Песенные кружева

      У княгини младой есть и терем златой, и густая коса, зубы – перлы. А смех – как малиновый звон предзакатной порой. Бровь черна и густа, словно соболя мех. Как из снега чело – чисто, ладно, бело, малахит с бирюзою во влажных глазах. А ланиты – рубины, хмельное вино, капли сока малины на сладких устах.       Величаво идёт – словно лебедь плывёт. Гибкий стан у неё, грудь высока, бела, и славутной невестой княгиня слывёт, лишь за княжеским гробом вдовою прошла.       И холопов княгини – что тех комаров: над полями роятся, чуть только рассвет. А таких, как у ней, золотых мастеров ни в столице не сыщешь, ни за морем нет.       Есть средь них молодец, что вечерней порой забредает украдкой на княжеский двор – и скорее в светёлку к княгине блажной, озираясь, что лис во курятнике, вор.       Уж собой молодец тот как ангел пригож, русы кудри, и лёгкий, покладистый нрав. А уж как на свирели играет – ладош не жалеют девицы и бабы в годах. По красавцу вздыхают, да только за зря: знать – всё знают и верно умеют смолчать, хоть свирель девок манит, а только возжа их страшит, коль княгиня-де будет серчать.       К ней со всех городов засылают сватов, был к ней в гости заморский красавец барон!       Принимала всех чинно – господ и шутов, не взирая на блеск и размеры корон. Драгоценных даров от дворян и купцов, и заморских чудес, злата-серебра – ей подносили смиренно немало ларцов.       Нет княгине дороже свободы своей.       Лишь красавец барон, что всех больше влюблён, то ль в княгиню, а, может, в богатство – как знать? – был отказом холодным её уязвлён, по заслугам поклявшись строптивой воздать.       Снова в тереме пир. И в парадный мундир облачён седовласый красавец барон. В перстне блеском чванливым сверкает сапфир, а в петлице – засохший цветок-анемон.       Он с поклоном встаёт, кубок полный берёт:       «Что ж, княгиня, прими же и мой скромный дар!»       Блюдо, шёлком покрытое, вынес вперёд верный служка барона из диких татар.       «Угодил, али нет? Дай скорее ответ!» – сдёрнул с дара барон покрывала пастель – на серебряном блюде, как редкий паштет, голова молодца да из ивы свирель.       Гости жадно молчат, на княгиню глядят. Та же ликом бледней, чем на небе луна. Слугам верным махнула:       «Что ж свечи чадят?»       И глотнула из кубка хмельного вина.       Сжала тонкий платок – шёлковой лепесток, а глаза – словно угли на белом снегу. И на мёртвой главе золотой завиток, нежно пальцем погладив, смахнула слезу.       «Дар твой по сердцу мне. И при новой луне обвенчаюсь с тобою, мой милый барон! На средине реки, в золочёном челне!» – так сказала княгиня и кинулась вон.       Мастера у княгини и ночью, и днём месяц верно трудились, чтоб к свадьбе поспеть, злато плавя до бела волшебным огнём. Было дорого-любо на челн поглядеть!       Речка воды несёт, месяц новый идёт. Подвенечный надела княгиня наряд. Жемчуга в волосах, и по водам плывёт челн златой на пылающий кровью закат.       Гордый статный барон, подсчитав, сколько крон стоит терем с невестой, довольно молчит. Тянет руки к княгине.       «Меня ты не тронь!» – голос криком лебяжьим над речкой звучит.       «Ты мне ныне жена, ты служить мне должна, я тебе господин!» – так барон говорит.       Но княгиня смеётся – безумна, чужда, и на волны высокие молча глядит.       На средине реки воды слишком быстры, челн тяжёлый зальют, потянув за собой.       «Господа мне, княгине, вовек не нужны, повенчаемся ныне – да только с рекой!»       В пену-бездну волна челн на дно увлекла, тонкий саван тумана накинув на ночь. И в объятья навеки река приняла свою гордую и непокорную дочь.       У русалок речных ни мужей, ни господ. Лишь луна, что на небе полночном зажглась.       Среди них королевой отныне слывёт та, что раньше княгиней младою звалась.