Глава XV. Болезнь отступает
14 декабря 2019 г. в 18:27
— Что же мне делать? Почему? Почему он не проходит?
Кашель разрывал меня изнутри, зля и выматывая. Я постоянно причитала, изо всех сил стараясь вернуть мой прежний голос, но получалось лишь нечто глухое и немощное. Было больно разговаривать, даже дышать.
Первые дни после освобождения заволокло туманом в моей памяти. Я с трудом могла вспомнить, как Альфрид довел меня до приюта. Тогда, не имея ни возможности, ни желания смотреть в лицо своего спутника, я сосредоточилась на том, чтобы не свалиться в воду и позволяла ему поддерживать себя. Я помнила, как его пальцы неожиданно слабо касались моей руки повыше локтя, будто опасаясь, что сожмись они сильнее — и произойдет что-то страшное. И это полное тревоги касание запомнилось мне даже больше, чем ледяной воздух, обжигающий воспаленную грудь при каждом вдохе. Я так хотела верить, что это не брезгливое снисхождение, объяснимое лишь необходимостью избавиться от меня поскорее, отдав в руки Маргариты, а ознаменование того, что Альфрид действительно боится за меня. Наверное, тогда я слишком сильно замерзла, если предполагала такое.
Хозяйка приюта старалась проводить со мной столько времени, сколько позволяли ее должностные обязанности. Меня мучил жар, и большую часть дня я спала, но когда просыпалась — часто видела перед собой Маргариту, которая хлопотала, гремела склянками, и что-то мешала и перетирала в ступке. Она давала мне какую-то сладковатую тягучую жидкость, иногда — плохо процеженные горькие настои. Я с трудом их глотала: они были горячи, и кусочки листьев, попадая на горло и раздражая его, вызывали новые приступы кашля.
Я была безмерно благодарна Маргарите за то, что она поместила меня не в мою прежнюю комнату, мало чем отличающуюся от тюремной камеры, а в ту, что весьма своевременно освободилась, — куда более теплую и просторную. Я оставалась в сознании, несмотря на жар, мучивший меня, но размышлять о чем-то совершенно не было сил. Кашель мешал мне разговаривать, и любое неосторожное слово, сказанное слишком громко, вызывало новый болезненный приступ. Дышать тоже приходилось осторожно и медленно. Есть не хотелось. Болезнь быстро меня истощила, и я едва могла подняться с постели.
Никто, кроме Маргариты не посещал меня, но, когда мне все-таки сделалось лучше от ставших ненавистными настоев, порошков и припарок, то в один из однообразных и скучных дней на пороге комнаты появилась Сигрид. Я встретила ее с той искренней радостью, на которую была способна. Поднявшись с кровати, несмотря на предостережения Маргариты, шедшей следом за Сигрид, я подошла к своей гостье, взяла ее за руки и провела внутрь, заставив сесть на стул рядом со мной. Сама я упала обратно на кровать, не отпуская рук девушки.
Сигрид была спокойна и сдержана, но на ее лице я видела след сострадания и тревоги. Она не отнимала рук, поначалу просто слушая мой тихий голос, и смотрела на меня с бережной теплотой.
— Я рада… Так рада, что ты пришла…
Мне нужно было многое сказать Сигрид, спросить у нее о Тильде, Баине и Барде, но я с трудом могла себе позволить хотя бы просто поприветствовать ее, как положено. Меня беспокоила мысль о том, что, возможно, их семье тоже досталось из-за меня, но Сигрид вдруг улыбнулась мне, и я успокоилась.
— Не разговаривайте. Вам это вредно сейчас, — произнесла она, положив руку на мое плечо. — Я хотела прийти сразу, но госпожа Маргарита мне сказала, что вас не следует беспокоить. Вам нужно отдыхать и пить много теплой воды.
Сигрид достала из своей сумки небольшой флакон и дала его мне.
— Вот, возьмите. Это отец вам передал, от кашля.
Я приняла флакон с благоговением. С трудом удалось мне сдержать вдруг навернувшиеся слезы. Я хотела обнять Сигрид, но постеснялась своего болезненного вида.
Девушка принялась рассказывать о Тильде и о том, как та спрашивала обо мне и беспокоилась, куда я вдруг исчезла. Их отец, как оказалось, вернулся буквально накануне, жутко вымотанным и уставшим после последнего задания, но, даже несмотря на это, потрудился раздобыть для меня лекарство и настоял на том, чтобы Сигрид как можно скорее передала мне его.
Маргарита стояла рядом и иногда тоже вступала в разговор.
— А в городе еще продолжается праздник. Вам здесь, наверное, ничего не слышно, а вот у нас в Ремесленном квартале, и по ночам нет никакого отдыха. Все поют, гуляют. Танцуют на площадях.
— Ох, не напоминай мне лучше об этом, дочка, — сказала Маргарита в ответ Сигрид. — Да, у нас тихо. Но каких трудов мне это стоило…
Я слушала их разговор с улыбкой. Так непривычно было после угрюмого одиночества и тюремной стужи оказаться свидетельницей обычной беседы о празднике. Прижимая к груди склянку с микстурой, я молчала. Темные и жестокие мысли, которые было стали меня посещать, отступили. Мне стало почти радостно. Я вглядывалась в лица милых моему сердцу людей и вдруг в полной мере поняла, насколько они мне дороги, и что я никогда не прощу себя, если с ними что-то случиться из-за моих неосторожных и глупых попыток докопаться до истины.
Я не без огорчения попрощалась с Сигрид, когда та собралась уходить. Она обещала зайти еще раз, и, может быть, привести с собой Тильду. Когда моя гостья покинула меня, я осталась наедине с Маргаритой. Внезапное посещение Сигрид оживило меня, а появившиеся силы сподвигли задать вопрос хозяйке приюта, пока она возилась с чем-то неподалеку.
— Маргарита, скажите, не искал ли меня кто-нибудь еще, кроме Сигрид?
Она посмотрела на меня, подошла и, забрав из моих рук флакон с микстурой, заговорила:
— Мария интересовалась. Но она сейчас целыми днями в городе пропадает. Голова у нее ветреная. С тех пор, как ты вернулась, я ее и не видела больше. Мать свою извела. Она эту вертячку рыжую до глубокой ночи дожидается, а ей хоть…
Махнув рукой, Маргарита замолчала, но мне нужно было узнать не о Марии. Интересовало другое, и я повторила попытку:
— Только Мария?
— Да, дочка. Только Мария. Тебя теперь не тронут, не бойся, — Маргарита села рядом со мной и взяла мои руки в свои. — Я вот ума не приложу, на что ты им? Они ведь просто так не забирают. Пусть и пустячный, а повод должен быть. Общалась, может, с кем-то не тем? Или натворила чего?
Мне нечего было ответить. Я лишь пожала плечами, про себя отметив, что мой интерес был воспринят Маргаритой лишь как опасение, не заберут ли меня снова. Я же хотела узнать, не приходил ли сюда, в приют, Альфрид. Мне все еще было сложно ненавидеть его, но внутри явно что-то загоралось. В былое время я бы подумала, что он просто ошибся, но теперь слишком многое было против него.
— Ох, дочка… Не обманывала бы ты меня.
Маргарита вдруг сжала мои руки сильнее, что заставило меня посмотреть в ее глаза. Она глядела пристально, с состраданием и просьбой.
— Я же знаю, что ты у себя под кроватью прятала. Такие вещи своих хозяев губят, дочка. На что тебе отрава-то?
Я содрогнулась и посмотрела на Маргариту вопросительно.
— Не бойся. Меня тебе не надо бояться. И злиться на меня тоже не надо. Да, я заходила туда. И хорошо, что успела. Я как оттуда вышла — смотрю… стража идет. Спрашивают, где, мол, такая-то проживает. Твою комнату обыскивали. И не приведи Эру тебе с той склянкой здесь кому-то на глаза попасться. А так зашли, огляделись, да и ушли ни с чем. Потому-то ты здесь сидишь. Живая. Хоть и больная вся.
На этот раз я все-таки разрыдалась. Повинуясь порыву, я обняла Маргариту, а она хлопала меня по спине и пыталась успокоить. Рыдания мои перемешались с кашлем, и мне пришлось отстраниться. Маргарита поспешила дать мне лекарство и снова села рядом, гладя по голове.
— Что ты теперь будешь делать? Когда поправишься, — спросила она, когда я, наконец, замолчала.
— Ничего… Буду жить дальше. Работать пойду.
— Куда ты пойдешь? В учительницы не пустят, это я тебе верно сказать могу. А если и дадут какое-то место, то такое, что и врагу не дашь. Ехала бы ты отсюда. Слабенькая ты, посмотри, как льдинка. На что тебе это все?
— Не знаю, Маргарита. Не знаю…
И я действительно не знала. Все мои планы рассыпались в прах. В моем теперешнем положении думать о том, чтобы добраться до бургомистра, было нечего. Тогда я подумала, что мне действительно лучше отказаться от всего и уехать, но мысль эта продержалась недолго.
Спустя неделю, когда болезнь отступила, а кашель, подверженный лечению чудесной микстурой, принесенной Сигрид, принялся сходить на нет, я позволяла себе не только вставать с кровати, но и спускаться на кухню. Никто не задавал мне лишних вопросов, а Мария меня почти не замечала. Она лишь с подозрением косилась в мою сторону, но не подходила и не говорила со мной. Я держала в голове необходимость извиниться перед ней, но подходящей возможности так и не выдалось. Сигурд также не давал о себе знать.
Маргарита яростно охраняла мой покой, но иногда мне все-таки позволяли помогать на кухне, поручая мне плошку с чечевицей, которую нужно было перебрать.
Однажды я сидела одна за этим нехитрым занятием. Было раннее утро, мне почему-то не спалось, и я лениво перебирала зерна, отделяя мелкие камни. За окном падал снег крупными хлопьями, которые уже покрыли высокими шапками перила лестниц и крыши. Все, что находилось во дворе приюта — бочки, корыта, скамейки — едва выглядывало из-под пышного белого одеяла. Снежный покров был нетронутым, и только мои следы от лестницы до входа на кухню еще можно было заметить. Но и они постепенно исчезали.
На столе рядом со мной стояла свеча. Ее свет был тусклым, но мои глаза были чувствительны к яркому свету, а потому сначала я не стала зажигать вторую. Такое освещение затрудняло мою задачу, и я легко могла пропустить камни, кинув их вместе с зернами обратно в плошку. Испугавшись, к чему это может привести, я все-таки отправилась за лампой или хотя бы за второй свечой. Они хранились в ящике под подоконником, и когда я прошла туда, мне неизбежно пришлось посмотреть в окно.
Меня сразу удивило, что в такой час на ровном полотне снега вдруг появились чьи-то следы, и еще больше удивилась я, когда увидела Альфрида у лестницы на верхние этажи приюта. Из-за снегопада мне было не разглядеть лица, но вся его согбенная фигура оказалась до страшного узнаваемой. Он стоял неподвижно, держась за перила, частично смахнув с них слой снега. Сжимая в руке вторую свечу, которую уже успела достать из ящика, я тоже застыла, глядя в сторону лестницы.
Подумав, Альфрид медленно повернулся и пошел обратно, смотря вниз. Очевидно, он заметил мои следы, еще не совсем скрытые, потому что проследил взглядом по ним и увидел в окне меня.
Мое удивление сменилось испугом, я поспешно опустила голову и постаралась скрыться в глубине кухни, надеясь, что Альфрид все-таки не успел меня заметить. Но он заметил, и когда вошел в небольшое помещение, как огромная черная птица, облепленная снегом, мне оставалось только постараться сохранить спокойствие, потому что отступать дальше было некуда.
Я боялась его. И больше всего я страшилась, что он может опять отправить меня в тюрьму. Второго такого заключения я бы не пережила. Не до конца осознавая, чем я могла провиниться в первый раз, я так же не смела предполагать, за что меня могут осудить повторно. Сердце билось сильно, и руки непроизвольно прижались к груди. Вторая свеча стояла на столе, забытая и не зажженная.
Альфрид прошел вперед, сняв капюшон. С его плаща и обуви сыпались хлопья снега, быстро тая на полу и оставляя мокрые пятна. Доски скрипели под его ногами, поддерживая образ большой и тяжелой фигуры.
Я сидела на своем месте за столом, на котором были рассыпаны зерна чечевицы, и производила, должно быть, жалкое впечатление грызуна, застигнутого врасплох за разворовыванием кладовой. Собрав остатки сил, я все-таки посмотрела на Альфрида. Он подошел уже совсем близко и сел на стул напротив меня. Взяв в руки горящую свечу в подсвечнике, он зажег с ее помощью вторую и поставил рядом с собой. В помещении стало светлее, но от моего гостя веяло холодом. Он посмотрел теперь на меня и вдруг заговорил:
— Помнишь, ты рассказывала мне когда-то историю о двух братьях. О короле-птице и короле-ондатре. Там один из братьев убил другого, вырвал ему глаза и использовал их как приманку для рыбы.
Альфрид положил руки на стол. Не растаявшие еще хлопья снега на его одежде засверкали в свете свечей, по-прежнему тая и превращаясь в крупные капли.
— Съев эту рыбу, он вдруг обрел безграничное знание. А ведь любил. Брата-то, — произнес Альфрид медленно.
Он вдруг задумался и через пару секунд продолжил:
— Не помню вот только, кого убили. Птицу или ондатру?
— П-птицу, — ответила я. — Но ондатру обманули. Он ничего не получил взамен.
Мой голос звучал очень тихо, но собеседник хорошо меня слышал. Альфрид молчал какое-то время, затем взял в руку несколько зерен чечевицы и принялся их разглядывать.
— Это все равно. Кто бы это ни был, его возненавидели и изгнали собственные подданные.
— Ты пришел, чтобы забрать меня обратно в тюрьму? — не выдержав, спросила я.
На этот раз мой голос был более уверенным. Даже слишком уверенным, но мой страх теперь сменялся раздражением. Мне было непонятно, к чему весь этот разговор о легенде.
— Если бы я ходил к каждому лично за тем, чтобы его посадить… — произнес Альфрид, тоже с раздражением, но оборвал фразу, бросил зерна и встал со своего места. — Завтра будь в архиве. У тебя остались неотработанные дни.
После этого он направился к выходу, но прежде, чем открыть дверь, произнес:
— Если ты приехала мстить бургомистру, то не делай больше ничего сама и в одиночку. Ты слишком глупа для этого.
Дверь захлопнулась — и пламя свечей задрожало. Кухня оживилась подвижными тенями, а когда все успокоилось, я вздохнула и вернулась к своему прежнему занятию. Дрожащие руки плохо слушались, но увидеть мелкие камешки теперь было куда легче.