***
Очнулся Давос, когда налетевший шквал плеснул в лицо порцию горькой воды, мучительно разъедавшей раны, причинённые огнём и усугублённые солнцем. Небо подёрнулось дымкой, как после пожара. От моря поднимался густой туман или пар, как будто оно и в самом деле горело, а после потухло. Скала, на которой лежал Давос, почернела и словно обуглилась. Она слабо поблёскивала в полумраке, и блеск этот, жирный и маслянистый, внушал ему отвращение. Переменившийся пейзаж и внезапно установившаяся тишина ввергали Давоса в страх, который он, бывший контрабандист, выживший в битве на Черноводной, был не в силах преодолеть. Самое же ужасное заключалось в том, что по небу навстречу друг другу двигались сразу два солнца — точнее то были две равные половины единого прежде светила. Давос скорчился в своём жалком укрытии, тревожно вглядываясь в узкий просвет меж камней. Он просидел в низкой тесной пещере всё утро, если то и впрямь было утро, ожидая часа, когда обе половины сойдутся в смертельной схватке. Давос не умел читать и писать и считать умел только по пальцам, но отчего-то пребывал в непоколебимой уверенности, что даже сам архимейстер Цитадели, будь он сейчас на скале, пребывал бы, по меньшей мере, в растерянности и смятении. Островерхие сардиньи камни, торчавшие из тумана, скрывшего под собой море, отбрасывали длинные тонкие тени, сладострастно переплетавшиеся между собой. Давос поневоле подумал о Мелисандре, заклинательнице теней из Асшая, рождающей тени, жрице вечно голодного бога огня, любящего кровавые жертвы, — уж она наверняка могла бы дать сему объяснение. Пожалуй, меньше всего на свете, даже меньше неизбежного столкновения светил, Давос хотел вновь видеть красную женщину, своим омерзительным колдовством погубившую четверых его сыновей и корабли короля Станниса. Разве лишь для того, чтобы навсегда покончить с проклятой ведьмой и её нечестивым богом. Когда расстояние между светилами стало не толще зубной щели, Давос как никогда желал вновь ощущать обрубками пальцев мягкую кожу заветной ладанки. Он молился богам Старым и Новым, чтобы никогда не узнать, что произойдёт, когда обе половины войдут в зенит. Но щель стремительно сокращалась, и вскоре светила сошлись в неистовом танце, пожирая друг друга и являя на свет чёрные тени, подобные той, что на его глазах вышла из разверстого Мелисандриного чрева. — Владыка Света, сохрани нас во тьме! — возопил Давос, срываясь на хрип, так что из глотки вырвалось омерзительное: «Р’глор-р-р!». Обе половины, наконец, слились воедино и взорвались с оглушительным рёвом, с каким уходила в пучину волн «Чёрная Бета», сопровождаемая воплями умирающих воинов. Мир погрузился во тьму. Давос ощутил холод, какого не знал даже в самую лютую зиму. Вновь наступила тишина, нарушаемая только его, Давоса, частым дыханием. — Ибо ночь темна и полна ужасов. — Этот низкий голос с сильным восточным акцентом мог принадлежать только одному человеку — Мелисандре Асшайской. Хотя после случившегося в подземелье Штормового Предела Давос порой сомневался в том, что жрица красного бога была существом из плоти и крови, а не дьявольским порождением теней. Она стояла вдалеке, там, где к камням подходило море, сокрытое мраком, как всегда, с головы до пят облачённая в красное. Её белая кожа сияла во тьме, рубин на шее пульсировал, словно сердце, вырванное из груди, источая лучи света; они играли на шёлке и атласе платья, так что казалось, будто стройное тело жрицы объято пламенем. Многие находили Мелисандру красивой и желали её. И Давос покривил бы душой, если бы отрицал это и не представлял иной раз её образ, ложась в постель со своей доброй женой, родившей ему семерых сыновей. Даже король Станнис, человек с сердцем твёрдым, как камень, попал под её чары, отдавшись на волю бесовских видений, суливших ему победу и славу возрождённого Азора Ахая — мессии, избранника и любимца красного бога. Давос протёр глаза; видение не только не исчезло, но даже протянуло вперёд руку и поманило его, словно агнца, вынуждая забиться в дальний угол пещеры. — Исчезни, исчадие тьмы! Она улыбнулась одной из своих насмешливых улыбок, не суливших добра тем, кому они предназначались, и заговорила мягким вкрадчивым голосом, в котором слышались перекаты волн далёкого Нефритового моря. Сам он никогда не бывал там, на краю света, но старые мореходы безветренными ночами рассказывали о древнем Асшае с его чудесами и лежащим за ним Краем Теней — землёй, над которой, по слухам, никогда не восходит солнце. — Вы, наконец, решили обратить свой лик к истинному Богу — Владыке Света, сир Давос? Так выходите из мрака! Что же вы прячетесь в этой пещере? Давос молчал в надежде, что красная жрица растворится в ночи и вернётся туда, откуда явилась. Он был гол и его била дрожь. — Вас страшит тьма? Владыка Света защитит своих слуг, Он не даст прийти Вечной Ночи и Белому Хладу. — Они уже пришли, миледи, — пробормотал Давос, плотнее обхватывая колени руками и смыкая побелевшие пальцы в замок. От его рта и от губ Мелисандры шёл пар. — Чтобы прийти к Свету, нужно ступить во Тьму. Вам ли не знать этой истины, сир Луковый Рыцарь? — она, не скрывая, смеялась над ним. — Вы готовы ступить во тьму, сир Давос? — Огни красного бога плясали в её глазах, похожих на две переспелые вишни. Он всегда помнил, кто он — Давос из Блошиного Конца, контрабандист, пахнущий луком и рыбой. Но и Мелисандра — не леди. Было в ней что-то, что обличало её, хотя осанка, речь и манера держаться были преисполнены естественного благородства. Она могла бы стать королевой, стоило ей лишь пожелать, и глупая некрасивая Селиса сослужила бы последнюю службу своему огненному божеству. Но корона не привлекала Мелисандру, как не привлекал его, Давоса, лордский титул, — единственное, что когда-либо объединяло их кроме служения королю Станнису. — Вы звали Его, и Он послал вам меня. — Давос уставился на неё исподлобья. — Чтобы провести по пути Света. Ну же, дайте мне руку, сир! — Она сделала шаг вперёд и вновь поманила его. Каменная стена за спиной превратилась в лёд, но Давос не выдал себя, лишь скрипнул зубами в попытке унять стук челюстей. — Но ежели вы не желаете… — Красная жрица равнодушно пожала плечами, развернулась и пошла прочь. По мере того, как она удалялась, в пещере сгущалась тьма. — Подождите! — закричал Давос, совершая над собой усилие и протискиваясь меж камней. — Стойте! — Мелисандра продолжала быстрым шагом идти вперёд, растворяясь в тумане, медленно наползавшем на берег. Полы её платья струились по маслянистым камням. — Прошу вас, не оставляйте меня здесь одного! — взмолился Давос и, шатаясь от голода, из последних сил поднялся и побежал, спотыкаясь и падая. Когда он, наконец, поравнялся с ней, то увидел открывшийся перед ним город, огромный зловещий город, выстроенный из сплошного чёрного камня, простиравшийся далеко по берегам неширокой реки, мерцавшей в ночи странным зеленоватым сиянием и источавшей удушающие миазмы. Сначала запах даже показался ему приятным, но спустя несколько биений сердца Давос понял, что от воды разит трупной вонью. Скала, на которой он провёл много дней и ночей, бесследно исчезла. Тёмные улицы были пустынны, в редких окнах светились тусклые огоньки. Давос внезапно осознал, что из одежды на нём лишь его жалкий тюрбан, и испытал стыд. Мелисандра невозмутимо смотрела на него сверху вниз своими странными глазами, которые, казалось, видели вечность. — Вы передумали? — только и спросила она, продолжая взирать на его наготу, будто в том не было ничего предосудительного. Давос стащил с головы обрывки рубахи; его неуклюжие попытки прикрыть срам откровенно забавляли красную жрицу. Давос, пыхтя, возился с тряпьём, бросая на жрицу взгляды, полные стыда, ненависти и досады. Мелисандра смеялась, запрокинув голову и демонстрируя тонкую белую шею с горящим рубином на толстой золотой цепи. — Оставьте! — сказала она, наконец, отсмеявшись. Тряпки упали на сбитую мостовую. Давос опустил глаза и увидел, что его естество сжалось до неприличия не то от мороза, не то от палящего солнца, и напоминало стручок наподобие тех, что он закупал в Дорне по дешёвой цене, чтобы затем продать подороже в столице. Он подумал, что если бы в ту судьбоносную ночь на борту его судна вместо лука и рыбы оказались корзины, полные жгучего дорнийского перца, одним претендентом на трон сейчас было бы меньше. Когда Давос вновь поднял взгляд, платье Мелисандры лежало у её ног, а сама она, прекрасная в своей наготе, переступив через него, лукаво улыбалась, слегка наклонив голову, и алые грани рубина призывно мерцали в свете догоравшего фонаря. — Знаете, что послужило причиной начала Долгой Ночи? — Давос хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. — Нет? Тогда я вам расскажу. Однажды солнце, устыдившись, отвратило от людей свой лик на целое поколение, дети рождались, взрослели, старели и умирали во Тьме, пока Азор Ахай — праведник, избранник Владыки Света, не прогнал Иных далеко на север мечом, закалённым в крови своей любимой жены, и не вернул людям солнце. Истинные сыны и дочери P’глора не знают стыда, ибо они чисты — огонь Владыки очистил их. Вы же не хотите, чтобы Великий Иной победил? — Давос замотал головой. Мелисандра ногой отшвырнула платье, словно ненужный хлам, и прошествовала вперёд. Давос, подгоняемый неведомой силой, послушно двинулся следом. Они миновали город и двинулись вверх по реке, туда, где зловонные воды с грохотом пробивали путь через голые чёрные скалы, крутые вершины которых скрывались во мраке. Земля вокруг была сплошь покрыта высокой, ломкой, словно стеклянной, травой. Как и вода в реке, трава источала загадочное сияние. Ступая по ней и вдыхая её сладковатый запах, Давос ощущал в теле необычайную лёгкость, он мнил себя молодым и сильным — героем, способным на подвиги, возрождённым Азором Ахаем, любовником, искателем приключений. Затем он смотрел себе под ноги и видел худое, немощное, обожжённое солнцем тело и иссохший стручок, вид которого повергал его в уныние. Когда огни города скрылись за горизонтом, в месте, где река давала колено, красная жрица остановилась, прислушиваясь к шёпоту мёртвой травы и журчанию ядовитой воды. Давос тоже остановился. — Хотите принести меня в жертву своему богу? — Владыка Света теперь и ваш Бог. Вы звали его, не вздумайте отрицать — это бы было нечестно, а вы честный человек, сир Давос Сиворт. Самый честный из тех, что мне доводилось встречать. Если бы я хотела предать вас огню, незачем было забираться так далеко. — Она опустилась на колени, зачерпнула пригоршню воды и с наслаждением отпила из неё, словно бы то было лучшее из вин Бора. Чёрные капли скользнули по подбородку, прочертили дорожки на шее и замерли на груди. Давос, кашлянув, отступил в траву, приходившуюся ему ровно по пояс. — Там, куда мы идём, рождается солнце. Там, на востоке, в Рассветных горах, лежит Стигай — обитель P’глора. — Она показала рукой туда, где горы смыкались во мраке. — Там же, откуда мы пришли, на западе, оно умирает. — Вы родились здесь? — спросил Давос. Даже за Стеной рождались дети. И умирали, не дожив до двух лет, — не все, конечно, а только слабые. Давос в деталях помнил своё полуголодное детство, проведённое в Блошином Конце, и первую женщину, которую познал там же — старую шлюху, отдавшуюся за полгроша. — Я не рождалась, — ответила Мелисандра, вставая с колен. Её белые ноги теперь были запачканы грязью, липкой, словно смола. — Но вы умрёте, — с уверенностью сказал Давос. — Во мне горит пламя Владыки Света. Пока теплится Вера, я не умру. — Она снисходительно улыбнулась его невежеству и прикоснулась к волшебному ожерелью — Давос не сомневался, что здесь замешано колдовство — чёрное колдовство, чёрное и древнее, как камни Асшая. Мелисандра взяла его руку и приложила к своей груди. — Вы чувствуете Его жар во мне, сир Давос? Давос сбивчиво кивнул, смутившись от её слов. Красную жрицу и впрямь распалял жар, магический жар, и жар этот передался ему, дурманя утомлённую солнцем голову. Мелисандра потянула Давоса на себя, вынуждая покинуть заросли призрак-травы, скрывавшие возбуждённую плоть. Она примкнула к его обветренным и воспалённым губам своими устами, алыми без кармина и воска. Сердце жрицы билось ровно под его шершавыми, грубыми пальцами. — На чьей вы стороне, Мелисандра? — поинтересовался Давос, воспользовавшись короткой передышкой, когда она на мгновение отдалилась, и жар, исходивший от её обнажённого тела, сделался терпимее. — Я на стороне Владыки Света, — ответила жрица. — А вы, сир, вы на чьей стороне? — На стороне короля Станниса. Король Станнис поднял меня из низов… — Не успев договорить, Давос рухнул спиной в траву — красная женщина, уперев ладони, с силой ударила его в грудь. Стеклянные стебли, склоняясь, щекотали ему лицо, заставляя вдыхать свой омерзительный аромат, морочащий тело и душу. — Станнис — только орудие в руках Бога Пламени и Теней. — Мелисандра нависла над ним, распростёртым на берегу зловонной реки, глядя туда, где очертания Рассветных гор терялись во мраке ночи. — Грядёт война, сир Давос, настоящая война — не чета этим жалким сражениям — война между жизнью и смертью, между Светом и Тьмой. Мир раскололся надвое ещё до начала времён, вы знаете, что случится, когда оба начала сойдутся. День и ночь. — Прозрачные стебли призрак-травы смешались с волосами цвета листвы чардрева. — Ненависть и любовь. — В глазах красной жрицы Давосу виделись раскалённые докрасна солнца, сошедшиеся в решающей битве. — Боль. — Мелисандра села ему на грудь, отчего стало трудно дышать. Давос попытался скинуть её, но она крепко вжимала в землю его запястья. — И наслаждение. — Мелисандра сместилась ниже; шелковистые волосы скользнули по его животу. — Мужчина и женщина, некогда разделённые, в вожделении сольются в единое существо. — Откинув красную пелену волос, застившую лицо, Мелисандра задвигала бёдрами, подражая танцовщицам с Летних островов. — Только дракон-андрогин не имеет пары. — Король Станнис — орудие, вот как? — прохрипел Давос, сбиваясь с её бесовского ритма; красная жрица, не успев перестроиться, рухнула вперёд, выставив перед собой руки. Мерцание колдовского рубина слепило Давосу глаза. — Король Станнис — мой бог, а вашего мне не нужно! — Он принялся загибать пальцы на правой руке. — Отец, Матерь, Дева, Старица, Кузнец. — Он перешёл на левую руку, обезображенную тесаком Станниса. — Воин. — Давос загнул большой палец, единственный уцелевший на левой руке. — Король Станнис. — Он провёл по щеке Мелисандры обрубленными культями и одним сильным движением сбросил её с себя, не давая произвести на свет новые тени. — Неведомый.***
Давос стоял на стене, прислонившись к разрушенному крепостному зубцу, и смотрел, как небо на востоке постепенно светлеет. Хвала Семерым! После долгой тяжёлой ночи, грозившейся обернуться вечной, наконец, занимался рассвет. Справа и слева от него другие тоже смотрели и с замиранием сердца следели, как на горизонте небо вначале становится тусклым и серым, а после его расцвечивают краски — живые и яркие, словно сама жизнь. Наступило мгновение, когда всё вокруг словно замерло, и над Винтерфеллом поднялось солнце, освещая залитую кровью землю, людей и лошадей, лежащих вразброд и вповалку, раненых и убитых, мертвецов и живых. Сумерки отступали, но Давос всё ещё не находил в себе сил оторвать глаз от восстающего солнца. В душе просыпалось что-то если не умершее, то давно заснувшее. С восторгом ребёнка он смотрел, как первые лучи расцвечивают серые стены. Из глаз катились слёзы (он же Луковый Рыцарь, в конце концов!) не то от солнца, не то от осознания чего-то очень значимого. Мария, его милая добрая Мария сейчас, наверное, ещё крепко спит, и младшие сыновья — тоже. Только ей он поведал о странном видении, посетившем его на камне сардиньего короля, о путешествии в таинственный Край Теней, об искушавшей его красной жрице и своём необычайном спасении. «Небесная Матерь вернула тебя мне, не иначе. Хвала Семерым! — сказала милая добрая Мария, целуя его после разлуки и ничуть не виня. — Это была лихорадка, ты знаешь, как она бывает коварна?» Давос слегка повернул шею и заметил недалеко от себя Девана, возмужавшего, похожего на него в юные годы. Деван смотрел высоко в небо, поставив правую ногу на камень и сложив руки на манер козырька. На его широкой груди горела эмблема сердца, объятого пламенем, эмблема P’глора — чужого бога, ниспославшего им своего героя. Рядом с ним любовалась рассветом и красная женщина; её лёгкое платье развевалось на ветру. Мелисандра лила Девану в уши ядовитые речи, отравленные водой из чёрной асшайской реки, и с нежностью проводила ладонью по щеке, покрытой пушком. Давос сплюнул со стены и вновь обратил свой взор к небу. Он поклялся избавить мир от красной заразы. «Пожертвовать одним, чтобы спасти тысячи», — так она говорила, прося Станниса предать бастарда огню. Войны, звавшие земных матерей и призывавшие Матерь небесную, его сыновья, уходившие на дно под грохот разрываемых снарядов, и другие мальчишки — тысячи жертв с обеих сторон во славу её ненасытного бога. Поражение на Черноводной не было жесточайшей ошибкой. Она всё увидела правильно. И не было местью за то, что король отослал её прочь. Она всё сделала правильно. — Прекрасный рассвет, не правда ли, сир Давос? — Тёплая ладонь Мелисандры легла на его руку, окоченевшую без перчатки, которую он обронил в стенах замка ещё на исходе вчерашнего дня. Рука инстинктивно дёрнулась, когда её горячие пальцы сжали его обрубки. — Сир Давос? «Иные бы побрали её и её кровожадного бога», — подумал Давос и осознал, что слова эти более не имели смысла — Иные ушли навсегда, сражённые мечом нового Азора Ахая. Остались лишь красная жрица и её ненасытное божество. Давос повернул к ней лицо. На губах красной жрицы играла расслабленная улыбка, а глаза смотрели радостно и в то же время печально. Похожие выражения он иногда встречал у ликов, вырезанных в чардревах. — Правда, миледи, — совершенно искренне ответил Давос. — Могу я задать вам вопрос, надеясь услышать честный ответ? — Мелисандра прикрыла глаза в знак согласия. — Это вы наслали огонь? Наш флот превосходил числом, мы были обязаны победить! — Мелисандра отдёрнула руку, будто обжёгшись. Она больше не улыбалась. — Жизнь можно купить только смертью. — Возвращайтесь на родину, Мелисандра, как можно скорее. Теперь, когда всё закончилось, в жертвах нет нужды, — сказал Давос. В его душе шла ожесточённая борьба с самым опасным и непредсказуемым из врагов — с собой. — Берите лошадь и скачите к ближайшему порту, наймите корабль и возвращайтесь туда, откуда пришли. Иначе, ручаюсь, я удушу вас собственными руками — шея у вас тонкая, и сил у меня хватит. — У меня нет родины, — глухо ответила жрица. Волшебный рубин питал в себя лучи рассветного солнца. «Ну же, сир Луковый Рыцарь! Гнилая ты луковица». — Помните, я как-то сказала, что если половина лука почернела от гнили, то и весь лук гнилой? — Давос кивнул, отступая на полшага назад, к зубцу, подальше от красной женщины и её тонкой шеи. — И спрашивала, какой вы человек — хороший или плохой. Так вот, вы — хороший человек, Давос Сиворт. — Ещё вы однажды сказали, что пока вас согревает огонь вашего бога, вы не умрёте. — Его руки дрожали, когда он убирал её волосы, обнажая беззащитную шею. — Вы проделали такой путь, вы выжили в великой войне! Неужели вас не волнует, чем завершится игра престолов? Она рассмеялась: — Путь из Асшая занимает несколько лет. Думаете, я проделала его для того, чтобы посадить какого-то тщеславного короля на пустой трон? Моя песнь — льда и пламени, сир, — уже спета, а прочие песни не про меня. — Вы нехороший человек, Мелисандра. — Волшебное ожерелье с глухим стуком упало на камни. — Её звали Мелони, — прошептала красная жрица. Из глаз её падали слёзы, не красные, словно кровь, — обычные слёзы обычного человека. Черты лица быстро менялись, на лбу и щеках проступали огненные татуировки, какими клеймили рабов служители Великого Красного храма в Волантисе, волосы побелели и выпали, кожа состарилась и обвисла, сама она сделалась маленькой и вскоре исчезла, рассыпавшись в прах. Давос бросил ведовское ожерелье в догоравший костёр и ощутил, как незримая рука, сжимавшая его сердце, разжалась, и на душе впервые за долгое время, хвала Семерым, стало по-настоящему легко и спокойно. Хвала Семерым! А где-то далеко на востоке высокое полуденное солнце уже освещало Асшай, что у Тени; и лучи его, светлые и живительные, играли на чёрных камнях и испаряли ядовитые воды. Только запретные руины Стигая в Рассветных горах, как и прежде, таились во мраке, сокрытые от алчных ищущих глаз.