Слабое звено

У Финна глаза совсем не волчьи. Он же младше, слабее, мягче. У Марты глаза рыбьи, почти бесцветные. Чуть что становятся влажными. И всё же, несмотря ни на что, Финн отчаянный малый. У него с детства вместо игрушек — оружие. Да и само детство чисто цыганское — взбалмошное, дикарское, цветастое. В одиннадцать с мальчишками из Смолл-Хита они разыгрывают Сомму. Финн получает палкой в живот и сгибается пополам — руки едва не по локоть в вязкую грязь, пока соседский Билли притворяется, что вываливающиеся из-под вспоротой куртки цветные платки матери — не меньше, чем кишки. Правда потом они всё равно возвращаются героями, потому что иначе не бывает. — Дураки! — кричит им с балкона Марта. — У вас всё неправильно! Ей десять, она в их игры не ввязывается, только смотрит, просунув маленькую голову между прутьев — точно орех, надави по бокам и расколется без труда. Марта знает, о чём говорит. Знает, что люди уходят на войну, целуя дочерей в лоб и обещая писать, а потом просто не возвращаются. Её небесно-голубое платье, как у леди из лондонского Вест-Энда — последнее, что Финн видит, прежде чем получить нагоняя от тёти и влететь в дом. «Вы думаете, война — это весело?», — спрашивает она вечером, пока Финн прислушивается к визгам за стеной. Мать стегает Билли то ли за игры, то ли за платки, то ли просто ради профилактики. Но Финн не знает, что такое война. Ему она отдаётся порохом с рук Томми, пьяными искрами в глазах Артура, оттиском затравленной тоски на лице Джона и блеском орденов на солнце за минуту до того, как они идут на дно канала. В тринадцать он обижается, когда Томми выгоняет его с семейного собрания по бизнесу, хотя и пытается не дуть щёк. В пятнадцать его посылают в лавки, получить оплату за защиту. Хозяин лавки мнётся и твердит что-то про неудачный месяц, когда на него наставляют пистолет. Самому себе Финн кажется похожим на братьев: серьёзным и опасным. Плевать, что он ещё пацан, но он пацан Шелби. Всё это прокатывает ровно до той секунды, пока не входит четырнадцатилетняя Марта. — Дурень, — почти не смотря в их сторону и говорит даже скорее в него, чем ему. — Это неправильно, он у тебя не заряжен. Нескладная и угловатая, она наклоняется к прилавку и берёт луковый хлеб и несколько булочек с маком, оставляя на стойке деньги без сдачи. Безразличие к происходящему кажется невероятным. Она только упаковывает покупки и уходит. Финн краснеет. Девчонки что угодно могут испоганить, а уж такие вредные, как Марта — и подавно. Для него, для Шелби это аукается в сто раз больнее. И дело вовсе не в том, что влага в глазах Марты застыла, обледенела и колется январской стужей. На девятнадцатилетие он напивается до чёртиков. Так, что улица плывёт, словно это всё только потревоженная гладь воды. У него под веками набивается стеклянная крошка, а в груди обосновывается тепло и тошнота. Исаия тащит его куда-то, хотя сам пьян в стельку, в итоге никто из них ещё не понимает пункта назначения и уже не помнит пункта отправления. Они месят ногами грязь, пока не доходят до угла дома. Исаия что-то мямлит про нужду отлить, Финн приваливается спиной к кирпичной кладке и блуждает расфокусированным взглядом по улице, пока не натыкается взглядом на Марту в подъехавшей машине. Все углы в её фигуре сглаживаются — пусть ещё не до конца, но так даже лучше. Какой-то мужчина подаёт ей руку, когда она выходит, а Финну кажется, или он ослеп и не видит, как всё на самом деле, или она заблудилась и не должна здесь быть. Стеклярус на её платье мерцает в фонарном свете, словно звёздный свет. Она машет рукой отъезжающей машине. — Значит, он всё делает правильно? Она оборачивается, шурша платьем. Вроде кинозвезды, вроде взрослая и даже вроде не противная. — Что? — переспрашивает, искренне удивляясь, а потом вдруг улыбка растягивается на её лице, и Финн впервые слышит, как она смеётся. — Между нами ничего нет. Девушке всё ещё сложно появиться в ресторане одиночестве, а Питер меня выручает. Ему кажется, киноплёнка, на которой она могла бы оказаться, плавится от этого смеха и капает ему на лицо горячими, разъедающими пятнами. — В следующий раз, я могу тебя выручить. — Это вряд ли, — хрупкие плечики ходят под пальто, когда она пожимает ими. — Мама будет против. — Это ещё почему? — Вы, Шелби, ей не нравитесь. Она говорит вы бестолковые. Только и можете, что кулаками махать. Теперь понятно откуда ноги растут. Он испытывает странное желание, доказать ей, что это не так. Марта меряет расстояние между ними маленькими шагами. — А ещё она говорит, что вы убийцы. Вот только Финн не умеет убивать, как это делают Шелби — так, чтобы возмездие стекало по светлым запястьям, чтобы вся округа пропиталась и пахла железом, злостью и виски. Они не миротворцы, только совсем немного ораторы и больше бизнесмены. Так говорит Артур, а ему Финн склонен верить больше, чем себе. — Ты убийца, Финн? Он испытывает странное желание, доказать теперь уже себе, что так и есть. Будь сильным, парень. Будь безжалостным. По приказу Острых Козырьков. И всё же вырывается раньше, чем он успевает подумать: — Нет. — Это плохо. Убей или будь убитым. Марта, соседская девочка в голубом платье, похожая ни то не леди, ни то на кинозвезду, ни то на обёртку от конфеты, говорит ему такое посреди пропахшего дерьмом переулка Смолл-Хита. Финн спрашивает себя, убийством чего или кого промышляет она в свободное время, но ответ она уносит с собой, в обмен оставив только шлейф своих цветочных духов. Так пахнут цветы на могилах, и Финну вроде как даже стыдно, что он знает о могилах такие подробности. В двадцать один он получает небольшую записку: Это мой новый адрес. Если вдруг устанешь доказывать всем, что делаешь всё правильно. — Марта. Ему всегда казалось, он слабое звено. Для него это минус, а для Марты — совсем наоборот. Судить по глазам, так старшие Шелби волки, а Финн в их стае не больше пса. И слабость звена должна быть ему удобна, ведь так цепь проще разорвать. Он презирает себя за то же, что восхищает её. И он может сорваться с цепи хоть сейчас. Но Финн этого не делает — у него своя война без права поднять белый флаг, потому что Шелби не сдаются. — Навевает воспоминания? — спрашивает какая-то едва очерченная в полумраке будуара девица, когда он протягивает ей флакон с требованием использовать. — Нет, — врёт он нескладно, топорно расстёгивая пуговицы на рубашке. — Запах хороший. Она смотрит на него сквозь волны пошлого красного света в комнате с едва угадываемым любопытством. В её глазах, съедаемых зрачками, он слишком молод, чтобы горевать по потерянной любви, ведь юноши вроде него не плачут долго над разбитым сердцем. Они заклеивают его не то скотчем, не то виски. — Есть особые пожелания? Ему двадцать три по факту, а по ощущениям — снова тринадцать. Того и гляди, войдёт Томми и выгонит его прочь, ведь это дела взрослых. Кровь с рук уже как несколько часов смыта, но ощущение липкой тёплой жижи на ладонях не покидает, особенно в таком освещении. — Имя, — он наклоняется к лицу, чтобы прошептать несколько букв, скребущих нёбо, словно произнести его в борделе всё равно, что процитировать Библию. В конце концов, девушки теперь ходят по ресторанам без сопровождения, а он всё-таки сделал всё правильно.