***
Алура не отрицает, что показала сатирам деревья сестёр. – Я виновна, – выговаривает она в ответ на зачитанное обвинение. – Но… я не думала, что так всё обернётся… – Конечно, тебя-то они не тронули!.. – кричит младшая из пятерых сестёр, Ивви. – Это не на твоих руках ожоги по милости сатиров! Мы могли сгореть заживо!.. – не унимается она, потрясая руками с обожжённой кожей. – Предательница! Ты предала нас! Ты заслуживаешь кары!.. –подхватывают дриады. Они шумят, кто-то особо эмоциональный стучит по столу, и стук тот был глухим, будто дерево стучит о дерево. – Тихо! – возглашает фавн, стоящий справа у королевских тронов. – Король будет говорить! В тронном зале повисает тишина. Королева Сьюзен ожидает вердикт брата, зная, что ему куда лучше удаётся разрешение судебных тяжб. Она сидит тут скорее для солидности, подсчитывая в уме траты на предстоящее празднество. Это по её части. А король Эдмунд медлит. «Предатель…». Слово отдаёт застывшей болью, свернувшейся глубоко под сердцем. Он смотрит на стоящую в центре в одиночестве, будто прокажённая, дриаду. Руками та держится за собственные локти, и даже с высоты трона видно, как выделяются побелевшие костяшки пальцев. Голова же её дерзко запрокинута, взгляд мечется по убранству зала. Страх и отчаяние – вот что владеет Алурой. Но она изо всех сил старается не показать своего страха, и потому столь вызывающе выставляет вперёд ногу – так, что в разрезе платья виднеется обнажённое колено. Король Эдмунд отводит взгляд. Время оглашать приговор, и он знает, что делать это ему. И он говорит совсем не то, что от него ожидают услышать: – Оставьте меня с подсудимой наедине. Стража подчиняется, выводя недовольных дриад. Зал пустеет. – Сестра, – оборачивается король к Сьюзен. – Тебя это тоже касается. – Как пожелаешь, дорогой брат. – Королева царственной походкой идёт к выходу, подол тяжёлого на вид и лёгкого на деле платья приятно шуршит. Когда за королевой бесшумно затворяется резная дверь, король поднимается. Сходит со ступенек трона – и идёт к Алуре. Та уже не выглядит столь дерзкой, как минутой ранее. Глаза её беспокойно расширяются: что хочет сделать король? Зачем он оставил её одну? Может, он собственноручно приведёт приговор в исполнение? Но тот даже не оглашён… Впрочем, законы Нарнии известны всем, и для предателей там есть лишь один пункт. Смерть. Она успевает краем затопленного страхом сознания отметить, что у её смерти зелёные глаза и еле заметная россыпь веснушек на острых скулах. Король останавливается, не дойдя трёх шагов. Смотрит на неё – уже вблизи. И наконец нарушает затянувшееся молчание: – Почему ты это сделала? Голос его негромок и полон горечи. Будто это его предали. Алура вновь вздёргивает подбородок – терять всё одно нечего. Она выше короля – на добрых две ладони. Но отчего-то кажется, что это он смотрит на неё сверху вниз. Надо отвечать. – Они не принимали меня в свой круг, – говорит она, и дрожь в голосе рушит всю её напускную браваду. – Сатиры пообещали позвать меня на поляну, танцевать при луне, пить вино и рассказывать непристойные шутки. Сёстры же всегда смотрели на меня как на пустое место. Я… я не знала, что всё зайдёт так далеко… Я не хотела... огня… Левая щека короля дёргается, но Алура не замечает этого. Она смотрит на золотое убранство тронного зала, на витражные узоры окон и паркета – куда угодно, только не в лицо королю. Она – предатель, изгой для общества, жить ей осталось всего ничего. Она не может оскорбить честь королевской особы своим грязным взглядом. – Быть может, холодность сестёр тебе лишь казалась? Мы часто не видим любви за строгостью, – говорит король, и дриада, смешавшись, теряется: она не думала об этом. Но упрямство побуждает её с вызовом ответить: – Кто же им не давал проявлять свою любовь?!.. Они не замечали меня годами, не приглашали в свои танцы, а стоило мне найти друзей – облили грязью и их, и меня!.. – Я думал также, – серьёзно говорит король Эдмунд, и запал дриады улетучивается. Перед ней – второй король Нарнии во всём своём великолепии, её судьба в его руках, а она кричит, как торговка на базаре!.. – Простите мою дерзость, – еле слышно говорит Алура, опуская голову. Вслух говорит уже другое: – Ваше величество, прошу вас, не мучьте… Я знаю, чего заслуживаю, и готова принять свою судьбу. Из-за меня чуть не сгорела Ивви… Что бы там ни было меж нами, я ни за что бы не пожелала ей столь ужасной участи. Эдмунд качает головой, но лесная дева, устремившая взгляд на паркет под его сапогами, не видит этого. – Всем вернуться в зал суда! – громко говорит он, и дверь распахивается словно по мановению руки, впуская стражей и истомившихся дриад, что переглядываются друг с другом, рассаживаясь. – Властью, данной нам царственным нашим братом, королём Питером Великолепным, Императором Одиноких Островов, Лордом Кэр-Паравела и прочая, прочая, мы объявляем помилование дриаде Алуре, обвиняющейся в предательстве сестёр. Зал ахает. Самые эмоциональные из дриад в ужасе прижимают ладонь к лицу, округлив глаза и рот. Даже невозмутимые стражи удивлены. После начинается шум, кто-то вскакивает с места, кто-то требует пересмотра приговора... Но король уже сказал своё слово, и он уходит. И не видит, как гордо поднятая голова Алуры дёргается, будто от удара. Как в глазах отчётливо проступает растерянность. А следом щёки её заливает краска, и жгучий стыд затапливает дриаду с головой.***
Ночью в королевских опочивальнях слишком жарко. Покрывала в Нарнии легки, но греют не хуже толстых одеял, в жару же прекрасно охлаждают. Но Эдмунду это не помогает. Ложе напротив пустует – Питера по-прежнему нет, он на границе, налаживает отношения с великанами. «Что, интересно, скажет он об этом деле, когда вернётся?» По реакции Сьюзен уже можно сказать – что. – Я удивлена твоим решением, брат, – с прохладцей говорит она, узнав об отмене приговора. – Ты всегда судил по справедливости. Справедливо ли отпустить на волю преступницу, по чьей милости четыре нимфы оказались жертвами нечестивых прихотей сатиров? Я не оспорю твоё решение, но уверена, это сделает Питер, вернувшись. И я поддержу его. Эдмунд сбрасывает покрывало, накидывает на плечи плащ и выходит в сад, залитый лунным светом. Нарнийские созвездия подмигивают и переливаются на небе, но настроения любоваться звёздами нет. Грудь обжигает прохладный ночной воздух, и король мерит сад широкими нервными шагами. И едва не натыкается на высокую, белеющую в темноте фигуру. Но та успевает отпрянуть и склониться в поклоне. – Доброй ночи, ваше величество. Он узнаёт Алуру. Остановившись, задаёт логичный вопрос: – Отчего ты здесь, а не дома, с родным древом? Дриада горько улыбается: – Не у всех столь великодушные сердца, как у короля Эдмунда Справедливого. Или вы думаете, вашего слова достаточно, чтобы меня приняли обратно в семью? – она вновь запрокидывает голову, глядя на него сверху вниз. Лицо её залито лунным светом, и оттого кажется ещё более бледным. Король будто не замечает дерзости в голосе и позы, недопустимой пред царственной особой. Почтение к власти, благословенной самим Асланом, у нарнийцев будто было в крови. Что греха таить – порой это было приятно, но чаще всё же напоминало об огромной ответственности, что делили они на четверых. Но в этот раз он взял всё на себя. И не собирается отступать. – Расскажи мне твои печали, – говорит он, и дерзость на лице дриады сменяется смирением. – Я вновь непозволительно дерзка с вами, ваше величество. Простите мою резкость, она идёт не из неуважения к вам, а единственно из моей горькой истории. – Алура опускается на одно колено. На правое, как и положено пред королём. Хочется, чтобы у мыса королевских сапог разверзлась земля, и она провалилась бы туда – как можно дальше от дворцового сада. Голова дриады покорно склоняется, и жгучий стыд вновь охватывает всё её естество. От неподдельного сочувствия в голосе. От того, что он молчит, а не читает ей морали. Не отворачивается от неё в презрении. От того, что она может дышать, и в нескольких милях отсюда цветёт её дерево, нетронутое – и всё это лишь благодаря ему. Да она недостойна и стоять с ним рядом!.. – Простите… – повторяет она сдавленно, не поднимая головы. Рыдания подступают к горлу, и Алура судорожно сглатывает. На голову осторожно ложится рука. Тёплая, хотя в саду прохладно. – Поднимись и поведай, что случилось с тобой. Облегчи душу, – негромко повторяет король. От мягкости его голоса Алура чувствует, как в груди становится горячо и больно. Будто надламывается что-то. Глаза мгновенно наполняются слезами, и, не сдержавшись, она всхлипывает. Подхватив королевскую ладонь в свои, прижимается к ней губами. Ритуальный этот жест отдаётся в самое сердце, добавляя порцию горячей боли. Мальчик со злым лицом, размазывающий кулаками слёзы, пока не видит сидящая впереди Колдунья. Испуганное его лицо перепачкано в остатках лакомства и грязи, перекошено от осознания того, что он натворил – и к кому на самом деле попал. Тот же мальчик уже совсем с другим лицом: обновлённым, ясным и открытым. Корона сверкает в его волосах, но стоит он позади не только старших брата и сестры, но и младшей – будто признавая за собой право отныне лишь на скромность и сдержанность, несмотря на прощение других. Да, он может её понять. Только он в Нарнии и может её понять, не считая Аслана. Но встречи со Львом она страшится, как все, у кого нечиста совесть, и втайне радуется тому, что от Него давно нет вестей. Как-то внезапно накатывает осознание, что она слишком надолго приникла к королевской длани. Теплота и мягкость кожи, сила длинных пальцев, холодок перстня с печатью, застывшие бугорки мозолей от оружия – всё это осознаётся как-то разом, и дриада поспешно выпускает руку Эдмунда. Губы её горят. Горит всё лицо. Она поднимается, не отряхнув испачканного во влажной от росы земле колена. – Сёстры не брали меня с собой, говоря, что изящнее меня танцуют даже медведи, и я опозорю весь род дриад, если отправлюсь с ними. Они смеялись и запрокидывали назад свои волосы, будто их грациозность делала их лучше других. Я злилась, рыдала по ночам, начала сама сторониться сестёр… А в одну из ночей встретила Ферея. Он был обходителен и мил, и сделал мне столько комплиментов за пару часов, сколько я не слышала за всю жизнь. Он познакомил меня с друзьями, и те тоже принялись меня восхвалять. Обещали кутёж и веселье, и долгие прогулки в грядущее полнолуние...Только сокрушались, что негде добыть еды и вина для бала. И… не помню как, уговорили меня показать дома сестёр, выманив их подальше. Я… согласилась. Поначалу всё было прекрасно, моя мечта наконец-то исполнилась, я танцевала в лунном свете и была счастлива, как никогда. А потом Ферей привёл вурдалака, и они начали требовать ужасные вещи, и… Ферей поджёг ветки Ивве… Голос её, поначалу бойкий, становится тише, и наконец дриада умолкает. Рассказывая, она будто смотрит на себя со стороны, чужими глазами, и с каждым словом зрелище кажется ей всё более отвратительным. – Я понимаю тебя, – тихо говорит король. – Сам… был таким же. И чуть не потерял сестёр и брата от пары добрых слов Белой Колдуньи. Потому не могу тебя обвинять. Я знаю, каково это, когда тебя не замечают самые близкие. Даже если думаешь, что они не замечают. – Можешь прийти сюда следующей ночью, – предлагает Эдмунд, чувствуя потребность что-то сделать для той, что повторяет его историю, и по опыту зная, как давит невозможность высказаться. Алура вздрагивает, и он добавляет – поспешнее, чем пристало бы королю: – Это не приказ. Дриада кивает. Внутри что-то переворачивается окончательно, и рыдания вновь подступают к горлу. Алура кивает ещё раз, молча склоняется перед королём и стремительно убегает, прижав руки к горлу. После всего она не может ещё и разрыдаться у него на глазах. Этого позора ей не выдержать. И без того сказано непозволительно много. Мелькает мысль, что неплохим убежищем для рыданий было бы королевское плечо. Нервный смешок слетает с уст Алуры, и слёзы прорываются следом. Она смеётся и плачет, и заламывает тонкие руки, жаждет провалиться сквозь землю, жаждет вернуться назад и никогда, никогда не связываться с сатирами. …И ничего не может поделать с ощущением, что у неё, дриады, навеки связанной с землёй корнями, за спиной будто раскрываются крылья.***
Король держит слово – и выходит в сад следующей ночью. В этот раз луны нет; небо укрыто рваными тучами, обещающими скорый дождь. Ветер треплет волосы Эдмунда, взметает полы его плаща. В саду ощутимо холоднее, чем в прошлую ночь. Алура выходит из круга дворцовых деревьев ему навстречу – сама. Склоняется в приветственном поклоне. – Ваше величество. Он взмахивает рукой: – Встань, моя дорогая. С лёгкой руки (или лапы) Льва подобное обращение прижилось в Нарнии. В нём давно уже никто не видит личного подтекста – только расположение к собеседнику. – Не составишь ли мне компанию для ночной прогулки? – Это большая честь для меня, ваше величество, – тихо отвечает Алура, и они медленно идут, не обращая внимания на беснующийся ветер и угрозу близкого дождя. – Позвольте спросить, король Эдмунд, – говорит дриада, глядя строго перед собой на тропинку сада. – Когда вы… как вы… Как вы вернули доверие своих царственных брата и сестёр и… и всей Нарнии? Король молчит, и Алура уже проклинает свой длинный язык и неуместные вопросы. Погружённая в свои думы, она не сразу замечает, что и без того неторопливый их шаг и вовсе замедлился, а она обогнала короля на пяток шагов. Дриада спешно останавливается, и Эдмунд принимается рассказывать – медленно подбирая слова, сам удивляясь своей откровенности: – Это было нелегко. Брат и сёстры простили меня на удивление быстро. Им хватало такта не расспрашивать меня о времени, проведённом в плену у Белой Колдуньи, и тем более я не слышал от них упрёков. Говоря меж собой о прошедших днях, они умолкали, едва завидев меня, и всячески делали вид, будто никогда не было разделившего нас проступка. Более всех старалась ободрить меня Люси, сестра, которую я обидел сильнее прочих, и терзания совести лишь усиливались с каждым её тёплым словом, обращённым к предателю. Король замолкает. Чело его затуманивается, грусть отражается в обычно лукавом и весёлом взгляде. Он простил себя – не сразу, с трудом, позже всех остальных, но сумел отпустить своё неприглядное прошлое и не заслонять возможность начать всё по-новому. Но он ничего не забыл. И воспоминания о душевной грязи, в которой довелось изваляться по собственной глупости и трусости, даются тяжело – даже сейчас, спустя время. Эдмунд не знает, почему рассказывает едва знакомой дриаде о столь личном. Быть может, потому, что более рассказать – некому. Ни брат, ни сёстры не были на его месте – на месте предателя, труса и отступника, и менее всего он хочет ставить их в неловкое положение. Благородным же нарнийцам и вовсе незачем знать, какие демоны терзают второго из королей… – Но это ничто по сравнению с тем, как я встречал повсюду изображения Льва – и вспоминал о Каменном Столе. Алура пытается представить, каково это – знать, что ради тебя на смерть отправился другой. Невиновный. Средоточие добродетели, света и великой силы. Добровольно испытавший ради тебя унижения, надругательства, боль и отдавший самый драгоценный дар – жизнь. И никакого значения не имеет то, что после этот другой сломал чары смерти. – Знаешь, что Он сказал мне тогда, в лагере? Что Он умирал не из-за меня. Что по-другому Колдунью победить было нельзя. Жертва должна быть принесена – так гласят законы Тайной Магии. Сказал, чтобы я не думал о себе слишком много, а долго сокрушаться о своих поступках – есть признак эгоизма. «Жизнь и история не сосредоточены на тебе, сын Адама», – сказал Аслан. «Чем раньше ты это поймёшь, тем лучше. Я сделал то, что должен был – и только. Если бы не предал ты, это сделал бы кто-то другой – зло проникло в этот мир ещё на его заре, и это мы изменить не в силах. Но мы можем исправить содеянное зло по мере сил. И впредь делать другой выбор». И я почувствовал себя действительно маленьким и незначительным. Одним из многих – и только. Растерянным, глупым, слабым – но всё же не настолько, чтобы не иметь возможности загладить предательство. И стал вести себя так, будто я и впрямь один из многих. Несмотря на это, – он коснулся рукой короны. – Я не даю себе забыть, что эта тонкая пластинка не возвышает меня над остальными. Она лишь даёт шанс искупить свою вину с большей отдачей – и я стремлюсь им пользоваться, по закону и справедливости. Алура смотрит на него во все глаза – и чем смиреннее звучат королевские речи, тем больше величия проступает на его лице. Он не знает об этом, но она видит. В какой-то момент ей кажется, что Эдмунд выглядит царственнее Верховного Короля. – Но мне до сих пор порой снятся кошмары, – медленно продолжает король. – Лицо, руки, рот, одежда – всё липкое, сладкое, противное, кругом проклятый рахат-лукум, он повсюду, он норовит меня оплести, пробирается за пазуху… Кругом мертвенная стужа, и белизна, и смех – долгий, раскатистый, и от него холод пробирает до костей, и некуда деваться от тошнотворной сладости... Можно получить прощение, можно признать ошибки – но никуда не деться от последствий содеянного, и не вытравить его след с души. На пирах мне никогда не подают сладкое. Король умолкает – теперь уже надолго. Дриада тоже молчит, не зная, что сказать в ответ на исповедь. Откуда-то из глубины поднимается ощущение, что говорить ничего и не нужно. Но нестерпимо хочется что-то сделать, и очень осторожно она касается руки Эдмунда – кончиками пальцев, не смея коснуться целой ладонью, не смея навязываться, но страстно желая передать – понимание, благодарность, признание за искренность. – Ты замёрзла, Алура, – говорит король, отнимая ладонь и снимая с себя плащ. Надо поблагодарить, но слова оборачиваются невнятным писком, и слышно лишь, как шумит ветер в дворцовых деревьях. Где-то вдалеке хлопает дверь. Пахнет свежестью, нежно-изысканным ароматом садовых цветов. Надвигается буря, но всё никак не может разродиться дождём, и воздух холоден и душен одновременно. От волос дриады тянет запахом нагретой на солнце коры – и душистым мёдом. Стоит лето, и липы цветут вовсю. Эдмунд задаётся вопросом, отчего медвяный этот дух – сладкий – ему не противен, вопреки собственным словам. Вместо ответа он поправляет свой плащ на дриаде – великоватый для неё, тот съезжает с левого плеча – и укутывает её плотнее. Рука невольно задевает волнистые пшеничные кудри, и древесно-медовый аромат усиливается, обволакивая короля тёплым облаком. На землю падают первые крупные капли дождя.***
Питер хмурится, вертя в руках свиток с протоколом суда. – Эдмунд, ты переходишь все границы, – столь же хмуро говорит он. Брат подавляет вздох. Это стоило предвидеть. Но легче от подобного осознания не становится. – Я считаю, она заслуживает шанса. – Заслуживает шанса? Предательница, по чьей вине родные подверглись жестоким унижениям, потеряли власть над домом, превратились из полноправных граждан в рабынь? По чьей милости едва не умерла родная сестра?.. – заводится Верховный Король и, столкнувшись с братом взглядом, резко умолкает. – Прости, Эд, – уже тише говорит он, но упрямая складка губ выдаёт его намерение не сдаваться, – но ты знаешь законы. Тебя прозвали Справедливым – и что же ты делаешь сейчас? – Я как никто знаю законы, – отвечает Эдмунд, и на самообладание уходит вся сила усвоенных при дворе привычек. – И знаю, что кроме справедливости есть милосердие. К тому же Ивви едва не сжёг сатир, а не Алура. – Без Алуры Ферей бы не получил власть над Ивви и остальными, а значит, не смог бы причинить ей вред, – возражает Питер. Сьюзен с участием смотрит на братьев. – Государи мои и братья, да позволено мне будет высказать своё мнение, – вмешивается она. – Видится мне так, что основная вина всё же лежит на сатире. Он понесёт заслуженное наказание. Дриаде же, если она раскаивается, можно сохранить жизнь, но лишить её всех привилегий и пересадить её дерево куда-нибудь к болотам. Пусть постоит десяток лет в одиночестве на зыбкой почве, научится ценить то, что есть и тех, кто рядом. Питер переводит взгляд на сестру. Одобрительно кивает: – Речи твои справедливы, сестра, и полны великодушия, в полном согласии с твоим прозванием. Я нахожу это решение разумным, а потому да будет… – Я беру дриаду Алуру, обвиняемую в предательстве сестёр, на поруки, – громко говорит Эдмунд, и брат с сестрой поражённо оборачиваются к нему. – Но… – возражает было Сьюзен и умолкает, видя полные решимости глаза младшего брата. Эдмунд Справедливый умеет настоять на своём. Верховный Король тоже смотрит на младшего. – Не хочется говорить об этом, брат, но ты с таким трудом завоевал себе репутацию и доверие добрых нарнийцев, – произносит он. – Зачем же ты ставишь всё под удар вновь – и ради чего? Ради какой-то девчонки? Она предала своих – она предаст и тебя… И по вытянувшемуся лицу Эдмунда понимает, что сказал. – Вот, значит, какого ты обо мне мнения, – тихо и отчётливо говорит младший. Скулы его покрываются красными пятнами, но более он ничем не выдаёт своего состояния. – Ты – другое дело, – быстро возражает Питер. – Тебя простил Аслан… Ты наш брат, в конце концов! – Аслан посадил нас на эти четыре трона, чтобы мы вершили Его дело в Его отсутствие, – сдержанно отвечает Эдмунд. – Если мы будем делать различие между королём и подданным в одном и том же случае – наши короны можно сегодня же сдать на переплавку, а нас самих с позором вышвырнуть из Кэр-Паравела. Я требую полного оправдания Алуры и подтверждаю, что она исправит причинённое зло. Честь моя в том порукой. Подводя беседе конец, он поднимается и идёт к выходу из покоев.***
– Я не согласен с этим приговором, – заявляет на повторном суде Верховный король. – Но частное моё мнение немного стоит пред лицом закона, а закон гласит, что преступника можно отпустить, если поручится за него человек достойный. Но в случае, если опять нарушится закон, отвечать будут оба, и никто уж им не поможет. Дриада Алура, за тебя поручился мой царственный брат, король Эдмунд Справедливый, герцог равнины Фонарного Столба, граф Западных болот, рыцарь ордена Стола. Если ты посмеешь нарушить закон вновь и лишить меня брата, я лично приведу твой приговор в исполнение. А сейчас – благодари взявшего тебя на поруки и проваливай из дворца!.. Слова Питера доходят до Алуры будто сквозь вязкий туман. Осознав услышанное, она неверным шагом подходит к трону Эдмунда – и опускается на колени как-то разом, будто подламывается. Будто у неё выбили почву из-под ног – а для дриады страшнее только огонь или топор. Питер брезгливо смотрит, как она обнимает ноги его брата, как прячет лицо в его коленях, вдыхая горько-свежий аромат одеяний. Король Эдмунд весь – горечь, резкость, ни капли сладости, одежды его зелены, как молодая листва по весне. Алура не находит слов, не может даже разрыдаться, лишь сильнее зарывается лицом в струящиеся королевские одежды. Верховный король, наградив брата выразительным взглядом, покидает зал. Судебные заседатели расходятся следом, и вскоре в зале остаются лишь король и взятая им на поруки преступница. Два бывших предателя. – Помирись с сёстрами, – говорит король, и дриада отнимает лицо от его колен. – Не сразу, но попытайся. Это стоит того. Это как вернуться домой из долгого путешествия. – Я… сделаю всё, что вы скажете, ваше величество, – прерывисто говорит наконец Алура и поднимается, нервно теребя подол своего платья. Она так и не решается взглянуть на своего спасителя. От порывистого движения кудри её взметаются, и короля вновь обдаёт медвяно-древесный запах. И вновь – ни капли отвращения. Он так долго избегал сладкого во всех его видах, что не помнит, каково оно. Хочется вдохнуть сильнее медвяный липовый дух. Цветок липы в волосах у дриады, он сливается с золотистыми кудрями, которые хочется неспешно перебирать, наматывать на палец… Осторожно убрать непослушную прядку за ушко – заострённое, как у всех дриад, изящное… «Всё, что вы скажете…» Лицо Эдмунда застывает глиняной маской. Он откидывается на троне. – Моя честь – в твоих руках, – строже, чем собирался, произносит он. – Помни об этом. А теперь иди и постарайся сделать так, чтобы мне не пришлось жалеть о своём выборе. Сухие губы касаются его руки. Отчего – всплывает непрошеная мысль – королевских особ не принято целовать хотя бы в щёку? Он бы не отказался от такой вольности… или малости… В данном конкретном случае, мысленно уточняет Эдмунд, вспоминая вереницы подданных на празднествах, открытиях и прочих важных мероприятиях. Алура уходит, так и не придумав, что сказать на прощание. Ни обещаний, ни клятв, ни вымученных слов благодарности. Он тоже не мог найти, что ответить Аслану тогда. Но понял, что нет нужды в многословии пред Тем, кто видит твою душу. Эдмунд не ставил себя на одну доску с Великим Львом, но он как никто понимает, что творится сейчас в душе у дриады. Сладкое облачко медвяного аромата всё ещё висит в воздухе, и король вдыхает его, закрыв глаза.***
Осенняя охота – излюбленное развлечение нарнийских королей. С шумом, с размахом выезжают они на неё, травят зайцев, оленей и диких кабанов. Неговорящих, разумеется. Король Эдмунд мчится впереди, желая догнать ускользающего кабана, но тот, несмотря на свой вес, слишком быстр. Увлечённый погоней, король не замечает, как отрывается от свиты. …Кабан ускользнул. Это очевидно. Нелегко смиряться с поражением, но Эдмунд умеет это делать. Он оглядывается – и понимает, что погоня завела его слишком далеко. Он никогда не бывал в этой части леса. – Ваше величество, – окликают его со спины. Пытаясь вспомнить, где уже слышал смутно знакомый голос, король оборачивается – и не сразу узнаёт Алуру в ярко-жёлтом осеннем уборе и коричневом одеянии. Впрочем, изменилась не только её внешность. Суетливость движений сменилась спокойным достоинством, стремление защищаться – скромностью и приветливостью. Более же всего изменились глаза – теперь Алура не опускала их, глядя открыто и прямо в лицо собеседнику. На донышке её очей светилось новое выражение. Будто свечи в них отражались. – Алура, – улыбается король Эдмунд. – Рад тебя видеть, моя дорогая. Оторвавшись же от свиты, рад видеть вдвойне: я совершенно не знаю этих мест. – Я с удовольствием провожу ваше величество, куда душа пожелает, – с поклоном отвечает дриада. – Но вы давно в дороге, голодны и полны усталости. Не побрезгуйте посетить мой дом. Дриадам для поддержания жизни достаточно солнечного света и воды, но некоторым из них нравится употреблять и обычную еду – ради её вкуса. – Не побрезгую, – соглашается король, и лесная дева рукой указывает на красавицу липу – в двух десятках шагов. Эдмунд удивляется про себя, отчего он остановился именно здесь. И усмехается собственным догадкам. – Я бы подала вам мёда, ваше величество, – медленно говорит Алура, доставая хлеб и зернистый сыр. – Он в этот год удался, как никогда. Но, помнится мне, это не лучшая идея. – Запомнила, – хмыкает король, принимаясь за немудрёную трапезу. Но охота пробудила крепкий аппетит, и его не утолить парой ломтей хлеба. Эдмунд задумывается, не согласиться ли на упомянутую сладость. Хозяйка меж тем кивает: – Каждое слово. Особенно о том, что много думать о собственных проступках слишком эгоистично. Я стараюсь теперь думать более не о себе, а о других. Столько открытий, как за последний год, я не совершала за всю предыдущую жизнь. Ивви простила меня и приняла – ранее других, – лицо Алуры озаряет застенчивая улыбка. – Не могу сказать, что наши отношения безоблачны, но… Оказывается, сёстры беспокоились обо мне больше, чем показывали. Эдмунд смотрит на обрётшую себя лесную деву – и вспоминает надломленную, обречённую, изо всех сил скрывающую страх девчонку. И улыбается – столь искренне светло, будто в сердце леса опустилось само солнце. – Как же я рад за тебя, моя дорогая!.. – тепло произносит король. – Добро пожаловать домой после горьких скитаний. Сердце дриады сладко и больно сжимается от этих слов. От пристального взгляда, почти не сходящего с неё во время трапезы. От россыпи веснушек на острых скулах, выгоревших почти до полной незаметности – лишь внимательный глаз может их разглядеть. Алура разглядывает. И, приняв радость от своего исправления за радость встречи с ней, решается. Собравшись с духом, наклоняется и легко касается губами скулы Эдмунда. И со страхом смотрит, как радость в зелёных глазах сменяется откровенной растерянностью. Краска мгновенно заливает её щёки – от стыда за собственную глупость и дерзость, за то, что напридумывала, что выдала себя… За то, что слегка обветренная кожа манит коснуться – теперь с удвоенной силой. – Простите… – деревянным голосом выговаривает Алура и, отвернувшись, быстро поднимается, чтоб убежать – дальше в лес, в самую чащу, подальше от позора. И от невыносимо растерянных зелёных глаз. Но король оказывается быстрее. Дриада чувствует, что запястье её перехватывают, и вряд ли ей по силам избавиться от захвата. – Останься, – говорит Эдмунд, и королевских нот в его голосе не слышно. Он чувствует, как под его большим пальцем на запястье дриады бешено пульсирует жилка, и повторяет: – Останься, не уходи, Алура. Ведь это твой дом, – он кивает на дерево. – Это меня нужно отсюда выгонять, если я помешал хозяйке. Может… может быть, угостишь гостя мёдом? Пальцы его, разжавшись на тонком запястье, сплетаются с пальцами дриады. Свободной рукой она дотягивается до чаши с чистейшим янтарным мёдом и будто во сне подаёт королю. Тот принимается пить, держа чашу одной рукой, второй же по-прежнему не выпуская руки Арулы. – Как же сладко, – говорит он, ставя ополовиненную чашу на покров из жёлтых листьев. – Я так давно не пробовал сладкого… Думал, вовсе никогда не смогу. Оба тянутся друг другу навстречу одновременно. Поцелуй полон мёда, и горечи ожиданий, и радости узнавания, и невысказанного, молчаливого, теснящего грудь. Их прикосновения какое-то время ещё полны целомудренной стыдливости, и пальцы короля – наконец-то – накручивают золотистые пряди так и эдак. После распускают и перебирают вновь. Алура прижимается щекой к твёрдой груди Эдмунда, сквозь слои расшитых золотом одеяний слыша, как учащённо стучит его сердце, и безуспешно прячет ответную – во весь карминный рот – улыбку. Но жар, охвативший двоих, потихоньку нарастает. Кожа дриады прохладная и шершавая, будто древесная кора. Эдмунду кажется – он чувствует под ладонями, под корой-кожей скрытые соки, что питают её, полные мёда и неуловимой, столь любимой им горечи. Алура же поражается тому, сколь горяча, оказывается, кожа у людей. Сколь хрупка и сильна одновременно человеческая плоть. Она чувствует ток крови по венам своего короля – бурлящей, неумолкаемой, толкающей людей от века в век на великие свершения – и великие глупости. …Что из этого происходит с ними сейчас, они так и не успевают обдумать.***
Эдмунд просыпается быстро, как и положено королю – открывает сразу почти ясные глаза. Сморгнув, поднимается на локте – и встречает внимательный взгляд напротив. Он собирается что-то сказать, но на губы его ложатся прохладные пальцы. – Прошу – не надо, ваше величество. Не говорите ничего. Сейчас вы позавтракаете и уйдёте, я покажу дорогу. Не надо оправданий и обещаний, прошу. Вы – король Нарнии, а я едва протянула ветки сёстрам. Вот яблоки, вот хлеб и масло, здесь немного вина. И мёд. Король принимается трапезничать, не сводя глаз с хозяйки. Ест он не слишком охотно, и виной тому вовсе не вкус доброй пищи. – Алура… – Не надо. Прошу. Молю – молчите! Разозлившись, Эдмунд сгребает дриаду в охапку и жадно целует. В конце концов, против поцелуев – и не только – она не возражала вчера… Да и сегодня – тоже. Звук охотничьего рога разрывает тишину утреннего осеннего леса, и двое отстраняются друг от друга. Дриада вскакивает испуганной ланью, прижимается к стволу дерева – и исчезает. Вот только что было видно её бледное лицо, упавшие на лицо кудри и расстёгнутое у ворота платье – спустя же мгновение лишь ствол чернеет на месте встревоженной лесной девы. Разлапистые ветки липы, что укрывали двоих шатром, поднимаются, и Эдмунд видит приближающихся всадников. Он идёт им навстречу, и одна ветка липы касается его руки, вторая скользит по щеке, будто прощаясь. – Брат, вот ты где! – Питер останавливает коня. Глаза Верховного короля сверкают. – Невдалеке от нашей охоты видели Белого Оленя. Редкая удача! Грех не попытаться добыть его. У нас есть свободный конь в поводу, садись же скорее. – Белый Олень! – Люси улыбается и машет ему рукой, торопя. – Скорее же в погоню за ним, нам обязательно улыбнётся удача! Я это чувствую. Эдмунд отточенным движением влетает в седло. – Я готов. – Не будем же терять и минуты! – восклицает Питер, направляя своего коня туда, где, по слухам, было замечено чудесное животное. Остальные следуют за ним. …Это последний день царствования четырёх королей и королев. Но никто не знает об этом – ни они сами, ни их подданные, ни звездочёты и мудрецы Нарнии. Не знает и дриада, провожая взглядом развевающийся на скаку зелёный плащ, пока тот не скрывается за деревьями.***
Из Нарнии они вернулись три… почти четыре месяца назад. Воспоминания чуть отдалились, покрывшись туманной дымкой, будто невозможно красочный сон, когда страшнее всего – проснуться и обнаружить себя в обычной постели. Они проснулись. Нарнийские приключения коснулись всех, но Эдмунда – более других. Самый скверный характер до обнаружения шкафа был у него – а потому и преобразился он более прочих. Домашние не могли нарадоваться, мальчишки в школе не сразу узнали его, а после долго удивлялись – и внезапно повысившейся успеваемости, и откуда-то взявшимся спокойствию и уверенности. В Нарнии и английской школе совпадают не все дисциплины, но острый ум, отточенный годами учёбы и правления, нет-нет да и давал о себе знать. Наученный горьким опытом, Эдмунд не приписывал внезапно свалившейся популярности в собственные заслуги – и его зауважали ещё больше. …Со сладким отношения у Эдмунда так и не складываются. Шоколад кажется ему противным, и он просит у матери прислать в пансионат мёда. И отчего-то непременно – липового. Та удивляется, но просьбу обещает выполнить. И спустя три недели маленькая баночка со свежим мёдом красуется у Эдмунда на тумбочке. Зачерпнув на пробу ложкой, он меняется в лице. Кое-как вынув ложку из вязкой субстанции во рту, по недоразумению именуемой мёдом, он бежит к умывальникам – и жадно чистит зубы горьким зубным порошком, а следом долго полощет рот. Некогда вкуснейшее лакомство оказывается приторным до тошноты, местами мёд собрался в прозрачные кристаллики и выглядит крайне неаппетитно. Эдмунд отдаёт банку охочим до сладкого товарищам, а сам уходит гулять в парк, не понимая, отчего сердце так больно отстукивает каждый удар. Он помнит всё: Белую Колдунью, Льва, битву, правление, суды и охоты, пиры и танцы до утра. Он помнит дриаду, так похожую на него самого – такую же испуганную, оступившуюся и натворившую дел. Но истинного зла не было в её сердце, и он рад, что не послушал брата и сестру, рискнув. Он помнит и то, что должен бы забыть или, хотя бы, – не вспоминать, в нынешнем своём возрасте. Но раз за разом всплывают в памяти – тонкие прохладные пальцы, сухие, чуть шершавые губы, шатёр из веток, опустившийся до земли… Эдмунд заливается краской стыда – и вовсе не от запретных картин в воображении. От собственной трусости. Он не сказал ей… а ничего не сказал. Не успел. Побоялся. Отвлёкся. Пообещал себе вернуться – мол, вот тогда уже… И ведь вернулся. Только не в нарнийский лес – домой, в Англию. Он внезапно останавливается – и обнаруживает, что стоит под липой. Обычное дерево, коих в парке десятки: чёрный ствол, жёлтые по осени листья. Липа цветёт летом, но бывшему королю Нарнии чудится, что подувший с севера ветер обдаёт его медвяным ароматом маленьких жёлтых цветов. Эдмунд прислоняется лбом к чёрному стволу. К аромату мёда примешивается горечь – вечная его спутница. На рукав мальчишеской куртки планирует жёлтый лист. Липовый. В форме сердца.