курилка

      В курилке было пусто и тихо. Урок давно начался, все разбрелись по кабинетам, и только Вадя никуда не торопился. Этот задымленный, испещренный надписями чердак был чуть ли не единственным местом, где он мог побыть один — без вечно пьяного отца и орущей матери, без одноклассников, до которых ему, по сути-то, не было абсолютно никакого дела, если так можно сказать о жертвах его необузданной агрессии.       Насилие порождает насилие. Так бы оправдали Вадю учителя, перетирая ему кости в учительской, неизменно пророча ему будущее в колонии. Исаев себя не оправдывал. Он ни на секунду не задумывался о том, что насилие порождает насилие, когда в очередной раз провоцировал Задоева на драку, оскорбляя его мать самыми изысканными ругательствами. Он совсем не думал об этом, когда вечером накануне он получил по лицу от пьяного отца, заступаясь за братика.       Трудный подросток, неспособный контролировать свой гнев. Гиперактивный малолетний преступник без капли жалости и сострадания. Не о такой славе Вадя мечтал и сам не знает, как все зашло так далеко. Как он из всеми любимого весельчака и души компании превратился в того, кто держит в страхе даже тех, кого еще недавно звал друзьями.       Вадя затянулся и сквозь пелену рассеивающегося дыма увидел знакомый силуэт, почти бегом поднимающийся по лестнице. — Королев, а ты че не на уроке? — спросил Вадя, туша сигарету в собственном плевке.       Сережа здесь не смотрелся. Одетый с иголочки, с дорогими часами на руке, с ясными глазами и со своей аристократической родинкой над верхней губой. Не смотрелся, и все тут. — Есть сигарета? — проигнорировав вопрос, поинтересовался Королев.       Вадя, молча привстав с места, протянул ему пачку со вложенной внутрь зажигалкой и плюхнулся обратно на грязный пол, усеянный окурками и пеплом. Сережа прикурил и бросил пачку обратно. — Только давай без «ты же бросил», ок? — попросил Сережа, облокотившись на перила и глядя вниз. — Да мне насрать, вообще-то, — старательно выцарапывая свастику ключом на стене, ответил Вадя. — Так че не на уроке-то? Я один посидеть хотел. — Поссать отпросился. — Ну поссы, я отвернусь. — Смешно, — Королев помолчал, наблюдая за действиями Вадика. — Слышь, Вадь, а ты че их так ненавидишь-то? — Кого их? — не отрываясь от своего занятия и не поднимая взгляд на Сережу, спросил Исаев. — Кого-кого, — Королев помолчал и снова затянулся, — таких, как Задоев этот. Че он те сделал-то? Носова че те сделала? Ну хочет она как дура кладбищенская ходить, пусть ходит, тебе-то че? — Слышь, а ты че защищаешь их? Сам же Носову чморил недавно, — наконец подняв глаза и перестав царапать стену, спросил Вадя. — И че? Я это… поумнел, может. Все люди разные и все такое… Меня, может, тоже есть за что чморить. — За что это? — усмехнулся Исаев и вернулся к своему занятию. — А с губой у тебя что? — нахмурив брови, спросил Сережа. — Подрался. — С кем? — Не твое дело, отвали, — Вадик скорее под поезд бросится, чем расскажет об отце.       Сережа, кажется, сам от себя не ожидая, выхватил ключи у Вади из рук и швырнул в стену. — Королев, ты попутал что ли? — поднимаясь на ноги, закричал Вадик, и в его глазах начало появляться что-то дикое, то самое, что пугало всех без исключения. Ну, почти без исключения. Сережа не боялся. А Вадя чувствовал это и почему-то его не трогал. Как с собаками. Только дрессировке Исаев не поддавался. — Успокойся, — слегка толкнув Исаева в грудь, сказал Королев, когда тот подошел непозволительно близко, нависая над ним и нарушая личное пространство. Вадя снова подался вперед, и тогда Сережа толкнул уже сильнее. Опасный жест. Но он знал, что его Вадик не тронет.       Исаев, стараясь держать марку, еще секунд десять смотрел в глаза Сережи, сжав зубы от злости. А потом вернулся на место, не торопясь поднимать ключи. Королев сел рядом. Сел, в своих дорогих отутюженных штанах на оплеванный пол курилки. Затянулся, откинув голову назад, на стену. — Дебил ты, Вадик.       Вопреки ожиданиям, тот промолчал. Ни привычного «слышь», ни «ты че?». Тогда Сережа, крутя сигарету в длинных изящных пальцах, решил пояснить: — Связался с этими кончеными… берцы носить начал, подтяжки эти. Ты на кого похож-то, Вадь? Ты людей избиваешь, как будто… — Так это люди, что ли? — Ты себя слышишь вообще, нет? — теряя самообладание, спросил Сережа. — Совсем уже фашистом стал, придурок. — Я не фашист, я патриот, — начал Вадик привычную шарманку. — Фашист ты. Самый настоящий.       Оба помолчали: Вадик — не найдя, что ответить, Сережа — подбирая слова. — Кудряшки сбрил свои, — повернувшись лицом к Исаеву, но все так же облокачиваясь головой о стену, грустно подметил Сережа. — Ты за своими кудряшками лучше следи, — глядя в пол, тихо ответил Вадик, и Сережа горько улыбнулся.       А потом повернул лицо Вади к себе за подбородок и поцеловал. Не мокро, не развязно. Просто обхватил своими губами его верхнюю губу и какое-то время не отстранялся. Его прикрытые веки подрагивали, а Вадик смотрел на них своими широко распахнутыми глазами. — Можешь ударить меня теперь, — отстранившись и открыв глаза, с серьезным лицом заявил Сережа. — Давай.       Вадя молчал, продолжая смотреть не моргая. Сережа знал, что не ударит. Но не ожидал, что поцелует в ответ.       Еще нежнее, еще нерешительнее, опершись рукой о кроссовку Сережи, который при этом жесте улыбнулся в поцелуй.       Сережа общался с Вадей столько же, сколько и другие одноклассники, но только он попытался найти к трудному подростку подход. Только он попытался достучаться до еще не успевшего до конца очерстветь сердца. Сережа не боялся его, как другие, не ненавидел, не пытался обойти стороной, не пытался молчать. Он пытался понять, пытался подарить нужное внимание, пытался помочь. Сережа хотел спасти его.       Насилие порождает насилие, а любовь и забота порождают любовь и заботу. Такая теория давно зародилась в Сережиной кучерявой голове и заставляла его ночами обдумывать план действий. И сейчас, проверив теорию на практике, Королев улыбался, обхватывая ладонью бритый затылок и едва ощутимо притягивая Исаева к себе. — Если расскажешь хоть кому-то, тебе не жить, ты понял? — отстраняясь, но совсем немного, спросил Вадик. — Не расскажу, если кудряшки снова отрастишь, а то как чмо.