если бы Ренджун был мерзким членистоногим.
— На тебя засмотрелся, — проворчал Хёк в ответ, вздыхая от того, что Джено проснулся и теперь издавал воодушевленные и слишком громкие для ночного времени звуки. Он начал забывать, как легко Джено перезаряжался.
— Ну, в это я охотно верю. А вот в то, что ты решил оставить Марка накануне его дня рождения — нет. Колись, — Ренджун дождался, пока Хёк поравнялся с ним и качнулся в его сторону, ударяясь плечом в плечо.
— О, боже мой, сыщик нашелся, нужна вот тут очень твоя дедукция.
— Это ради науки, — не сдавался Ренджун.
— Науке я после смерти завещаю свое тело — пусть изучают столь ценный экземпляр, а пока, научпоп, входи уже, — Хёк вздохнул, закатив глаза, обернулся, чтобы проверить, что Джено ведет Джемин, удобно пристроив руку на его плечо и так утихомирив разбуженное дитя, где-то за ними плетутся менеджеры, значит, никто не услышит. Дверь за ним закрылась, — Марк сказал, что в полночь праздновать не будет и был бы рад выспаться перед завтрашним днем. Поэтому, Хёк, свали.
— А я думал, он на Мьюзик Бэнк придет.
— А я думал, что ты шутки понимаешь. Все мы ошибаемся, — и он тяжело вздохнул, вскинув в фальшивом возмущении, как разочарованная девица, руку.
Они посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись. Уже подошли остальные, так что пришлось быстро разуться, чтобы не затолкали в прихожей и не пришлось устраивать побоище и будить остальных домочадцев. Раз на кухне никого не было — значит, все уже притаились в своих кроватях, так что бог им судья, не стоит отвлекать, что бы они там ни делали.
Подготовка ко сну на всех заняла не больше пятнадцати минут. Ежедневная рутина приучила их к таким быстрым сборам и разборам, что можно было хоть сейчас отправлять всех в армию.
Донхёк давно не оставался у дримов и в какой-то мере даже рад был видеть свое излюбленное ложе — умятый всеми, кем только было можно, диван в гостиной. Неуклюже по нему были раскиданы несколько подушек, обивка местами потерлась, да так сильно, будто ее грыз в порыве злости или игры очень беззубый пес. Возможно, это был Джено, всегда с легким отвращением предполагал Хёк.
Кое-как застелив кровать найденной среди выстиранного белья простыней, удивившись своей удаче, он смастерил из подушек подголовник и оглянулся. Ренджун стоял у входа в гостиную и больше напоминал облако на ножках, одеяло почти заслоняло ему обзор. Хёк пришел ему на помощь, вытянув ношу из объятий.
— Это разве не твое?
— Мое, — кивнул Ренджун, встряхнув наконец свободными руками.
Одеяло лежало на диване, выбиваясь чистотой и свежестью.
— Не надо ради меня таких жертв, — хотел испортить момент Хёк, но вышло так жалостливо, что он пожал от бессилия плечами.
— У меня покрывало есть, — поспешил скинуть с себя бремя благородства Ренджун и улыбнулся. — Джено вчера валялся тут и хомячил чипсы.
Хёк застонал. Так он и знал. Надо было выпросить пылесос и разбудить всю эту общагу свинюшек. Мысленно он утер слезу, когда вспомнил, как блестят в их общежитии полы, полки, как диван за прожитые годы почти не изменился, только выцвел немного, и даже мягкие кресла-капли не потеряли формы. У этого же дома не было Тэена, а силами одной домоуправительницы чистоту от посягательств подростков спасти не удавалось.
— Надеюсь, ты не будешь ворочаться, — вернул к себе его внимание Ренджун, чуть покачиваясь из стороны в сторону, как ленивый маятник часов. — Когда голову терзают мысли, а задницу — крошки, очень сложно уснуть.
И ушел, шлепая ногами по линолеуму. Хёк даже не успел возмутиться на слово «задница». Ренджун очень любил соблюдать этикет даже вне камер, как иностранец он был очень озабочен тем, чтобы его речь была похожа на слова настоящего корейца, еще лучше — если на интеллигентного. Но только не на заботливого, решил Хёк, который не успел ни возмутиться, ни поблагодарить.
Он с тяжелым вздохом присел и замер ненадолго, обводя комнату глазами. Каким-то образом на подоконнике обрели место жительства растения в горшках. Даже цвели. По соседству в углу торчала кем-то забытая гитара. Белесый, прохладный свет луны касался струн, и если двинуться вот так, казалось, будто она пытается их перебирать, но музыка, рождающаяся при этом, не слышна тем, кто поругался с лучшим другом накануне дня рождения. Поругался, а потом сделал вид, что все нормально.
Он откинулся на диван, закрыв глаза. Вообще-то, они частенько ругались. Не сильно, скорее ради спортивного интереса. Ради спортивного интереса Донхёка, потому что тренировать свой острый язык на Марке было прикольнее всего. Не бывало без ранений, но все они быстро исцелялись лаской, хоть она и принималась с недоверием. Марк был уже хорошо научен и, на всякий случай, чувствовал подвох везде.
Сложно припомнить, с чего именно все началось. Но Хёк в тот день сразу почувствовал, заметил, как странно по дому звучали его шаги. Общежитие было почти пустым, Тэен, Джэхен, Доен и Тэиль разъехались по домам, Юта уехал в гости к одному из них, Хёк точно не помнил, чьей именно благодарной семье он наносил визит в этот раз, Чону увязался с Доеном. Всего три человека на общежитие, и один из них, Джонни, вечно бегал на свиданки с Тэном, а у другого камбэк.
Донхёк знал, что Марк без них не скучал, ему было кому позвонить, куда пойти, в конце концов, он мог спокойно обойтись обществом гитары и блокнота. Но за последний год или даже полтора он не мог припомнить, когда бы еще в общежитии было так тихо. Тишина будто бы заняла их места, и в ее объятиях слышалась редкая дробь одинокого сердцебиения.
Уезжая утром, Донхёк оставил Марка среди тихих стен, притянув ручку двери и позволяя ей отделить одно от другого, внутри от снаружи, тишину от шума и беспокойную занозу от трудолюбивого ботаника.
Хёк забрался под одеяло, натянув его на макушку, глубоко в душе почувствовав прилив нежности к его хозяину. Телефон лежал на полу у дивана. Кто-нибудь утром обязательно на него наступит, если не убрать, сокрушался он, но почему-то убирать не хотелось. Телефон был предателем, врагом и не заслуживал места на диване, с ним и одеялом.
Однако рука Донхёка вылезала периодически из одеяльного кокона, касалась пальцем на секундочку экрана и тут же забиралась обратно, будто волшебник, тыкающий палочкой спящего дракона. Это про тебя, говорил ему Марк, показывая ему эту строчку из Гарри Поттера. Стало быть, я настоящий волшебник, вздернув одну бровь, закидывал удочку Хёк, и рыба сама велась на крючок. Конечно, чистосердечно соглашался Марк, перелистывая страницу и углубляясь в буквы, которые читал много раньше и уже подзабыл.
Экран телефона загорался и правда как по волшебству. Никаких новых сообщений. Хёк поджимал губы, смотрел на горящий экран упорно, нахмурившись, до победного, пока экран не гас. Потом закрывал глаза и обещал себе наконец уснуть. Но сон в этот вечер был неуловим, как дымчатое видение, только осознаешь, что вот оно, пришло, как оно тут же рассыпалась на белые тонкие ниточки, которые невозможно было собрать во что-то единое, и снова приходилось открывать глаза.
Из-за чего же они поругались? Ах да. Донхёк перевернулся к стенке дивана, уткнувшись в нее носом. От обивки и правда пахло чипсами, чертов Джено. В животе у него заурчало так, будто там поселился дикий зверь, которого не кормили уже сутки, и Хёк вспомнил, что давно не ел. Точнее, только завтракал. На кухне в общаге 127, сидя на соседнем стуле с Марком, довольно почитывающим сообщения в телефоне, не обращая на него внимания. Хёк смотрел на то, как криво сидят очки у него на переносице, одна дужка как-то странно зацепилась за волосы. Смотрел и ничего не говорил хёну. Нелепый Марк нравился ему больше. Простой, домашний, без натянутых по горло требований.
— Зачем ты встал так рано?
— Не спалось, — выплюнул Марк вместе с крошками хлеба, отчего Хёк поморщился. Одна из них угодила в его утренний кофе.
— А я думал, просто соскучился по мне.
— Вот еще, — Марк отвлекся от телефона и поглядел на Хёка сквозь криво сидящие очки.
— Врешь ты все, — тихонько парировал Хёк, попытавшись спрятать довольную улыбку в кружку.
Он сделал небольшой глоток, почувствовал горечь напитка на языке, покатал его во рту и, зажмурившись, проглотил. Ничего не было такого уж привлекательного во взрослой жизни, горький американо был совсем горький, работы еще больше и проводить время с друзьями, веселясь, считалось детскими забавами, далекими от серьезного мира больших проблем и загруженных людей. Никто от него не требовал пить этот американо, но он все равно заварил его себе по рецепту, которого годами придерживался Джонни. Марку должно было исполниться двадцать лет, а за ним и Хёку. Начать с кофе показалось наименее болезненной стартовой точкой на долгом пути к статусу взрослого. Какой же он был горький. Какой же Марк сделался неразговорчивый.
— Поедешь с нами сегодня? — спросил он, с досадой глянув на оставшуюся в чашке кофе крошку.
Марк не ответил, и Хёку пришлось взглянуть на него, чтобы увидеть, как тот мотнул головой еще раз.
— Встретимся все вместе на брифинге, хочу почитать. И посочинять, — наконец ответил он.
— Разве ты не занимался этим вчера весь день?
— Занимался. Но хочу больше. Ты же понимаешь, у нас скоро дебют, я должен больше работать над собой, я слишком расслабился.
Хёк взвыл от негодования, но тихо, про себя. С момента объявления о том, что Марк и Тэен вместе с Лукасом и Тэном будут в группе с их старшими коллегами, Марк совсем забросил все занятия, которые были похожи на развлечения, и полностью отдался в цепкие лапы работы и проектов. Донхёк не хотел об этом думать, а Марк постоянно напоминал, загорелся этой идеей и с трудом мог обсуждать что-то еще.
В трогательные моменты, когда он показывал Донхёку, первому, даже не Тэену, а ему, Хёку, свою новую лирику, то есть, небольшой набросок, ничего особенного, просто попробовать — лирику, почти что выцарапанную на листке, потому что ручка умерла на полуслове; когда Хёк читал те слова, сжимая мятую бумагу как древний пергамент, которому тысячи лет и место в Метрополитан музее, и пропускал их в себя, и бумага тряслась от его волнения, потому что слова были еще ценнее древних памятников бог знает какого века — в такие редкие моменты ему казалось, будто Марк все понимает. Но потом Марк одергивал себя, вырывал из его напряженных пальцев листок, принимался сам себе объяснять, что это все же не то, слишком наивно, не пойдет для нового юнита, ведь там — все серьезно, да и его тексты конечно никто не возьмет, уж точно не возьмет, еще работать и работать до тех высот. И Хёк обеспокоенно следил за движениями его рук, его губ и пожевывал щеку, неожиданно не зная, что сказать.
Спорить с Марком было бесполезно. Накануне двадцатилетия он вдруг решил, что все, чем он являлся сейчас, было недостаточно. Надо было срочно стать лучше. Стать взрослее. Никто его не заставлял, но он так решил. Хёк боялся спорить, потому что споры всерьез Марк ненавидел. Он что угодно готов был проглотить и забыть, но только не то, во что сам верил более ревностно, чем в своего бога.
Предложение встретить день рождения всем вместе он тоже забраковал как нецелесообразное. Это был вечер накануне нового потока мероприятий, да к тому же после перерыва. Решено было встретиться в компании и там с песнями и тортом поздравить Марка. Донхёка никто не спрашивал, а сам он не смог сквозь комок в горле выдавить, что были планы и сюрпризы. По уверенному, мужественно собранному лицу Марка было понятно, что к сюрпризам он в этот раз интереса не питал.
Телефон запиликал и Хёк подпрыгнул на кровати от неожиданности, не сразу сообразив, что это за трель, а потом все же разобрался и кинулся к телефону. Звук он отключил молниеносным нажатием клавиши, чтобы не будить всех вокруг и не отбиваться потом от любопытных глаз, а вот щелкнуть по трубке не решался.
Разве не на это он надеялся, оставив телефон рядышком? Имя горело и будто бы взывало, ответь, Хэчан-а, а он все смотрел на него и смотрел и воображал, как на том конце Марк прислушивался к телефонным гудкам, как постукивал ладонью по бедру и пяткой по полу, как вздыхал, повторяя в трубку, ну, возьми. Возьми. Вибрации проходили по руке и расползались по телу сомнениями. У Донхёка никогда раньше не было сомнений, а теперь вот они тугими ростками сковали его по рукам и ногам и не давали просто коснуться пальцем экрана, принять вызов, откликнуться. Ну и черт с тобой.
Телефон погас. Один пропущенный вызов. В темноте в гостиную шепотками ползли звуки из других комнат, где еще не спали, где все было мирно и весело, ребята перешептывались или вздыхали, посматривая сериалы, где-то барабанили по клавиатуре, а откуда-то доносился внушительный храпливый бас. Вокруг все плескалось в уюте мирного дома. А у Донхёка был один пропущенный звонок в телефоне и целая ночь впереди, чтобы смотреть в потолок и видеть перед глазами эту электронную надпись.
Он замахнулся, сцепил зубы и со злости готов был швырнуть телефон об пол, но опустил руку, и устройство вывалилось в мягкое, воздушное одеяло Ренджуна. Разве, если бы это было важно, он не перезвонил бы еще? Хёк зарылся обратно в одеяло. Он не знал.
Они поругались на встрече. В цветных колпаках и с мазками крема на лицах, краснощекие, потому что горланили песни и кричали поздравления и благодарности. Хёк сжимал шею Марка в крепких дружеских объятиях, волоча его по коридору и радостно напевая в ухо.
— Ну, ты хоть написал что-нибудь, пока меня не было? — вдруг вспомнил он.
Вспомнил с надеждой.
— А, — Марк тут же начал выпутываться из захвата, пытаясь стянуть локоть Хёка со своей шеи через голову, как стягивают в бессмысленных попытках удавку преступники, все еще боясь за свою жизнь. — Написал, но так, не особенно хорошо. Надо еще.
— Главное, что написал! Значит, можешь поехать дальше с нами.
— Не могу.
Марк выбрался наконец из объятий и встал посреди коридора. Донхёк замер на полшага позади. Марк не спешил поворачиваться и объясняться. Впереди, вдалеке прошла фигура в деловом костюме, полы пиджака трепыхались от уверенной, быстрой ходьбы. Это была всего лишь тень, она промелькнула, но Марк не поворачивался, глядя вперед, туда, куда ушла тень.
За спиной слышны были разговоры и даже повизгивания, конечно, дримы ждали следующего расписания и ни на минуту не могли остаться в тишине, ни минуту не могли подарить скуке и времени маскарада серьезных лиц. А Хёк тут в коридоре эту битву проигрывал. Сколько еще Марк по телефону будет звать «йо, дрим» и как быстро энтузиазм будет сгорать в его голосе, если фитиль уже тлел.
Участок коридора, разделявший их, казался туннелем между беззаботностью и серьезностью. И Марк почему-то не хотел оглядываться, чтобы Хёк мог его образумить.
— А я думал, что мы вместе… — начал Донхёк непривычно робко.
— Нет.
Хёк смотрел в пол коридора, по которому Марк уходил вперед. Свет разливался здесь со всех сторон, и ему не осталось даже тени, которую можно было бы ухватить.
— Ну и встречай день рожденья один. Встречай, слышишь, Марк Ли. Надеюсь, тебе будет скучно и грустно одному, и лет через двадцать, когда уже начнешь лысеть, ты очнешься и поймешь, что дни рождения проводят с друзьями, и тогда никому уже не будут нужны твои тексты, даже тебе!
Он развернулся и зашагал обратно, топая пятками и сжимая кулаки. Дверной проем вписался в плечо, рука проскользнула мимо чего-то острого — плохо обработанных металлических краев каркаса дверной рамы. Подрался с кем-то, пытался высмеять его Леле, но быстро стушевался.
Донхёк чувствовал, как горят от злости щеки и совсем не ощущал боли в руке, хотя на коже между большим пальцем и ладонью проступало угрожающе фиолетовое пятно. Он улыбнулся через силу, чтобы не пугать друга, и несколько раз выдохнул через нос, самому себе напомнив быка. Он проклинал Марка в голове и проклятья беззвучно сыпались из него с выдыхаемым воздухом как комки пепла. Он заслужил эти слова, заслужил, думал Хёк, пытаясь выскрести из себя всю злость до конца, уничтожить стоящий перед глазами образ взрослого, далекого Марка.
— Хочешь тортик? Еще остался, — предложил ему Ренджун, оказавшийся рядом. — Никто почти его не ел.
Донхёк глянул в тот угол, где стоял праздничный разрезанный торт. Белые взбитые сливки были смазаны по краям, потому что никто не учил их аккуратно нарезать торты, из одного бока торчала свечка, словно кинжал в теле жертвы. Не торт, а музейный экспонат. Глупость и наивность желаний, от которых после праздника с зажмуренными глазами и задуванием свечей осталась только несчастная груда теста, перемазанная кремом.
— Хочу, — сглотнув ком в горле, решительно кивнул Хёк.
Под подушкой было душно, влажный воздух, выдыхаемый им, прилипал обратно к коже, с ним смешивались запахи чипсов и еще каких-то закусок, попадающих в это общежитие путем уговора с домоуправительницей. Живот периодически урчал, да так громко, казалось, сейчас Джено придет и принесет ему что-то из своих запасов. Было бы неплохо, вздохнул Хёк и поморщился от горячего воздуха. Вылезать из-под подушки он не хотел. Голод точил его желудок, и ему было ужасно жалко, что торт он так и не съел. Отломил один кусочек, долго смотрел на ложку, но что-то внутри протестовало, когда он почти поднес ее ко рту. Как жаль, думал он.
Как жаль, что он наговорил все это Марку. Он поднял голову и снова взглянул на телефон.
Совесть всегда приходила к нему, он знал, что и этот раз не останется без галочки в ее дряхлом мятом листке с планом дел. Останься один, дай только свободу мыслям, дай сознанию не отвлекаться на разговоры и телефоны — и она придет и будет щипать за бочок и шамкать челюстью, и грызть, грызть как беззубая бабка высохший кусок хлеба.
И все бы ничего. Просто он знал, что наговорил лишнего. Лишних десять-пятнадцать слов — не так уж и много, можно было бы скостить. Все бы ничего. Если бы он не знал, что наговорил это от обиды. Потому что хотел встретить день рождения Марка с ним, хотел петь с ним песни и смотреть фильмы всю ночь, раз уж общежитие оказалось в полном их распоряжении. Потом мечтать поспать в самолете. Хотел дать Марку уснуть, уткнувшись ему в плечо, а потом утром, проснувшись в объятиях, возмущаться любвеобильности друга, выводя его из себя. Хотел подарить ему кое-что особенное в такой момент, когда никто не смотрит, когда Марк уже ничего не ожидает, в такой идеальный момент, когда можно повесить плащ язвы на стул и взять чужую руку в обе свои.
Чтобы не отпускать его в мир праведных, напыщенных текстов, в мир пиджаков и деловитых рукопожатий, в мир больших компаний и мелочных предрассудков. В тот мир, в который Марк почему-то отчаянно стремился.
В темной гостиной никого не было кроме него. Хёк почувствовал себя безумно одиноким. Пока в других комнатах люди делили между собой воздух, он не мог пополам поделить четыре. Иди в комнату, заберись в кровать к Ренджуну — и ты не будешь больше один.
Нет, думал он, так не решаются эти задачи. Марк скоро будет в другом юните. Ему станет совсем не до него. И нет смысла его удерживать, раз он сам так стремится отдалиться. Если он будет цепляться, если будет хвататься за Марка изо всех сил — то потом будет тяжелее. Может быть, это шанс. Отпустить сейчас. Может быть, Марк дает ему шанс.
Он тихонько сел в кровати, прислонившись к спинке дивана. На дальней от него стене висел плакат. Хёк не видел, а просто знал — там, рассекая воздух и отражаясь в небоскребах Нью-Йорка летел, подвешенный на паутине, Человек-паук.
Что-то в Марке и правда было от Питера Паркера. И от Питера, и от Человека-Паука. Неловкость и восхитительная способность делать все по высшему разряду, смелость и потаенная робость, когда лицо не скрыто за маской из макияжа, любовь к миру и странное желание иногда отдалиться от него. И от Хёка тоже. Донхёк разглядывал пытливо плакат, не мог разглядеть и дорисовывал глаза маски, в которых отражались пустые окна небоскребов и совсем немного — одиночества и страха перед ним.
Герои ведь тоже не должны оставаться одни. Героям тоже нужны герои.
Подушка сама собой оказалась в его объятиях, и он сжал ее крепко-крепко, так, словно собирался спрыгнуть с башни Лотте Ворлда вниз, кинуться вперед и полететь, лететь сквозь воздушный туннель, стремиться к земле так, будто нет никакой силы притяжения, нет страха, и сердце несется вперед тебя. Потому что знает, что в критический момент, когда столкновения уже не избежать, вокруг тела перехватит и выбьет на время воздух чужая рука в супер-геройском костюме.
Вообще-то, Донхёк не собирался сдаваться. Ни тогда, во времена стажерства, ни сейчас. Марку без него никак не справиться.
На его вежливое постукивание из-за двери выглянул Джено. Видны были только его выбеленные вихры и один любопытный черный глаз. Хёк знал, что второй глаз он зажмурил, чтобы не дать себе полностью проснуться.
— Ночь.
— У тебя есть скидос на такси? — не обращая внимания на кинутое в его сторону обвинение, заключенное в одном слове, спросил Донхёк. Когда в его голове прорабатывался план миссии, ему было практически все равно на мелкие жертвы, такие как потери чужого сна и спокойствия. К тому же, он знал, что злиться Джено не умеет.
— У Наны есть, — вздохнув, раскрыл дверь пошире Джено. — А у меня мало.
— Сколько? — Хёк не планировал задерживаться и раскрытую дверь проигнорировал.
— Десять.
— Мало.
— Сказал же, — Джено окончательно проснулся, раскрыл второй глаз и начал в досаде почесывать подмышку. — У тебя, что, совсем денег нет?
Признаваться в том, что он растратил весь свой лимит, подзабыв о том, что у Марка день рождения, не хотелось. Последние деньги ушли на подарок и украшения, которые оказались никому не нужными. Джено заглянул ему в глаза. Со своими мускулистыми руками и огромными, похожими на гигантские орехи, плечами он выглядел бы даже сурово, если бы они с Хёком не росли вместе и не купались в розовых трусах в одной ванне.
Джено отошел и вернулся с настольной лампой в руке. Он направил ее на Хёка и включил. Свет ломанулся в глаза, слепя на своем пути. Джено, видимо, неплохо знал, что трепета у Хёка взглядами и бицухой ему уже не вызвать, сколько ни качайся.
— Куда собрался?
— Обратно в общагу, — ответил Донхёк, кривясь от света как вампир. — Убери лампу, я даже не думал это скрывать.
— Это допрос. Спрашиваю здесь я.
— Я и не задавал никаких вопросов, во-первых. Во-вторых, очень правдоподобно. Следователь, как и положено, идиот.
Джено опустил лампу. Уголки его рта потянулись вниз, так неожиданно, как бывает у маленьких деток, когда они, столкнув со стола игрушку, вдруг остро и болезненно осознавали ее необходимость в их жизни.
— Прости, — пробормотал он, опустив голову.
Уже наступил новый день, а Хёк продолжал свое победное шествие, говоря с расстройства глупости самым важным людям в жизни.
— Это ты меня прости. Я тебя разбудил и пришел за помощью, а в итоге, — и он не нашелся, как описать свое поведение.
— Прощаю, — так же быстро, как расстроился, вдруг улыбнулся Джено. — Но я понимаю, почему ты так себя ведешь. Я бы тоже сопли жевал, если бы поругался с Джемином.
Хёк хотел сказать, что он не жевал никакие сопли и это фу, но Джено, по-видимому, был настроен на теплую дружескую беседу, и в этот момент Хёк не планировал отказываться от друзей снова. Поэтому он пожал плечами и дал ему продолжить.
— Поругаться с лучшим другом накануне его дня рождения — самое худшее, что может случиться. И если ты собрался ехать к нему в ночи, чтобы помириться и вместе провести первые часы праздника — то я тебя полностью поддерживаю. Это уж точно лучше, чем валяться у нас на диване и проклинать меня за крошки, лезущие к тебе за шиворот.
Разубеждать эти светлые, романтичные, представления Джено об их отношениях Донхёк посчитал лишним.
— То есть, ты в курсе про крошки? — он улыбался от уха до уха, пытаясь поджать усмешку внутри.
— То есть, ты не хочешь, чтобы мы дали тебе денег на такси? — поднял в ответ одну бровку-гусеницу Джено.
На клятвенные обещания отдать деньги со следующей зарплаты Джено отмахнулся. Когда Хёк уже ехал в машине в сторону общежития 127, в его голове еще звучали слова, которые Джено сказал ему напоследок: сделаешь мне массаж ног в благодарность.
Дверь поддалась так же легко, как обычно, будто и не было никаких ссор и разногласий между членами семьи, проживающими в этом общежитии. Почему-то Хёк ожидал, что ему сложно будет перешагнуть порог, что дверь покажется непривычно тяжелой, а ручка — скользкой. Но ничего такого не было. Свет не горел, ему пришлось почти на ощупь искать свободное место на полке для обуви. С кухни доносилось мерное жужжание холодильника.
Когда, сжимая руками лямки рюкзака, Хёк прошел глубже в комнату, он уже подумал, что зря приехал. Что Марк не обратил внимания на его выходки и остался где-нибудь с Джонни, у каких-то друзей, а может и вовсе решил переночевать в студии, очень в его новом стиле. Только зря записался в массажисты к Джено, подумал Донхёк, на выдохе опустив плечи и смирившись со своей судьбой.
Рюкзак ударился о пол, звук разбежался по пустому общежитию отголоском сигнального гонга. И тут слева, из той комнаты, путь в которую Хёк исследовал не реже, чем в свою, донесся шорох, будто стая воробьев спорхнула с облюбованного куста и захлопала крошечными, пыльными крыльями.
Если бы он был в фильме ужасов, то, вопреки любым ожиданиям, наверное, умер бы первым. Или остался в живых в конце — одно из двух. Шорох не напугал его, Хёк был уверен, до следов от ногтей на ладони уверен, что это Марк очнулся в комнате, встрепенулся, ударился, возможно, головой о верхний ярус кровати и теперь сидел, осоловело взирая на окружающую его комнату.
Когда он вошел, без стука, потому что на пути его к воссоединению не было никаких зримых и незримых барьеров, ему чуть не прилетело по голове гитарой.
— Ты совсем рехнулся? — закричал Донхёк, отлетев к стене на сверхзвуковой скорости.
Кто бы мог подумать, что в его ужастике причиной его смерти стал бы лучший друг.
— Что ты тут делаешь? — парировал Марк.
— Пришел поздравить тебя с днем рождения, но, похоже, придется поздравлять с иском в суд, — Хёк держался за сердце, боясь, что оно провалится в желудок и будет безжалостно переварено системой, голодающей целый день.
— Ты мог бы постучать, — нахмурился Марк и включил свет, отчего они оба прищурились и съежились.
— Когда я стучал?
— И то правда.
Адреналин быстро выветрился, будто испарился от света лампы. Хёку стало неловко. Он вспомнил, зачем пришел. Марк, видимо, вспомнил тоже, потому что перехватил неловко гитару в руках и, не глядя в его сторону, поплелся к кровати.
Марк расправил покрывало, присел, пристроил гитару на коленях. Хёк следил за его движениями, перебирая в голове варианты, с чего можно начать и как, стоит ли зайти с шутки или лучше выступить вперед с извинениями. Гитара начала первой. Не ожидая слов и оправданий от гостя, рука прошлась по струнам. Прошлась снова. Мелодия, даже такая рваная, сыгранная наотмашь, резко, узнавалась с двух всплесков музыки.
— С днем рождения меня, — пропел Марк на последнем.
Его взгляд был направлен в сторону окна, за которым тихонько посапывала ночь. Он моргал медленно, будто в трансе, наверное, окно плыло в его глазах, как рисунок акварелью плывет под излишком влаги. Марк сидел без очков, левая рука обнимала гриф гитары, правая успокоилась на коленке.
Донхёк присел с ним рядом на кровать и положил голову на плечо, прижавшись ухом.
— Я тут подумал, — вдруг заговорил Марк, чуть дернув плечом и сев ровнее — так Хёку стало удобнее. — Наверное, через несколько лет мои тексты и правда будут никому не нужны. Это же поп-индустрия. Лет десять — и никто их не вспомнит.
Его футболка пахла незнакомым дорогим одеколоном. На полке шкафа красовался новый бутылек, по дизайну — что-то вроде того, что он видел у Джэхен-хена. А, Марк, вздохнул Хёк, потерев нос — аромат неприятно щекотал, будто въедаясь. Переносица возмущалась. Видимо, Марку уже несколько дней, если не недель, было непросто, а он только подлил нефти в эту печальную заводь.
— Через лет десять ты напишешь новые, — проговорил Хёк, почувствовав, как плечо Марка снова дернулось под ним.
— Или не напишу.
Марк был очень тонким, вместо рук — прутья скакалки, вместо спины — горб, обнимать его было бы занятием не особенно впечатляющим, если бы не сам факт — обнимать Марка Ли. Хёк вытащил из его безвольных рук гитару, отложил ее, прислонив грифом к столу, и крепко сжал Марка.
— Хочешь сам рассказать?
Их взгляды встретились, как встречались сотни и тысячи, и даже миллионы раз до этого, каждый день их новой жизни с момента заключения договора с СМ. Но на этот раз, пожалуй, впервые, это Марк искал в его глазах веревку, брошенную утопающему в море, он тянул руку и мечтал ухватиться за нее, чтобы черная бурная вода не затянула его на дно. Хёк протянул руку.
Кожа Марка была чуть неровной, теплой и немного шершавой — он забыл побриться. Будь в общежитии кто-то еще, Марк наверное скинул бы его руку, взбрыкнул, захохотал от неловкости и с размаху шлепнул бы Хёка по ноге. А в тот момент его глаза блестели, будто в реке плескались свободные, серебряные рыбки. Он прильнул к руке, рыбки прыгали, влажные и блестящие, и губы Марка дрогнули.
Вечером он вернулся в общежитие один и замер, когда полоски света из разных раскиданных по периметру окон разделили его на несколько кривых теней. Никого не было, уже не в первый раз, за последние несколько дней он начал привыкать к тишине. Все разбрелись по домам, по делам, первоначальная радость от возможности побыть наедине с самим собой тонула в непривычной, давящей на уши пустоте дома. Особенно — теперь. Через несколько минут дата на календаре сменится, и ему исполнится двадцать лет. Круглое число, круг друзей и коллег, круг обязанностей. Он оказался один, слова, брошенные Хёком, напомнили о себе эхом. Они и маленькое зернышко неуверенности, тревожащее его в редкие моменты сомнений: достаточно ли того, что он делает?
Донхёк слушал его переживания, в сбивчивой речи угадывал то, что и ранее начал подозревать. Ведь эти мысли так или иначе приходили, наверное, к каждому из них. Хотя Марк, золотой ребенок, переживал их особенно тяжело.
Он рассказывал Донхёку, смахивая с ресниц беспокойство, как дошел до своей комнаты, как листал страницы книжки, в которую снова и снова вписывал слова, рожденные для рифм, рожденные ранить и исцелять так же, как металл, и даже глубже. Вспоминал, как брал эти слова в руки и нанизывал их на гитарные струны, но слова не работали, струны выбивались из-под пальцев, бренчали, и вместо исцеления, на которое он надеялся, раны растягивались сильнее, пульсируя и распаляя боль.
Сидя один в общежитии, сжимая оказавшуюся бесполезной гитару, он думал о том, что ничто не вечно. Эта группа — пока контракты держат их вместе, эти отношения — пока их графики совпадают, эта семья — пока каждый из них не заведет свою собственную. Совсем скоро ему придется привыкать к новой семье. Еще один этап взросления, за который Марк взялся с таким усердием, будто поскорее хотел оставить прошлое в прошлом и захлопнуть за собой дверь, устремившись без оглядки в будущее. Чтобы не опоздать, чтобы обогнать время и ухватить за хвост успех, чтобы не остаться одному позади.
Да, кивал ему Донхёк, да.
— Мне страшно, — сказал Марк, перебирая в руках его пальцы.
— Не бойся, — прошептал в ответ Хёк, будто хотел скрыть свои слова даже от стен. Ему тоже было не по себе, когда он позволял сознанию плутать в будущее, но сейчас, чувствуя тревоги Марка рядом, ему виделся единственный возможный выход. — Я решил, что буду волшебником. Буду твоим супергероем.
— Что? — маленькая, пугливая улыбка нашла подзабытое пристанище на лице Марка.
— Да, стану супергероем для умеющего все супер-пупер профессионального дебютанта Марка Ли. Кто-то же должен.
— И в чем будет заключаться твоя супергеройская способность? — уточнил Марк после заминки, давая идее жизнь.
— Когда ему в голову взбредет вместо хорошего текста какая-то чепуха, вроде того, что он не достоин похвалы и восхищения — тогда я приду на помощь и скажу, что он идиот. Не побоюсь — это важно. А когда ему станет страшно, что друзья в конце концов оставят его, то я, — Хёк призадумался, уткнувшись взглядом в потолок.
Его подбородка коснулись истертые струнами пальцы и опустили, чтобы он снова посмотрел Марку в лицо. Молчание длилось ровно столько, сколько нужно было Марку, чтобы найти в глазах Хёка то, что он потерял в тот день, когда решил, что все на свете можно заменить бесконечной практикой.
— Скажешь ему, что всегда-всегда-всегда будешь рядом, — Марк улыбнулся так тепло, как возможно только в лучах закатного солнца.
— Может быть, — поддался Донхёк.
— И обнимешь его крепко, чтобы он начал ворчать, — уголок его губ пополз вверх, в ухмылку, а Донхёк покачал головой. Вот ведь Марк, уже соскучился по нападкам, — говорил он себе, чтобы не таять от удовольствия.
— Наверное, без этого не обойтись, — он сделал вид, что задумался, вспоминая прочие альтернативы, попытался выдернуть одну руку, чтобы пройтись пальцем по губе, но Марк его не пустил.
— И потом, когда идиот Марк Ли осознает свою глупость, ты его поцелуешь.
— В щечку? — Хёк приблизился навстречу Марку, хоть тот и сам склонился к губам Хёка.
— Всерьёз, — выдохнул Марк и прикрыл глаза.
Но вместо поцелуя получил хлопок по предплечью, а потом еще два и был вынужден распахнуть в преданном изумлении глаза. Хёк еле сдержал на лице опасный прищур.
— Ты думаешь, если я смотрю ромкомы на Нетфликсе, то я буду целовать тебя, даже когда от тебя воняет пивом и рыбой? Что за предрассудки, Марк Ли?
— Какие еще предрассудки? И от меня не воняет.
— Ты, что, пиво дул с Джонни? Без меня! — он выдернул свои руки.
— Да ты же сам сказал, не приедешь! — беспомощно, но с ноткой возмущения оправдывался Марк.
— А ты и побежал сразу.
— Да когда я отказывался-то?
Когда Марк отказывался? Хёк качал головой, не желая сдаваться, хотя и зная, что чтобы сдаться он сюда и пришел.
— Вот что с тобой делать?
Марк пытался помочь себе жестикуляцией и рисовал в воздухе фигуры, по которым выходило, что он вообще не понял, что случилось, и уж тем более ни в чем не виноват. Его нижняя губа хлопала о верхнюю, будто та знала нужные слова, которые не удавалось выудить, а брови взлетели так высоко, как чайки не летают. Такой возмущенный, немного нелепый и забавный — такой знакомый, привычный Марк.
— Я всххп, — почти подавился Марк и расслабился под его губами.
Хёк наврал, от Марка не пахло рыбой. Просто попал в точку, но приятно был осознавать, что его понимание друга не потерпело серьезного урона после попыток Марка слепить на скорую руку другую версию себя. Рыбой не пахло, как и пивом, и если совсем плотно сощурить глаза и немного хихикнуть в поцелуй, заставив Марка ответить таким же воздушным смешком, можно не услышать даже вычурный, слишком терпкий одеколон. Только сладкий, знакомый еще с детских воспоминаний, сахарный привкус арбуза.
Марк целовал его мягко и бережно, обнимая руками за талию, и где-то далеко в реках и озерах плескались освобожденные рыбки, а над ними, может, в Нью Йорке, а, может, еще где, пролетала резвая стремительная тень.
Донхёк облизнулся, словно прикончил еще одну розовую дольку, когда отстранился от Марка, а тот еще сидел с закрытыми глазами и блаженно улыбался. Он прижались друг к другу, и Хёк показал Марку «муху» глазами, отчего старший завопил и откинулся бы на кровать, если бы не объятия.
— Я люблю твои тексты. И если кто-то забудет про автобус номер 156, то я — нет. Мне всегда будут нужны твои тексты. Но главное, что мне всегда будешь нужен ты, — прижал его обратно Донхёк.
— Понял, — кивнул Марк и так напрягся, будто силой воли пытался не дать щекам запылать краской.
— Только никому не говори, — Марк шустро затряс головой. — Иначе я расскажу всем, что ты в свой день рождения сидел один в общаге и плакал под свою гитару.
— Ты следил за мной? — встрепенулся Марк, снова растянув лицо в удивленной гримасе.
Хёк глубоко вздохнул, закатил глаза, выпустил Марка и сам закатился на бок.
— Простой как пять вон. Предсказуемый, как одна. Как с тобой быть? Скоро покоришь Америку, весь мир, а к старости разродишься на книги, и мне будет не выдержать конкуренции с другими твоими обожателями.
— Да хорош меня стебать! — прыснул Марк, не в состоянии даже состроить недовольную гримасу.
Щекотка накрыла Донхёка в качестве расправы, он захохотал громко, без стеснения, извиваясь и тряся головой, в смазанной картинке узнавая бешеное счастье жизни. Он пытался пихнуть Марка коленкой, когда понял, что сопротивление, пусть и вялое, не спасет. Марк с пойманным в горле выдохом плюхнулся на него.
— Я серьезно, — переведя дух, сказал Донхёк. — Я тебе даже подарок приготовил в связи с этим. Чтобы ты знал, что компания требует от тебя многого, но я верю, что ты можешь больше.
— Ты слишком добрый сегодня, — заныл Марк, пряча в покрывало лицо, которое все же начало гореть.
Хёк поднялся, порылся в рюкзаке и достал оттуда книжку. Пластиковая обертка, укутанная в праздничную ленту, кое-где поцарапалась, когда наткнулась на важные жизненные необходимости, пока Донхёк таскал ее несколько дней в рюкзаке, опасаясь, что забудет среди плотного расписания и не сможет подарить Марку второго августа. Когда он прошелся пальцами по ленте, расправляя, он заметил, что Марк все еще лежал лицом в покрывале, но заглядывал одним глазом на Хёка, как ребенок, обещающий маме не следить за Санта Клаусом ночью, но все равно вышедший в коридор и уснувший там в ожидании.
— Держи, — поймал его Донхёк, протянув книгу.
— Вопросник для писателей. 365 вопросов для креативных поисков, — прочитал вслух Марк, удивленно хлопая глазами, то поднимая взгляд на Донхёка, то тут же отдергивая его, будто Донхёк был слепящим от восторга солнцем.
— Я сегодня еще очень серьезный. Я надеюсь, что ты не забудешь и эту свою мечту. С днем рождения, хён.
Последнее слово прошелестело змейкой и улетело за окошко, будто его тут и не было. Чтобы не мешать, чтобы не смущать, чтобы оставить этот момент для них двоих. Спасибо.