Жить

Здесь в нашем граде, что ты любила От давних дней, — Растут кресты лишь, растут могилы В крови своей. (Станислав Балинский «Варшавской колядки 1939 года»)

      Пани Потоцкая сидела у открытого окна, как будто чего-то ожидая. Улицы Варшавы же словно вымерли по щелчку пальцев. Виной всему была невыносимая жара. Жара и объявление о всеобщей мобилизации. Аделаида прекрасно знала, что она начнётся до конца лета, но всё равно это стало неожиданным ударом. Теперь уже от войны не уйти. Много их выпало на век Потоцкой, только нынешняя пугала больше всего.       Не так уж давно отгремели Великая война и советско-польская, а мужа вновь нет. Вновь приходилось засыпать в холодной постели и просыпаться в одиночестве: приказ о скрытой мобилизации Велислав получил двадцать третьего марта тысяча девятьсот тридцать девятого года. Аделаида слишком хорошо запомнила этот день.       Вместо мужа домой пришёл молодой, скорее даже совсем юный офицер и передал записку, написанную рукой Велислава.       — Что это? — непонимающе проговорила она, сжимая в руках письмо.       — От вашего мужа, пани Потоцкая. Сожалею, но больше ничего сказать не могу. Правила.       Но большего было и не нужно. В прошлом коронный гетман, а ныне полковник, Велислав слишком много времени уделял армии и слишком мало — жене. Только тогда Аделаида верила, что это очередные учения и смотры — времена и правда неспокойные. Однако теперь написанная в явной спешке, неразборчивым почерком записка поселила первые сомнения.       «Домой не жди. Не знаю, когда буду». Только Аделаида всё равно ждала. День, два, неделю… Ждала бы ещё дольше, пока ей не сообщили, что полковник Велислав Потоцкий мобилизован. Как в бреду, подписывала документы о неразглашении, сбивчиво отвечала на вопросы. Она не помнила даже, как дошла до дома. А очнулась только в полутьме, сидящей на тумбе и сжимающей в руках шейный платок.       Иногда Аделаиде казалось, что она так и просидела всё это время сначала на тумбе, а теперь в старом кресле.       Лето кончалось, а вместе с ним иссякала призрачная надежда на мир. Вместе с ним таяла вера. Пани Потоцкая чувствовала, что, как и много веков назад, вновь стоит на краю пропасти — только подтолкни, и она упадёт в пучину забытья. Будет тонуть в ненависти и презрении, усталости и отчаянии. Все сейчас стали такими.       Аделаида часто думала и размышляла в последние дни. Она просто хваталась за первую пришедшую мысль, пусть даже самую незначительную и бесполезную, и думала только о ней, вновь и вновь, до безумной, пестрящей усталости. Так Потоцкая поняла, что совершенно ненавидит этот кабинет, старый и мрачный, что она впервые за столько лет соскучилась по родной Франции и что не стоило бы опускать до задумчивого сидения в кресле, но… Это всего лишь мысли. Пустые, пыльные.       — Доброе утро, Ада.       Феликс Твардовский всегда был вольной птицей: сегодня он пришёл, на следующий день ушёл, а потом ни с того ни с сего отправился во Львов. И Аделаида уже давно перестала пытаться присмотреть за печально известным своими приключениями паном Твардовским, но иногда казалось, что и самому Феликсу это было не нужно. А теперь он пришёл так, как будто ничего и не происходит. И улыбался с такой непринуждённой лёгкостью, словно его жизнь — нескончаемый праздник.       — Доброе утро, — отозвалась Потоцкая, мельком оглядев непрошеного гостя с ног до головы. — Давно не виделись, Фелек.       — Всего лишь год. Что он значит для демона? А для вампира? — Твардовский тонко улыбнулся, становясь за спиной Потоцкой, чтобы она не видела его лица. Невыносимая привычка.       — Для меня год — это год. Ты зря считаешь, что все демоны оторваны от реальности, мы идём в ногу со временем, соответствуем требованиям и желаниям людей. А вот для вампира год — всего лишь капля в море, раз ты за этот год всех забыл.       — Не забыл. То, что я не навещал тебя, не значит, что мне всё равно, — тихо отвечал Феликс, и Аделаида невольно почувствовала себя виноватой. — Не злись, Ада.       — Я не злюсь, — вздохнула она.       — Спасибо.       Твардовский сел в кресло напротив и, задумавшись о чём-то своём, замолчал. В комнате воцарилась такая ненавистная тишина, а тиканье часов лишь всё больше и больше раздражало. Аделаида сходила с ума от давившего на неё столько времени одиночества, но она наивно верила, что Феликс сможет хоть как-то развеять тоску, отогнать дурное предчувствие. Только сломленный и запуганный много веков назад Феликс Твардовский сам стал тихим одиночеством с звенящей в нём тоской.       — Ты хоть выходила сегодня из дома? — тихо спросил Феликс, внимательно разглядывая её.       Потоцкая догадывалась, что он видел. Уставшая, измученная женщина. Даже в восемнадцатом веке, спустя шестьсот лет со дня смерти, Аделаида казалась всем маленькой, хрупкой девочкой. Её звали милой и невинной. Ей восхищались. Её боготворили. Тогда она ещё была дочерью своего отца, тогда она была Аделаидой Транкавель.       А стала пани Потоцкой — женщиной, которая в тяжёлые времена не помнила и не хотела помнить ничего хорошего о своём замужестве. Она просто хотела видеть рядом Велислава и не бояться за завтрашний день.       — Да, за газетой.       — И что пишут?       — Не знаю, — безразлично отозвалась Аделаида. — На столе лежит. Если хочешь, посмотри. Наверное, и там о мобилизации.       Твардовский заметно помрачнел.       Больше всего на свете Феликс не любил войну и старался избегать её. Он избежал все те, что выпали на его век. Все, кроме одной. Великая война никому не позволила остаться в стороне. Шутник и весельчак пан Твардовский не был исключением. И за столько лет он ни разу не разговаривал с Аделаидой о том, что пережил там и что видел. А Потоцкая и не спрашивала, потому что слишком хорошо знала Фелека и его ненависть к сражениям и убийствам. Твардовский был учёным, а не солдатом. И заниматься он хотел наукой, открывать что-то для людей, а не для их уничтожения. Только во время Великой войны никто не спрашивал о желаниях и мечтах, тогда просто отдавали приказы.       Но сейчас было страшнее. Аделаида понимала, что, если и будет война, то она заденет всех. А Польшу — в первую очередь. Уже задела. И пустая половина кровати напоминала об этом каждую ночь.       — Фелек, не бойся, — слабо улыбнулась Потоцкая. — Ты всегда можешь прийти ко мне, и я тебя не выдам. Слишком много потерь выпало на мою жизнь, и я не готова потерять и тебя.       — Ада… — Феликс замолчал, отводя взгляд. Он неуверенно сжал тонкую, бледную кисть руки и поднёс губам.       Громко хлопнула дверь кабинета, и Твардовский выпрямился, с ухмылкой глядя на вошедшего пана Потоцкого. Он был одет в ненавистную Аделаиде форму, снятую же с головы конфедератку крепко сжимал в руках.       На мгновение Потоцкая встретилась взглядом с тёмно-карими глазами мужа и вздрогнула. Давно она не видела его настолько раздражённым. Но потом Аделаида вспомнила, что просто давно не видела Велислава, и с досадой отвернулась. Она знала, что он всё это время был в Варшаве. Да, дела. Да, время утекало сквозь мелко дрожащие пальцы мужа, но он мог хотя бы писать. Хоть что-нибудь… Велислав просто позабыл о своей жене. Аделаида в этом не сомневалась.       — Сначала вы, пан Твардовский, — недобро улыбаясь, начал Велислав, — соблазнили одну мою жену, а теперь взялись за вторую?       — Вероятно пан Твардовский ценит ваших жён, пан Потоцкий, куда больше, чем вы, — отозвалась Аделаида, поднимаясь с кресла. — В любом случае он хотя бы помнит о них. Так что если пан Твардовский не собирается больше исчезать, то я согласна.       — Извините. Пожалуй, я пойду, — дрогнувшим голосом отвечал Феликс, выходя из комнаты.       — Фелек, — окликнула его Аделаида, — моё предложение… Оно ещё в силе.       Твардовский вернулся, поклонился и, измученно улыбаясь, поцеловал мраморную ручку Потоцкой. После этого поспешно вышел, почти выбежал из дома.       Некоторое время супруги молча глядели друг на друга. Аделаиде хотелось столько всего сказать Велиславу. Просто чтобы сказать. Но говорить было нечего. Жизнь замерла в тот роковой день и, кажется, вновь началась только сейчас, когда Аделаида разглядывала уставшее, осунувшееся лицо мужа, в кофейных глазах которого горел недобрый огонёк.       Неожиданно Велислав устало вздохнул и посмотрел куда мягче, с плохо скрываемой тоской. Он всегда был очень раздражительным, но никогда не мог долго злиться на жену. Аделаида тоже не могла и не хотела, но обида и долгое одиночество заглушали голос разума и привязанность.       Пани Потоцкая коротко улыбнулась.       — Что, уже отвоевался? — усмехнулась она, оперевшись о подоконник.       — Аделаида, побойся Бога…       — Богом меня не пугай. Это перестало быть действенным ещё в тринадцатом веке, — с раздражением перебила пани Потоцкая, сделала несколько шагов навстречу мужу и остановилась перед ним в неуверенности, тихо прошептала: — Я выходила за тебя, а не за твой долг, Велислав.       — И неужели ты не догадывалась, что я не откажусь от своих клятв и не спрячусь, когда родине угрожает опасность?       — Догадывалась! Догадывалась и всё равно верила, что я что-то больше, чем красивая мебель в доме.       Но Аделаида больше не была красивой. С неё не напишут портретов, не слепят прекрасных и грозных греческих богинь. Её кожа — всё такой же мрамор, только совсем посеревший от усталости. Привыкнув к любви Велислава, его заботе, Аделаида не смогла вынести сводящего с ума одиночества. И теперь она действительно превратилась в старую, запылившуюся декорацию в доме.       — Славек, — выпалила Потоцкая, хватая мужа за руку, — я тебя прошу, умоляю: не ходи, не нужно. Необязательно ведь быть тебе! Останься со мной.       Велислав высвободился из цепкой хватки.       — Поехала бы ты к детям. Там безопаснее, — едва улыбнулся он.       И ушёл.