sugarblood

Первым делом кровь заполняет рот, стекая по подбородку тонкими алыми струйками – как гранатовый сок, который его заставляла пить мама. «Это полезно для здоровья», – из раза в раз повторяла она. Думая об этом, он вспоминает лето, проведённое в Пусане, – только на этот раз без ощущения сладости на языке. Это было единственное время, свободное от её навязчивого привкуса, преследующего его всюду, куда бы он ни пошёл, заставляющего задыхаться настолько, чтобы намеренно вызывать у себя кашель в отчаянной попытке избавиться от кровавого сгустка, засевшего в горле. Затем наступает время для боли. Мучительно медленная, она расползается от висков к затылку, заставляя корчиться и хватать рваными вдохами через рот влажный воздух грязного переулка где-то в Сеуле. Впервые за несколько недель он позволяет себе всхлипнуть – как будто бы этого достаточно, чтобы вдруг резко привыкнуть к тяжести реальности, сдавливающей плечи. Он плачет, плачет и ещё раз плачет, до тех пор, пока на сердце снова не остаётся ничего. Но от этого не становится легче. Ему требуется ещё несколько минут, чтобы успокоиться и дать последней холодной слезе сорваться со слипшихся мокрых ресниц. Как только его тело перестаёт колотить дрожью, он встаёт, стирая кровь с лица рукавом рубашки. Вот так всё и начинается. Сыну часто задаётся вопросом, насколько изменилась бы его жизнь, если бы он в свои восемнадцать лет не переехал в Сеул, имея в кармане что-то около пятисот тысяч вон*, в своём старом, изношенном пальто – единственной защите от холодного зимнего ветра. Это был очень наивный поступок с его стороны, поступок, на который могла быть способна только душа истинного идеалиста. Но Сеул оказался неумолим – как и любой большой город, наказывающий таких вот дураков. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что он здесь единственный, чьи мечты оказались слишком размашисты для того, чтобы оказаться в пределах возможно и безопасно осуществимого, и что независимо от того, насколько велик Пусан, он никогда не сравнится с бушующим хаосом столицы. Первые недели он был вынужден ночевать на диване в доме своего старого друга, когда-то тоже переехавшего из Пусана. Этот друг – сонбэ из средней школы, человек, чья жизнь всегда была намного проще, чем у самого Сыну, – в конце концов, та лёгкость, с которой ему удалось купить квартиру в Сеуле, говорит о многом. Где-то в глубине своей души Сыну понимает, что зависть – это мерзкий дикий зверь, сеющий хаос и раздор в сознании в моменты, когда твоя уязвимость достигает своего пика. Но тогда, видя, насколько комфортной была жизнь друга (и, вероятно, до сих пор), он чувствовал неумолимое чувство жалости к самому себе, и всё попытки прекратить подпитывать его всегда заканчивались провалом. Именно тогда он знакомится с Джинхёком – коллегой, который становится для него другом всего лишь за несколько месяцев совместных перекуров за обсуждением музыки и попытками изо всех сил держаться на плаву в этом Сеульском море. Быть рядом с этим парнем оказывается удивительно удобно, Сыну понимает это быстро: Джинхёк громкий, тогда как он сам с трудом находит какие-либо слова, чтобы поддержать беседу, но тихий, когда это необходимо. У них получилось дополнить друг друга так, как Сыну никогда не мог себе представить – уж точно не в тот день, когда они впервые встретились и когда чужая улыбка показалась ему слишком широкой, а голос – раздражающе громким. Может быть, именно присутствие Джинхёка зажигает в его глазах хоть какие-то искры и заставляет время проходит быстрее. Сыну не сразу замечает, как наступает вторая зима, приносящая за собой снежные бури и холодный ветер, но по какой-то из неизвестных ему причин он благодарен за это странное чувство определённой последовательности, которое приходит вместе с ними. Это помогает ему понять и принять провальность всего последнего года: как он истязал себя, работая не по силам в какой-то забегаловке, и при этом мечтал стать певцом, изо дня в день всё больше и больше склоняясь к мысли о том, чтобы бросить эту глупую затею, ибо единственное, о чём он мог думать, – это как бы свести концы с концами. Это жалко – то, с каким сожалением он отвечает на очередной звонок от своих родителей и слушает их голоса на том конце провода, пытающиеся убедить его вернуться домой. Но если в нём и есть какая-то конкретная черта, то она отчётливо сводится к упрямству. И это то самое упрямство, которое заставляет его на сухую проглатывать все сомнения и лгать своей семье очередным «я в порядке», тогда как на самом деле он не платил по счетам вот уже два месяца кряду и электричеству в его доме осталось совсем недолго жить. В каком-то смысле он даже наслаждается этим – впервые в жизни быть ответственным за свою собственную жизнь. В конце концов, вот оно – чувство болезненного и извращённого удовольствия, возникающее при мысли о том, что вот он, Хан Сыну, тот, кто может разрушить всё здесь и сейчас, вместо того, чтобы просто сидеть и ждать, пока это сделает кто-то другой, оставляя остальным людям возможность наполнять свои сердца печалью, ненавистью и виной. Иногда он задаётся вопросом, а сможет ли он вообще когда-нибудь снова впустить все эти чувства в свою душу, или эта тупая боль разъест её раньше, превратив его в монстра, жаждущего только крови и своей собственной агонии. Единственным, чего он не понимает, остаётся Фортуна – капризная богиня, всегда крутящая своё колесо так, как ей того хочется, и он всё ещё остаётся в её власти, как бы отчаянно не рвался прочь, – как и все остальные люди. В первый раз это происходит случайно: он ввязывается в драку по пути из какого-то дерьмового бара на Хондэ, пьяный и едва способный удерживать равновесие. Джинхёк чуть более трезв, но всё равно пошатывается при ходьбе, едва не спотыкаясь о бордюр. Сыну пытается ухватить его за руку – или, возможно, это просто его затуманенный алкоголем мозг пытается заставить его так думать, но не успевает: Джинхёк врезается в кого-то из группы таких же пьяных мужчин, и прежде чем Сыну успевает хоть что-то сообразить, один из них уже замахивается. Джинхёк спотыкается от удара, зажимая нос руками, но это не помогает остановить брызнувшую кровь, сочащуюся сквозь его пальцы; и это именно то, что становится своеобразным тумблером в мозгу Сыну, что опускает алую пелену на его глаза, размывает зрение ещё больше – как будто бы он чёртово дикое животное, теряющее контроль от запаха крови. Он не помнит, сколько времени провёл, превращая лица тех незнакомых ему мужиков в неясное месиво, – как будто бы они были подгнившими фруктами, а не частями настоящих человеческих тел. Однако Сыну помнит звук, с которым подошвы их ботинок сталкивались с асфальтом, когда они убегали, пока Джинхёк держал его за обе руки и не давал рвануть следом, чтобы продолжить начатое. – Ты не должен был делать это для меня, хён, – говорит Джинхёк, когда они возвращаются в его квартиру. На его лице отчётливо читается неодобрение, и Сыну вздрагивает, когда замечает его. В сознании ярко вспыхивает желание сбежать, выйти за дверь, наплевав на обещание остаться на ночь. Но кровь, всё ещё сочащаяся из носа Джинхёка, в конце концов становится единственной причиной, по которой он отказывается от навязчивого желания уйти. (Возможно, потому что на теле самого Сыну нет никаких особых повреждений – разве что несколько синяков и разбитые костяшки пальцев.) Он просит Джинхёка подождать в ванной, а сам уходит на кухню, где достаёт из морозильника пакет со льдом и заворачивает его в простое вафельное полотенце. – Прости, – тихо говорит Сыну, когда возвращается к другу, старательно избегая его взгляда, пока стирает кровь с его лица. – Ты мой друг. Я не хотел, чтобы ты пострадал. Сыну не знает, есть ли Джинхёку что ответить на это. Он выходит из ванной комнаты, как только заканчивает обрабатывать чужое лицо, будучи слишком напуганным тем, что может услышать. Пятнадцать минут спустя Джинхёк наконец присоединяется к нему на кухне, и к тому времени они оба уже готовы притвориться, что всё в порядке. Во второй раз он просто улыбается, и на его зубах отблёскивает алая плёнка крови. Толпа ликует, но звуки выкрикиваемых ругательств и оскорблений с её стороны легко получается заглушить – до тех пор, пока его кулаки зудят отчаянным желанием продолжать, разукрашивая рёбра своего противника синяками и кровоподтёками. Он тщательно просчитывает каждое своё движение, пытается найти уязвимые дыры в чужой защите, слабые места стоящего перед ним человека. В том, как кривятся чужие губы, изгибаясь в ухмылке, есть некоторая доля незрелости, когда Сыну отшатывается в сторону. Может быть, в какой-нибудь другой вселенной этот парень всё ещё учится в старшей школе; может быть, вместо того, чтобы драться с незнакомцем на улице, там он сейчас готовится к вступительным экзаменам, чтобы поступить в колледж. Думать об этом опасно. Сыну знает, что ему нельзя искать никаких признаков человечности в своих соперниках, не тогда, когда у них обоих есть только одна цель – выиграть деньги и вернуться домой с минимальным количеством травм. Здесь нет места для сочувствия, даже несмотря на то, как быстро бьётся чужое сердце. Пусть в каком-то смысле он всё ещё рад, что оно хотя бы продолжает делать это. В конце концов, тот поединок он едва выигрывает. Резкий звук, с которым трескается кость, заглушает оглушительный рёв толпы. Кто-то сплёвывает на землю прямо под ноги Сыну или, возможно, ему это просто мерещится. В конце концов, вокруг слишком темно, чтобы различить хоть какие-то мелкие детали, ибо невнятный неон вывесок главной улицы служит единственным источником света. В любом случае, это не имеет значения, потому что чей-то сломанный нос – это лишние пятьдесят тысяч вон** в кармане, и это означает, что так у тебя будет возможность нормально поесть в первый раз за этот месяц. Хуже звонков от родителей только звонки от сестёр. Именно поэтому Сыну обычно вообще не берёт трубку и перезванивает только тогда, когда придумывает убедительную ложь и свыкается с мыслью о том, чтобы в очередной раз скормить её им. За исключением одного дня, когда неопределившийся номер на экране его телефона застаёт его врасплох. Становится слишком поздно, когда на том конце провода раздаётся голос Сонхвы. – Мой брат? Ответил на звонок? Какая редкость, – говорит она. Сыну различает смех в её голосе, тот самый оттенок, который есть в нём практически всегда, который он мог слышать в течение всего того времени, которое провёл в родительском доме. – Нуна, пожалуйста, – недовольно бормочет он. – Что-то случилось? – А я не могу позвонить, чтобы просто услышать голос своего брата? Тон её голоса откровенно намекает на некоторую игривость, и это делает ситуацию ещё хуже. Сыну знает, в каком направлении пойдёт разговор, потому что проходил через это уже множество раз, застряв где-то посередине между сердцем и разумом. Так что в конце концов он просто сдаётся, не в силах больше сопротивляться самому себе. – Конечно можешь, нуна. – Я скучаю по тебе, – говорит она, и это именно то, что Сыну и ожидал услышать. На какую-то секунду она замолкает, ожидая, видимо, пока проедет машина, прежде чем снова заговорить: – А ты не можешь приехать домой? Хотя бы просто в гости? Мама очень хочет увидеться с тобой. Дело в том, что у Сыну просто-напросто нет денег на билет на автобус до Пусана, хотя на деле они довольно дешёвые. Но Сонхва не знает об этом и не должна знать, поэтому он в очередной раз предпочитает не признаваться. – Ты же знаешь, что я занят. Ибо теперь он довольно хорошо умеет лгать. В ответ на эти слова Сонхва вздыхает. Если бы Сыну не знал её настолько хорошо, он бы подумал, что это был вздох раздражения, но в случае с его сестрой это было простое беспокойство. Эта мысль в очередной раз поднимает в нём волну тянущей тоски, которая, вероятно, не даст ему сегодня спокойно уснуть, заставив ворочаться в постели и метаться в кошмарах. – Приезжай домой на Чусок***, ладно? Они должны дать тебе хотя бы несколько свободных дней. «У меня не бывает выходных», – сказал бы Сыну, если бы мог быть до конца честным с ней. Вместо этого он просто пользуется ещё одной придуманной на ходу ложью, давая ещё одно пустое обещание, которому просто-напросто не суждено быть выполненным. В какой-то момент металлический привкус крови превращается в откровенную сладость, в удовольствие от прилива адреналина и в желание поддерживать костяшки пальцев болезненно малиновыми и сбитыми. Но всё это заранее проигрышная игра, независимо от того, как часто он побеждает. Лица всех его противников превращаются в размытое пятно из окровавленных рук и скорченных тел, но это всё ещё не ликующие выкрики толпы или деньги, которыми Сыну откровенно наслаждается. Это чувство, которое приходит с очередным синяком, расцветающим на его рёбрах или животе. Это извращение в удовольствии чувствовать на себе все эти раны – как будто бы они единственное, чего он на самом деле заслуживает. А может быть, всё действительно так и есть. Может быть, всё, на что он способен, – это разрушать себя изнутри и снаружи снова и снова, потому что на самом деле он просто явно не годится для того, что воплощать свои детские мечты в реальность. С тех пор, когда Сыну в последний раз позволял себе вспоминать своё детство, прошло достаточно много времени. Там, в тех воспоминаниях, остался вкус карамельных конфет на языке, морской бриз, запутавшийся в волосах, тёплая улыбка матери и весёлые голоса друзей. Но оказывается, потерять себя так легко, когда боль оказывается сильнее, чем всё, что тебе когда-либо доводилось чувствовать. – Хён, давай сходим куда-нибудь в эти выходные, – предлагает Джинхёк однажды вечером голосом, буквально сочащимся преувеличенным энтузиазмом. – Тебе нужно как следует проветрить голову. Хоть раз. Сыну вытягивается на узкой кровати в комнате Джинхёка, по большей части исполняющей роль студии звукозаписи, а не спальни. Здесь не так уж и много места, но его достаточно для того, чтобы ремиксировать уже готовые треки и писать тексты, поэтому никто из них не жалуется. – Я хочу познакомить тебя с одним своим другом, – продолжает Ли. – Он выступает в «Комптоне»**** в пятницу. Когда мы вообще в последний раз были на Итэвоне? На самом деле, Сыну был там на прошлой неделе, потому что с недавних пор полицейские прикрыли место, где раньше проводились уличные бои, и теперь эту подпольную лавочку перенесли туда. Но это далеко не то, о чём он может сказать вслух. Чем больше он смотрит на Джинхёка, на лице которого застыло встревоженное выражение, тем тяжелее становится чувство вины, лежащей на груди. Поэтому Сыну просто кивает и соглашается – как будто бы его уход от ответа может как-то компенсировать всю ту ложь, которую он скармливал Джинхёку на протяжении последних нескольких недель.