Долорес

Ее звали Долорес. И надо было быть совсем безмоглой, чтобы дружить с ней. Все так говорили, но Лаванда не слушала. Наверное, потому, что она сама уже взрослая девочка, у нее есть розово-белая изогнутая полоска шрама на скуле, похожая на вдавленный в кожу крысиный хвост, аттестат об образовании в Школе Магии и Волшебства Хогвартс и огромное желание послать всех туда, куда обычно приличные девочки никого вслух не посылают. Разве что Долорес могла послать и вслух. «Ну чего ты ноешь?» — спрашивала она, наматывая на палец светлый маггловский «провод», Долорес называла это «провод с изоляцией. — «Всегда можно решить проблему индивидуально». Если, имея силу Долорес, накинуть провод со спины на шею тому, кто этого совсем не ожидает, то вполне можно пережать горло, оставить красивый, изогнутый шрам, словно вдавленный в кожу посиневший крысиный хвост. Кожа забугрится вокруг провода, а человек будет биться в агонии, но недолго. Лаванда такой силы не имела, потому что чертов оборотень не оставил ей ничего, кроме мигрени в полнолуние и изуродованного лица. «Чего ты ноешь?», — спрашивала Долорес, которая в полнолуние, издеваясь, принималась бесноваться, а Лаванда смотрела на это со стороны, забившись в угол комнаты. Они с Долорес снимали второй этаж таунхауса на границе Хейгейта у темнокожей, сморщенной, словно подсушенный виноград старушки, которая плохо говорила по-английски, зато хорошо считала деньги. Любые деньги. Даже здесь Лаванде было нестрашно, хотя, вероятно, должно было быть. Это тебе не исторический центр с его монументальными сооружениями, а обратная сторона маггловского Лондона — затопленные подземные переходы, мусор, расхлябанные самодельные заборы и гаражи — обратная сторона жизни. В какой-то момент Лаванда согласилась с Долорес, что подобное жилье вполне символизирует то, чем Лаванда стала — неудачливая дочь приличных родителей, у которой несколько лет после войны ушло только на то, чтобы начать выходить из комнаты. Не то, чтобы у нее был какие-то проблемы, ей даже кошмары не снились, так уж вышло. Просто теперь любой первый встречный считал, что имеет право смотреть на нее с жалостью и опасением. Впрочем, полнолуния Лаванда никогда не проводила в родительском доме. Потому что в первое же она встретила Долорес. Долорес ненавидела лондонские подземки, тех, кто жалеет, и арифмантику. Это первое, что нашлось между ними общего. Долорес любила выть на луну, захлебываясь и хохоча, любила, когда ее опасались, и не смотрелась в зеркало, потому что ей было плевать. Она была свободна. В первое же полнолуние она внимательно рассмотрела бледную медаль, выданную Лаванде Министерством Магии, а затем аккуратно уложила ее на холмик возле железнодорожного полотна и помочилась на нее, пока вдалеке гудела, приближаясь и мигая слепящими огнями вечно опаздывающая электричка. Нет, скорее всего, именно это и стало по-настоящему первым общим, что было между ними. Долорес загадочным образом угадывала, что Лаванда хотела бы сделать, но не делала. — Двадцать процентов опасения и восемьдесят процентов жалости, — говорила Долорес, зачесывая отросшие светлые волосы Лаванды назад так, чтобы потом можно было стянуть их в тугой толстый хвост на затылке. Лаванда откинула голову и закрыла глаза. После Битвы она терпеть не могла, когда к ней прикасались, но прикосновения Долорес приносили какое-то мучительное удовольствие, словно она не причесывала, а сдирала присохшую кровяную корку на ссадине. Колдомедики говорили, что все неадекватные реакции Лаванды — попытка организма справиться с ядом слюны оборотня. Когда-нибудь все сойдет на нет. Всякие мелкие странности, тремор века, дрожание пальцев, от чего стакан отбивал дробь по зубам, затрудненное дыхание, асоциальное поведение. Спустя два полнолуния Долорес довольно сообщила: — Тридцать пять процентов опасения, но пока еще шестьдесят пять процентов жалости. А еще Долорес подсчитывала ее «неадекватные реакции», Лаванду это раздражало и смешило одновременно, она даже посоветовала приобрести самопишущие перо, чтоб рука не уставала. Когда у тебя в ладони волшебная палочка, немного нечестно притворяться маленькой девочкой, которая случайно забрела в опасный район. У Лаванды была волшебная палочка, у Долорес — только белый сдвоенный провод, который она любила забросить на шею застывшему под воздействием Ступефая магглу. Очередной наркоман из лондонской подворотни. — В тебе яд, они сами сказали, яд полезно сцеживать там, где он не повредит никому. Почти никому. В конце концов, мы же не впиваемся никому в глотки клыками. И уж этих отбросов вряд ли кто-нибудь хватится. Так говорила Долорес, и Лаванда не могла не согласиться с ней, хотя тремя днями ранее в полнолуние вдруг заметила, что Долорес не просто так воет или катается по земле, что ее на самом деле ломает. И заброшенные свалки, и стройки Хетгейта уже не могли скрыть этого. — Сорок шесть процентов жалости... На губах Долорес белела пена, она вытерла рот рукавом длинной рубашки и усмехнулась, — ты идешь на поправку, девочка моя. Еще немного волчьего яда, и мы с тобой станем слишком похожи, чтобы кто-нибудь смог нас различить. Долорес подвела ее к зеркалу — ввалившиеся щеки, шрам на скуле, высокий хвост на затылке, чтобы казаться особенно юной и беззащитной за счет тонкой бледной шеи и открытых в вороте рубашки ключиц. Долорес ухмыльнулась вновь, и шрам на ее щеке сморщился, изогнулся. Лаванда согласно опустила голову и рассеянно закатала собственный влажный от слюны рукав.