Венок для Антиноя

– Я отказываюсь участвовать в этом безобразии, – сухо заявил Робеспьер. Выпрямился, сложил руки на коленях и стал внимательно изучать собственные ногти. – Бог знает что такое! – Но почему? – спросил Огюстен, облокотившись на спинку скамьи – он сидел на ряд выше. – Устроили балаган, – ответил его старший брат, не меняя ни позы, ни тона. – Нашли время. Вот-вот начнется процесс над Капетом, а гражданам представителям нации ничего умнее в голову не пришло, как затеять выборы – это надо ж было додуматься! – самого красивого депутата Конвента. – А по-моему, шикарная идея, – запротестовал Огюстен, пытаясь примоститься на спинке поудобнее. – Французы – красивый народ! И его представители – тоже… некоторые, по крайней мере. Так почему бы и не выбрать лучшего из лучших? Максим, ну не злись ты, в самом деле – завтра же воскресенье. Имеют люди право провести свой законный выходной, как им вздумалось? – И это – Национальное собрание, – Робеспьер безнадежно покачал головой. – Глаза бы мои не глядели… Ладно. Если тебе так хочется, Бон-Бон – иди и запишись. А я в этом позорище – повторяю! – не участвую ни в каком виде. – Я бы и записался, только мне ничего не светит, – с обезоруживающей искренностью признался Огюстен. – Разве что за фамилию наберу несколько голосов. А вот ты мог бы… – С ума сошел? – поинтересовался Робеспьер с такой интонацией, что сидевший рядом с ним Филипп Леба невольно отодвинулся на полметра влево. Сен-Жюст не шелохнулся – то ли потому, что занимал место у прохода и двигаться ему было некуда, то ли просто потому, что был Сен-Жюстом. Огюстен же – очевидно, в силу семейного упрямства – продолжил как ни в чем не бывало: – Ну если ты не хочешь, пусть Антуан пойдет. – Прекрати немедленно, – произнес Робеспьер почти ласково, и на сей раз Огюстена пробрало. Он сел ровно и замолчал. Тем бы дело и кончилось, если бы Робеспьер не добавил, обращаясь к Сен-Жюсту: – Простите, Антуан, мой брат это не всерьез. Он вовсе не думает, что вы могли бы согласиться участвовать в подобной… профанации. Точеное лицо Сен-Жюста не выражало ничего. Молодой человек словно обратился в камень – даже как будто и не дышал. – Он будет участвовать, – сказал Огюстен, на свой лад истолковав это безмолвное оцепенение. – Я сам его сейчас впишу. Вскочил, выпрыгнул в проход и помчался вниз, перешагивая через ступеньки. Робеспьер-младший хорошо знал брата: ни кричать вслед, ни тем более гнаться за ним Максимильен, разумеется, не стал. «А уж двухдневный бойкот я как-нибудь переживу», – подумал Огюстен, подходя к столу секретаря. Покосился наверх – туда, где неподвижно и непримиримо застыла фигурка в светло-оливковом сюртуке – и взялся за перо. «Ну, или трех. В крайнем случае – четырех. Больше ты все равно не продержишься».       Украсив именем Сен-Жюста листок, лежавший на столе секретаря, Огюстен сразу покинул зал, пошел бродить по городу и вернулся домой только к вечеру, изрядно продрогший и голодный. За ужином Максимильен обменялся с ним несколькими словами, чтобы не огорчать семейство Дюпле зрелищем разлада между братьями – но, едва встав из-за стола, глянул на младшего так, что тот почел за лучшее изобразить внезапную головную боль и спасся бегством в свою комнату. Просидев там с полчаса, Огюстен решил, что выждал достаточно – Максимильен наверняка уже у себя и до утра не спустится – а потому взял свечу и без лишнего шума направился к Кутону, который жил здесь же, в доме Дюпле. На заседании Конвента его не было, но Огюстен не сомневался, что Кутон наилучшим образом обо всем осведомлен.       Кутон еще не спал. При виде Огюстена его глаза блеснули насмешкой и озорством – а может быть, в них просто отразился огонек свечи. С Кутоном никогда нельзя было знать наверняка. – Так-так, гражданин Робеспьер-младший! – воскликнул он, откатываясь от двери в своем кресле на колесах, и указал Огюстену на обычное кресло возле камина. – Наслышан, наслышан. Нечего сказать, сослужили вы службу – и Неподкупному, и его молодому другу… – Вы считаете, что мне не следовало этого делать, гражданин Кутон? – понуро спросил Огюстен, усаживаясь. – По правде говоря, вся эта затея – сущее ребячество, - Кутон нахмурился. – Но, раз уж дело зашло так далеко… Теперь Антуан просто обязан выиграть. Он придвинулся поближе и наклонился к Огюстену: – И он выиграет. Ваш брат об этом позаботится. Только ничему завтра не удивляйтесь – и ни во что не вмешивайтесь. Видя, что немое любопытство Огюстена достигло степени почти болезненной – в умении скрывать свои чувства он сильно уступал брату – Кутон рассмеялся и похлопал молодого человека по плечу: – Нет, мой дорогой, я ничего вам не скажу. Так будет лучше, поверьте. Ступайте-ка спать, а если сон придет к вам не сразу – подумайте, чем вы могли бы загладить свою провинность. Максимильен сегодня был просто вне себя от негодования, и не надейтесь, что он легко сменит гнев на милость. С горестным вздохом выбравшись из кресла, Огюстен взял со стола подсвечник. – И еще: с утра к нему не заходите, ко мне тоже, - сказал Кутон строго и деловито. – В Конвент вы должны явиться перед самым началом заседания. Не отвечайте ни на какие вопросы, никому. Молчите и загадочно улыбайтесь. Договорились? Огюстен кивнул и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.       Было без пяти минут десять утра, когда Огюстен вошел в вестибюль Конвента и остолбенел: такой уймы народу он тут еще не видел. Конвент, похоже, собрался в полном составе, среди депутатов шныряли журналисты, а с улицы все напирала и напирала публика. – …совершеннейшая чушь! – долетел откуда-то звенящий от возмущения голос Робеспьера. Огюстен привстал на цыпочки и покрутил головой, но брата не нашел. Тут наконец распахнулись обе створки высоких дверей, и толпа хлынула в зал, увлекая Огюстена. – Гражданин Робеспьер! – воззвал к нему депутат-южанин, которого Огюстен знал в лицо, но не по имени. – Что происходит? Неподкупный решил сорвать голосование? Вовремя вспомнив инструкции Кутона, Огюстен улыбнулся – надеясь, что это получилось у него в должной мере загадочно – кое-как выпутался из общей толчеи и стал боком протискиваться вверх по проходу. На полпути он наткнулся на Леба. – Пойдем, – без предисловий сказал Филипп, уцепил его за рукав и потащил за собой. Добравшись до того ряда, где с краю сидел Сен-Жюст, Леба протолкнул Огюстена вперед и усадил, а сам опустился на скамью справа от него – хотя обычно это место занимал Максимильен. – Ты знаешь, что будет? – прошептал Филипп Огюстену на ухо. Робеспьер-младший немного поколебался – Кутон сказал «никому ничего», но Леба это Леба – и ответил, тоже шепотом: – Не знаю. Честно. Он покосился на Сен-Жюста и вполголоса пробормотал: – Привет, Антуан. – Привет, - отозвался Сен-Жюст, не повернув головы. Казалось, он со вчерашнего вечера так ни разу и не пошевелился, даже костюм на нем был все тот же – черный редингот, красный жилет и узкие светлые панталоны, заправленные в сапоги. – Прошу слова! – донесся снизу, от трибуны, взволнованный резкий голос, хорошо знакомый всем депутатам Конвента, многим – до зубовного скрежета. – Гражданин президент, я прошу слова к порядку заседания! – У тебя есть пять минут, гражданин Робеспьер, – недовольно объявил президент Лакруа. – Мне этого хватит! – Робеспьер взлетел на трибуну. – Граждане представители народа! В то время, как вся Франция ожидает от нас мудрых решений и благодетельных законов…       Огюстен смотрел на брата, приоткрыв рот, что бывало с ним нечасто: Максимильен сегодня превзошел сам себя. Он был одет в бледно-голубой фрак с перламутровым отливом, который приберегал для исключительных случаев; последним таким случаем была свадьба Демулена, и с тех пор никто на Робеспьере этот шедевр портновского искусства не видел. Из-под фрака выглядывал белый шелковый жилет. Простое батистовое жабо и такие же манжеты, которые он обыкновенно надевал, сменились аррасскими кружевами, а пышный бант галстука украшала булавка – тонкая, серебряная, с небольшой светло-серой жемчужиной. Эта булавка – которую Робеспьер давно получил в подарок от Шарлотты, но никогда раньше не носил, игнорируя уговоры сестры – доконала Огюстена, и он очнулся только на последней фразе: – …и посвятить внеочередное заседание Собрания рассмотрению вопросов, не терпящих отлагательства! – Ставлю на голосование! – гаркнул Лакруа, обрывая поднявшийся было ропот. – Гражданин Робеспьер предлагает нам перейти к текущим делам – хотя мы собрались здесь сегодня, в воскресенье, напоминаю, чтобы избрать красивейшего представителя красивейшей из наций. Кто за? Леба ткнул Огюстена локтем в бок и поднял руку. Огюстен последовал его примеру – заметив, что Сен-Жюст остался неподвижен – и огляделся, но не насчитал, на глаз, и трех десятков поднятых рук. – Предложение отклоняется! – проорал Лакруа, едва не лопаясь от злорадства. Под издевательские аплодисменты зала и забитой до отказа галерки Робеспьер сошел с трибуны, надменно вскинув голову – страшно представить, в какую рань его парикмахеру пришлось явиться нынче к Дюпле, чтобы успеть сотворить столь безупречную прическу… Огюстен подскочил. Филипп схватил его за плечо. – Он же сейчас сюда придет! – затравленно прошипел Огюстен. – Не придет, - таким же полузадушенным шепотом ответил Леба. – Он с Кутоном останется.       И точно: Робеспьер подошел к Кутону, кресло которого стояло внизу, у центрального прохода, обменялся с ним парой слов и встал рядом, скрестив руки на груди. Кто-то из приставов притащил из секретариата стул. Поблагодарив служителя любезным поклоном, Робеспьер уселся, тщательно расправляя полы фрака, и положил ногу на ногу. Туфли с каблуками и пряжками, ослепительно белые чулки, жемчужно-серые кюлоты – если бы Конвенту сегодня предстояло выбрать самого элегантного депутата, у Неподкупного попросту не нашлось бы достойных соперников.       Голосование решено было проводить в два этапа. Сначала из девяти человек, чьи фамилии значились в списке, выбрали троих – простым поднятием рук. Огюстену, смотревшему на зал с одного из верхних рядов – так же, как и Лакруа из-за стола президиума – было очевидно, что главными претендентами на победу оказались Верньо, Сен-Жюст и Эро де Сешель; прочие, среди них Барер и Фабр д’Эглантин, из состязания выбыли. Затем Лакруа объявил десятиминутный перерыв, но никто и не подумал расходиться: зрители на галерее оживленно болтали и даже, кажется, делали ставки, депутаты бродили туда-сюда, собирались кучками и что-то обсуждали. Сен-Жюст, Огюстен и Леба сидели молча. Робеспьер и Кутон время от времени переговаривались между собой. Наконец, президент Конвента взялся за колокольчик. – Граждане! – Зычный голос Лакруа перекрыл не только гул, стоявший в зале, но и пронзительное дребезжание колокольчика. – Внимание! Напоминаю процедуру! Граждане Эро, Сен-Жюст, Верньо в голосовании не участвуют, остальные голосуют вслух, с места. Прошу называть только имя, безо всяких обоснований. Приступаем! – А воздержаться можно? – выкрикнул кто-то. – Можно, - ответил Лакруа и взял в руки список депутатов. – Адуэн! – Эро, - послышалось из середины зала. – Бриссо! – Сен-Жюст! – с явным удовольствием откликнулся Бриссо. По рядам жирондистов пронесся шепот, в котором безошибочно различалось с трудом сдерживаемое веселье.       Голосование продолжалось – под непрерывное шушуканье, хихиканье и хождение взад-вперед. Огюстен ничего не понимал. Фракция Бриссо почти единодушно выбрала Сен-Жюста – только Ласурс назвал Верньо, а Кондорсе с Роланом воздержались. Большинство монтаньяров, включая Леба и Огюстена, проголосовали за Сен-Жюста, что было неудивительно, однако то же самое сделал Дантон и все его приятели – в том числе Демулен (Сен-Жюст при этом дернулся, как от укола, но сразу же принял невозмутимый вид). Марат, Робеспьер и Кутон воздержались; Марату зал ответил гоготом и свистом, Кутону и Робеспьеру – глухим ворчанием. Остальные голосовали кто как, но имя Сен-Жюста звучало заметно чаще двух других, и результат был ясен безо всяких подсчетов. Тем не менее, секретари добросовестно шелестели бумажками битых пятнадцать минут, прежде чем положить на стол перед Лакруа листок – с которого президент Конвента, поднявшись и приосанившись, торжественно зачитал: – Итак, подавляющим большинством голосов самым красивым депутатом текущего созыва Национального собрания избран… гражданин Луи-Антуан Сен-Жюст, представитель французского народа от департамента Эн! Все захлопали – и депутаты, и зрители; с галереи неслись одобрительные вопли. Сен-Жюст встал, неторопливо спустился по проходу и так же спокойно взошел на трибуну. – Венок для Антиноя, – сказал вдруг Леба. Огюстен присмотрелся: на столе перед Лакруа лежал темно-зеленый венок – не иначе, кто-то из секретарей успел во время перерыва надрать плюща в саду Тюильри. Лакруа взял венок обеими руками и возложил его на голову депутата от департамента Эн. Аплодисменты стали громче, зрители топали ногами так, что галерея тряслась. Сен-Жюст был и вправду красив, а в венке из плюща стал похож на античную статую; бледность и застывшее выражение юного лица усиливали сходство. Ни торжества, ни смущения, ни гордости нельзя было прочесть на этом лице – скорее, во взгляде новоявленного Антиноя сквозила усталая отрешенность. – Огюстен! – Леба потянул товарища за рукав. – Пойдем, скорее! – Куда? – воспротивился Робеспьер-младший. – Подальше от Максимильена, мне Кутон велел, – заявил Филипп не вполне связно, но крайне решительно, и Огюстену пришлось покориться. Идя вслед за Филиппом к боковому выходу из зала, он не утерпел и оглянулся: Сен-Жюст уже спустился с трибуны, Максимильен жал ему руку и что-то говорил.       Успев проскочить через вестибюль до того, как он заполнился людьми, Леба и Огюстен вышли на улицу. Филипп вытер лоб тыльной стороной ладони и надвинул поглубже шляпу: – Все. Слава Богу – все закончилось. – Дальше куда? – не без ехидства осведомился Огюстен, кутаясь в плащ. – А то я уже привык за тобой ходить, как ослик на веревочке. Леба вспыхнул и забормотал: – Прости! Это Кутон, перед заседанием… сказал, посадить тебя рядом и чтоб с тобой никто не говорил, а потом сразу увести, Максимильену на глаза не попадаться… хотя бы какое-то время… – И какое время мне не попадаться ему на глаза? – уточнил Огюстен. – Неделю? Месяц? Год? До скончания веков? – Ну пару часов хотя бы, – помявшись, сказал Филипп. – А потом можно и к Дюпле.       Когда они вошли в гостиную дома Дюпле, итальянец Буонарроти, тезка Леба, произносил прочувствованную речь о том, что ценить и воспевать красоту – как женскую, так и мужскую – в античности и в эпоху Ренессанса не считалось делом зазорным, а вовсе даже наоборот. Сен-Жюст, уже без венка, но все с тем же отрешенным выражением лица, сидел во главе стола; венок лежал на клавесине. Максимильен успел переодеться в домашнее – поношенный черный костюм времен Генеральных штатов – и слушал Филиппа Буонарроти, рассеянно улыбаясь; справа от него с надутой физиономией сидела сестрица Шарлотта, слева – Элиза Дюпле, воплощение беззаботной жизнерадостности. При появлении Леба и Огюстена все оживились, принялись хлопотать и двигать стулья, Элеонора пошла за посудой. В суматохе Огюстен не сразу заметил Кутона – который с добродушной усмешкой разглядывал присутствующих из угла комнаты, где он пристроил свое передвижное кресло возле небольшого столика. Огюстен встретился с ним глазами и вопросительно приподнял брови. Кутон едва заметно кивнул и сказал в полный голос: – Гражданин Робеспьер-младший, не будешь ли ты так добр отвезти меня в мою комнату? Это ненадолго, друзья, мы скоро вернемся, – добавил он, обращаясь ко всем остальным. – Вижу, вы сгораете от нетерпения, – сказал Кутон, как только дверь его комнаты закрылась за ним и Огюстеном. – Садитесь. Огюстен занял кресло у камина и приготовился внимать. – Я попросил вас явиться сегодня в Конвент перед самым заседанием, – начал Кутон, придвигаясь к столу, – чтобы вы нам ненароком не помешали. Мы с вашим братом, напротив, пришли пораньше и весьма плодотворно провели пару часов, занимаясь распространением слухов. – Чем? – Огюстен ушам своим не поверил. – Распространением слухов, – повторил Кутон. – Собственно, нам понадобилось всего… семь человек, да – с тремя поговорил Робеспьер, с четырьмя другими я – а дальше слухи распространялись сами, оставалось их только время от времени подтверждать… или опровергать. Слухов было три. Кутон перевел дыхание и поднял указательный палец: – Первый. Робеспьер оскорбился, что его сочли недостаточно привлекательным для участия в состязании – ведь всем известно, сколь трепетно он относится к собственной внешности… – Вот почему он явился такой нарядный! – сообразил Огюстен. Кутон кивнул и внезапно захихикал: – Ох, Огюстен, видели бы вы лицо вашей сестры нынче утром! Но я отвлекся, простите. Итак, Робеспьер уязвлен до глубины души, его гложет лютая зависть к Сен-Жюсту – и если Сен-Жюст получит венок победителя, Робеспьер взбесится окончательно. Этот слух принес Антуану голоса жирондистов. Они просто не могли упустить такую возможность насолить вашему брату, у них с Максимильеном давние счеты, и Верньо без колебаний отказался от борьбы за победу – лишь бы увидеть, как Неподкупный корчится в муках бессильной ярости… Огюстена передернуло. – Они его действительно ненавидят, – сказал он. – Смертельно, – подтвердил Кутон. – Словом, подстроить ловушку жирондистам было несложно. – А почему за Сен-Жюста голосовал Дантон? – спросил Огюстен. – А потому что вот вам второй слух: Робеспьер разозлился на Сен-Жюста за то, что тот не отказался участвовать в этой нелепой затее, и разозлится еще больше, если Антуан выиграет. Значит, надо голосовать за Сен-Жюста, чтобы напрочь рассорить его с Робеспьером… – После чего Сен-Жюста можно попробовать переманить, – подхватил Огюстен. – Так? – Именно! – обрадовался Кутон, потирая ладони. – Антуан талантлив, у него большое будущее – мало кому удавалось запомниться, даже прославиться, первой же речью. Дантон решил, что молодой многообещающий оратор будет не лишним в его… окружении. А если и не удастся приблизить его к себе – что ж, по крайней мере, у Робеспьера станет одним соратником меньше, да каким! Тоже неплохо. – Но Эро де Сешель? Мне казалось, он хотел выиграть… – Эро не настолько тщеславен, – Кутон махнул рукой. – Он предпочел принять участие в пикантной интриге и от души веселился, подговаривая депутатов голосовать за Сен-Жюста. Демулен делал то же самое, но совсем по другой причине… И Кутон замолчал. – По какой? – спросил Огюстен, немного подождав. – Демулен отнюдь не стремился к тому, чтобы Сен-Жюст перешел в ряды сторонников Дантона. Он знал, что это невозможно, – казалось, Кутону трудно было говорить. – Но он хотел – очень хотел – чтобы «наглый мальчишка», как дражайший Камиль называет Сен-Жюста, лишился доверия и расположения вашего брата. Мои… добровольные помощники передали мне слова Камиля, когда Максимильена не было рядом. Так что он этого не слышал. И вы – тоже. Теперь в угрюмое молчание погрузился Огюстен. – Ну и наконец, – бодро продолжил Кутон, словно опомнившись, – третий слух: Робеспьер крайне заинтересован в том, чтобы Сен-Жюст выиграл – дескать, победа придаст его неопытному коллеге уверенности в себе – а чтобы никто об этом не догадался, для виду будет возмущаться изо всех сил. В результате за Сен-Жюста проголосовали те, кто хотел сделать приятное Робеспьеру – и, конечно, все те, кто искренне считает Антуана самым красивым депутатом Конвента. – Мне кажется, Сен-Жюст мог бы и так победить, – сказал Огюстен. – Вполне вероятно, – согласился Кутон. – Но вы же знаете: ваш брат не привык проигрывать дела, за которые взялся… или был вынужден взяться. Его не устраивало «вероятно», ему нужно было – «наверняка». – А что Максимильен на самом деле думает обо всем этом? – несмело спросил Огюстен. – Что на самом деле думает Максимильен – знает только Максимильен, – ответил Кутон и улыбнулся так загадочно, как у Огюстена не получилось бы, тренируйся он хоть целый год. – Надеюсь, гражданин Робеспьер-младший, у вас не осталось ко мне вопросов? Пора возвращаться к нашим друзьям. Понимаю, вам хотелось бы подольше не оказываться рядом с Робеспьером-старшим, но рано или поздно все равно ведь придется.       Когда Огюстен вкатил кресло Кутона в гостиную, веселье было в самом разгаре: Леба бренчал на клавесине, сестры Дюпле дуэтом исполняли романс на стихи Руссо, а расстроганный Максимильен стоял, облокотившись на каминную полку, и негромко повторял слова. Огюстен подобрался к нему боком и буркнул: – Максим, прости. – Будешь гулять с Шарлоттой в Тюильри по часу каждый день в течение месяца, – на одном дыхании проговорил Максимильен. И тут же добавил: – В той шляпе, которую она тебе подарила. Выражение лица Огюстена было достойно резца или кисти любого великого мастера – хоть античности, хоть Ренессанса – но Робеспьер этого оценить не мог: он как раз отвернулся, чтобы принять чашку с кофе из рук мадам Дюпле. Поразмыслив, Огюстен пришел к выводу, что могло быть и хуже, кисло улыбнулся любезной сестрице и сел играть в шахматы с Буонарроти за маленьким столиком. Поначалу он то и дело отвлекался, но потом сосредоточился – итальянец был серьезным противником, а проигрывать Огюстен Робеспьер любил ничуть не больше, чем его старший брат – и оторвался от доски только после пятой или шестой по счету партии. Гостиная опустела, в камине тлели угли, Элеонора с матерью убирали со стола посуду. – Мы не хотели вам мешать, - мягко сказала мадам Дюпле, – но час довольно-таки поздний… Буонарроти вскочил и рассыпался в извинениях. Огюстен проводил его до ворот, постоял немного и направился к лестнице, ведущей в комнату Робеспьера. Он уже зашел под навес, когда на лестнице послышалась дробь каблуков; не заметив Огюстена, Сен-Жюст почти бегом пересек двор и скрылся в подворотне. Калитка скрипнула и захлопнулась со звонким щелчком. Огюстен поднялся и постучал. – Войдите! – отозвался голос из-за двери. – Максим… К тебе можно? – А, Бон-Бон, – Робеспьер, стоя у окна, бросил взгляд через плечо и отвернулся. – Заходи. Ты хочешь мне что-то сказать? – Я хочу сказать, что я идиот, – сообщил Огюстен, привалившись к косяку. – Ты не можешь быть идиотом, – возразил Робеспьер, не оборачиваясь, – ты мой брат. И представитель народа, кстати. – Максим, ну прости, я правда думал, что ничего такого, – сбивчиво заговорил Огюстен. – Я буду гулять с Лолоттой, только не сердись, пожалуйста. Я виноват, я тебя в это втянул, и гражданина Кутона… и Леба… – И Сен-Жюста, – сказал Робеспьер, по-прежнему глядя в окно, на пустой темный двор. – А он что – знал? – Огюстену показалось, что пол уходит у него из-под ног. – Разумеется, – с ноткой недовольного удивления ответил Робеспьер. Отошел от подоконника, сел за стол. – Как же иначе. И закрыл лицо руками. Огюстен с ужасом заметил, что его плечи мелко вздрагивают. – Максим! – воскликнул он и подскочил к брату, чуть не сбив со стола подсвечник. – Ты… Робеспьер отнял ладони от лица, и Огюстен увидел, что он смеется – беззвучно, безостановочно, чуть ли не до слез. Его губы были плотно сжаты, на щеках выступили красные пятна, и вскоре смех перешел в приступ кашля. Огюстен схватил стакан и налил воды из графина: – Максим… – Ладно, – сделав несколько глотков и отдышавшись, Робеспьер слабо махнул рукой и повторил: – Ладно, Бон-Бон. Что случилось, то случилось. Я не сержусь. Но с Шарлоттой, очень тебя прошу, ходи на прогулки хоть пару раз в неделю. Иначе она мне жизни не даст. – Хорошо, – торопливо пообещал Огюстен. – Все, что хочешь. Тебе лучше? – Мне… – Робеспьер задумался. – Да, можно и так сказать. Бон-Бон, иди спать, довольно с меня на сегодня. Доброй ночи. Огюстен поставил стакан обратно на каминную полку, вполголоса пожелал брату спокойной ночи и вышел из комнаты – почему-то на цыпочках. По лестнице он спускался осторожно и медленно: у него не было свечи, а ссыпаться по ступенькам в темноте Огюстену не хотелось… Что-то было не так. Быстрые шаги Сен-Жюста. Лихорадочный блеск в глазах Максимильена. Его смех – надрывный и горький, а вовсе не веселый. И – на каминной полке – возле графина с водой – венок из плюща. Огюстен подвернул ногу и с размаху сел на последнюю ступеньку. – Так тебе и надо, – сказал он немного погодя. Ухватился за стену, встал и пошел к себе, слегка прихрамывая.