///
Цепкие паучьи пальцы дотронуться не могут. Шипение ведьм звук собственного голоса не заглушает почти. Она повторяет одни и те же молитвы, выученные еще в самом детстве, по стене ползет не тот же, по стене ползет другой. С более тонкими и длинными лапами. Лапы, ноги, конечности. Ванессе умирать не страшно, ей избавиться бы от окруживших ее обнаженных тел с кровавыми шрамами на груди и спине. Ей бы одной побыть. Ей бы просто побыть одной. Ведьмы шипят, пытаются подойти ближе, она старается не тараторить. Глаза Гекаты горят угольно-красным. Глаза Гекаты горят, как кончик сигареты, как угли в камине, как сгорающие города и деревни. Ее не цепляют паучьи пальцы, ведьмы растворяются в темноте ночи. Ванесса думает лишь, что Геката похожа на кожаный мешок. (Она сама была таким же мешком, когда была заперта в лечебнице; они все такие мешки с кишками и костями, вряд ли идеально белого цвета, если очистить их от крови и мяса.) Лишь продолжает лишние полчаса повторять одну и ту же молитву. Порой казаться начинает, что ее никто не слышит. Потому что ее слова и мольбы лишь не дают тьме подступить ближе, но вполне позволяют тьме опутать ее и захватить. Посреди ночи, когда Геката возвращается в своем человеческом обличье, Ванесса в объятия ее тянет, голову на плечо ее кладет. Не говорит, что прощает. Не говорит, что понимает. Вместо нее говорит Геката. — Он открыл тебе что-то, я знаю, — ее голос похож на змеиное шипение, а рептилии Ванессу всегда успокаивали. Есть в них какое-то изящество, какое-то величие, не доступное остальным. Она ее в щеку целует и ничего не отвечает. Лишь говорит: — Вы бы не убили меня. Добавляет чуть тише, отходя в сторону: — И дело не в том, что вас не подпускают слова. Геката молчит. Губы тонкие гнет в линию. Гекате сказать нечего; они обе не называют это любовью, но Ванесса никогда не хотела ее крови, а Геката, кажется, давно уже перестала хотеть, пускай и не произносила этого ни разу. Босыми ногами по холодному дощатому полу с риском поставить несколько новых заноз; Ванесса за волосы ее тянет, губами к губам прижимаясь. Можно досчитать до четырех с половиной и отпустить, Геката на ночь остается снова. И до самого утра не заговаривает ни о Дьяволе, ни о смерти, ни о какой одержимости. И кажется, что между ними могло бы так быть всегда. Утром она растворяется подобно лондонскому туману, подобно росе, подобно любой вере, которая раньше была такой ощутимой и настоящей, которая раньше помогала удержаться. Холодная вода не морозит кожу лица, не щиплет пальцы. Скомканное одеяло и след на подушке едва-едва намекают на то, что рядом спала другая. Та, которая давно уже жаждет не крови, всего лишь касания пальцев и открытия смертельной тайны. Ванесса улыбается измученно, когда на стене замечает вчерашнего паука. Или, быть может, это новый. Другой совсем. Прижимает свежее полотенце к лицу, промокая капли на коже, а когда убирает ткань от лица, паука на стене уже нет. Совсем как с Гекатой, думает она, и смотрит на мутную воду в чаше. На улицах Лондона стоит смрад, кучеры куда-то погоняют лошадей с пустыми каретами, город просыпается раньше, а она все чаще думает о том, что предпочла бы жить, как те пауки в ее доме. В расщелине. На границе. В самом темном углу, откуда не достать, куда не залезть, где можно не верить в собственное существование.///
Ногти входят в штукатурку, ломаясь, причиняя боль, пока она воет совсем не по-человечески. У нее кончики пальцев до крови стесаны, куски штукатурки в мясо под ногтевую пластину входят, Ванесса дышит запально, Ванесса не помнит звуков собственного имени, ноги, коленки к себе подтягивает, бьется ими о край стены и не чувствует боли, продолжая скрести стены. В комнате душно, в собственном теле душно, а пространство вокруг настолько заполненное и пустое одновременно, что дышать невыносимо. За ребрами скребет. За ребрами все разрывает на части; позволить бы уже этой дряни выбраться наружу, позволить бы этой дряни выбраться, лишь бы успокоиться (упокоиться). Вторая неделя заканчивается все так же, как и первый день. Сальные волосы отдельными прядями на лицо нависают, на полу рядом с пальцами ног штукатурка, под ногтями, на пальцах, штукатурка везде. Она закрывает глаза, чтобы не видеть ползущего роя пауков по полу, чтобы не чувствовать их лапок по коже. Щеки влажные, под веками вода скапливается. Ванесса принимается расчесывать грудь, отчаянно и пачкая кровью с пальцев кожу, скоро расчесывая уже и здесь до крови. На черных волосах крови не видно. Во всем доме ни одного паука, хотя сознание и твердит об обратном. Шепоты и крики в голове никак не умолкают. Она теряет имя, теряет пространство, теряет реальность. На самое ухо что-то шепчет: — Сдайся уже. По ночам фигуры двигаются, она лишь в угол забивается, тело трясет лихорадочно, тело не выдерживает, а разум так устал сопротивляться. Но когда темная фигура движется четко на нее, Ванесса бросается. Бездумно. Безнадежно. Слепо. Бросается и сшибает с ног. Забирается сверху и пальцами шею обхватывает, душит-душит-душит, пока не слышит сипы, пока чужие руки не раздирают ее до крови еще больше, не впиваются ногтями до самого мяса. Геката едва остается в живых в ту ночь; Ванесса начинает осознавать себя спустя еще три с половиной дня.///
На шее темные полосы, на шее следы явные, не спрятанные за высоким воротом платья, хотя подобных платьев у нее точно в избытке. Геката швыряет ей под ноги мешок, который глухо ударяется об пол. — Что это? В ответ тишина. Лицо спокойное, лицо нечитаемое. Ванесса книгу закрывает, пепел с сигареты стряхивает в тяжелую каменную пепельницу. Спину от спинки кресла отрывает, но не встает. Не поднимает мешок с пола, не заглядывает внутрь. Лишь взгляд переводит с него на Гекату и обратно. — Что это? Вопрос звучит эхом первого, хотя в гостиной эха никогда и не было. Ванесса не помнит, чтобы эхо вообще разносилось где-то, помимо ее головы. А в ее голове эхо звучит постоянно, раздается чужими голосами. Геката фыркает, Геката глаза к потолку возводит, а потом поднимает мешок с пола. У нее движения такие цепкие, что Ванесса вдруг вспоминает давно забытую аналогию с пауком. Интересно, в той расщелине в спальне еще кто-то живет. Или этот дом снова стал пустым и холодным, как ее разум в дни просветления. Геката мешок выворачивает наизнанку, человеческая голова падает на пол, крови нет. Это первое, что замечает Ванесса. Крови нет. Геката мыском ботинка подпихивает голову в ее сторону, и, когда та переворачивается, Ванесса видит. Ванесса понимает. Она обещание все же сдержала. Сделала то, что повторяла так много раз, целуя ее в губы. Притащила ей голову Итана Чендлера. — Убери это отсюда, — холодно говорит Ванесса. Геката давит короткий смешок. Смешки ее не на тех высоких тонах, смешки ее чуть приятнее по звучанию, но все же есть в них что-то мерзкое. Пауки не смеются, думает Ванесса. Только в головах тех, с кем она лежала в лечебнице, быть может. И то вряд ли. Лучше бы она слышала смех пауков, чем голоса демонов, дерущихся за ее душу и плоть. Она повторяет, интонации в выражение неудовольствия переходят: — Убери это отсюда. Взгляд переводит на нее. — Не хватало еще принести сюда чахотку или чуму. Геката вдруг начинает смеяться. Ванесса не сводит с нее глаз. Резкий высокий звук бьет по барабанным перепонкам, оседает где-то за ребрами; за теми самыми, где вечно что-то скребется, пытаясь вылезти наружу, пытаясь подчинить ее себе. Темные глаза Гекаты блестят, отдают яркими бликами. Была бы она одним из тех голосов, то давно подчинила бы себе. Геката оплетает своей паутиной неотвратимо.