***
Ночью мне долго не удавалось уснуть. Дождь хлестал, неистовый в своём желании затопить всё кругом. Выглянув из окна, я увидел перед собой только чёрные тени, и понял, что это травы. Телевизор, компьютер — всё это было не тем, что мог держать у себя дома мой друг. Единственной уступкой современности здесь был телефон, и я пару раз спускался к нему ночью и в задумчивости крутил колесо — но в такой час мне некому и ни к чему было звонить. Наконец я вернулся в комнату и, отворив дверцы шкафа, принялся задумчиво перебирать бумаги с равнодушной педантичностью хозяйки, складывающей в стопку бельё. Я знал, что Рузин не обидится на меня за это вторжение: он был совершенно равнодушен к вопросу личного пространства, сам ничего не рассказывал о себе, но и ничего не скрывал. Одна рукопись привлекла моё внимание: это были пожелтевшие, скрученные в трубку листы, исписанные чернилами. В уголке на каждом листе было написано «М.Ю. Лермонтов. Штосс». Гадая, что бы это могло значить, и вспомнив невольно слова Рузина, я погрузился в чтение.***
«Он решился, — начиналась рукопись с оборванного конца повествования. — На следующую ночь, когда старик пришёл снова, Лугин следил не столько за игрой, сколько за своим противником: ему отчаянно, до надоедливого зуда в груди, хотелось уличить его в какой-нибудь нечестности, в каком-нибудь неблаговидном в игре поступке, который открыл бы перед им, Лугиным, секрет везения его соперника. Старичок, тем временем, был невозмутим. Удача опять шла к нему и, глядя в его спокойное лицо, до такой степени изрезанное морщинами, что оно казалось измятым, как незастеленная кровать или скомканный лист бумаги, Лугин почувствовал, что больше ждать невозможно, что что-то должно быть сделано здесь и сейчас. — Ну-с, — произнёс вдруг старичок и поглядел на Лугина так, будто прочёл его мысли. Лугин поднялся. — Вы нечестны, — сказал он не совсем уверенно. Старичок изумлённо покосился на него и зашевелил губами, как будто пытался прожевать это неприятное заявление. — Как так? — спросил он, в упор глядя на Лугина. — Как прикажете?.. Старик замолчал, но Лугин всё ещё чувствовал на себе его взгляд — долгий, тяжёлый, будто опутывающий невидимыми цепями того, на кого он устремлён. Лугин раздумывал, что ответить своему сопернику, чтобы стряхнуть на себя тот невидимый покров страха, который тот словно набросил на него, как вдруг почувствовал что-то у себя за спиной: не голос, не движение, а что-то больше всего похожее на дыхание. Это было то, что обычно чувствуют люди во сне, внезапно понимая, что кто-то стоит или идёт за ними. — Не спорьте с ним, — посоветовала она. Лугин только теперь рассмотрел её (а, может быть, только теперь её облик вызрел из воздуха, как вызревает темнота из разлитых по комнате сгустков сумерек). — Вам ни за что не удастся… Вы проиграете. И в карты ему проиграете, и в споре. — Почему вы так думаете? — спросил Лугин. Она стояла перед ним, почти касаясь, так что, казалось, её тонкие светлые кудри вот-вот коснутся его лица — но они не касались. — Пойдёмте, — ответила она, взяв Лугина за руку так, будто собиралась вести его на край света. На деле они всего лишь отошли к окну, через которое в комнату лился свет луны. Лугин обернулся на старика, но тот не замечал их, раскладывая на столе карты и о чём-то вполголоса разговаривая сам с собой. Она стояла перед Лугиным, напротив окна, и свет луны падал так, что её лица совсем не было видно, и только широкое жемчужное ожерелье, закрывавшее её шею, поблёскивало, вспыхивая то одной своей жемчужиной, то другой. Сложив руки на груди, на смотрела на Лугина и будто ждала от него какого-то слова или действия, которое положило бы начало разговору. — Как мне вас называть? — спросил он наконец. — Зовите меня Дженни… Дженни Дин. — Вы иностранка? — быстро спросил Лугин. — Нет. — Она отвернулась к окну, и, распахнув его, пустила в комнату лунный свет. Лугину стало холодно, но Дженни не чувствовала ничего и, протянув две тонких руки в окно стала ловить ими свет. — Это только имя для сцены. Но Евгения разве многим лучше, чем Дженни? К тому же, все, кто меня знал, звали меня так. — Знал, — тихо повторил Лугин. От прошедшего времени слова «знал» повеяло холодком. Он обернулся, словно ища защиты, но Дженни вновь посмотрела на него, и Лугину стало досадно из-за своего страха. — Вам нечего бояться, — сказала Дженни. — Дженни Дин — не ваше проклятие. — Не моё? А чьё же? Чьё вы проклятие? Дженни молчала и, наклонив голову, смотрела на Лугина. Отчего-то именно это движение внушило Лугину восхищение, смешанное с трепетом и ужасом: настолько оно было исполнено грации, правильно, и в то же время неестественно. — Вам никогда не выиграть у Штосса, — немного помолчав, произнесла Дженни. — Штосс? Этого старика зовут Штосс? Дженни кивнула. — Пока я рядом с ним, — сказала она с гордостью, — никто не выиграет в карты у Штосса. И только я одна могла его обыграть. Я всегда приносила ему удачу. Впрочем, в те времена его звали не так, по-другому… Штоссом он начал зваться только теперь, когда вся его душа перешла в игральные карты. — Лугин заметил, что Дженни смеётся и ему стало холодно. Это был холодный, беззвучный смех, о котором можно было догадаться только по приоткрытым губам: ни единого звука, похожего на смех, не вылетело из них, а глаза оставались тусклыми погасшими звёздами. — Это он назвал вас Дженни? — догадался Лугин. Он чувствовал, что тусклые звёзды, если можно такое представить себе, всё сильнее светятся своим неживым светом, как блуждающие огоньки; он хотел было заглянуть в них, но не посмел. — Дженни Дин, — повторила Дженни — будто звякнули друг об друга краями два хрустальных бокала. — Он иногда называл меня «Дженни Динь» и говорил, что мой голос звенит колокольчиком. Он любил слушать, как я пою: ведь я пела для него одного и для его гостей. Он дорого купил мой голос. Ему одному предоставлено было решать, кому позволено, а кому нет услышать, как поёт Дженни. — Вы крепостная? Певица? — продолжал спрашивать Лугин. Он знал, что Дженни не ответит, но, казалось, само её молчание, звеня, кричало ему: «Да, да, да!» — Он говорил, — продолжала рассказывать Дженни и, опершись руками на подоконник, смотрела вниз, и её взгляд был так глубок, как будто там, под окном, разверзалась пропасть, полная бурлящей воды или лавы. — Он говорил, что женится на мне, как только умрёт отец. Отец ни за что не позволил бы… Пожениться мы не могли, но всё равно были вместе. А когда к нему приходили гости, он всегда звал меня: спеть им что-нибудь, или сыграть на фортепьяно, или постоять за его спиной, пока он играл в карты… И пока я стояла, он никогда не проигрывал. Он был так красив… Но всегда переменчив, и перемены в его настроении ранили меня больнее ножей. Вы видели портрет? Это он — уже после того, как всё случилось… Вы видели его глаза? То насмешлив, то зол, то грустен, то ласков… — Человек на портрете — Штосс? — воскликнул я. — Не может быть! Ему ведь, наверное, лет… — Он прожил, — ответила Дженни строго, — намного, намного дольше меня. Но в те времена он был красив. Красивее была только та, на которой он женился. Она была сестрой одного из его друзей — поручика, человека грубого и злого, помыкавшего своей сестрой. Ей так хотелось вырваться от него! Но она не показывала вида. Только приходя к нам смотрела на моего жениха пронзительно-долгим взглядом и всегда просила меня сыграть «что-нибудь на мой вкус». У неё были золотые локоны. Золотые или пшеничные. Они тогда часто снились мне во сне: пшеничные локоны, которые превращаются в поле пшеницы. Вдруг налетает гроза, в землю бьёт молния, и пшеница загорается — и сгорает, сгорает дотла! Лугин отступил на шаг, заметив, как что-то сверкнуло в глазах Дженни Дин: то ли молния, то ли уже горящая пшеница. Почувствовав на себе взгляд Лугина, молния погасла. Дженни с насмешливой усмешкой обернулась к нему. — Если вы хотите знать конец истории, он влез в долги и продал меня, чтобы рассчитаться. Что ж, он заплатил и сполна: не было в его жизни более ни любви, ни детей… ни удачи. Я унесла всё с собой. Ему больше никогда не везло в картах. Лугин обернулся. Старик раскладывал карты сам с собой, и что-то безумное почудилось Лугину в движениях его рук, в его улыбке, даже в самых морщинах, избороздивших старческое лицо. — А теперь я всегда и везде хожу за ним, — продолжала Дженни. — Теперь он обречён вечно играть в карты, которые так любил. Вечно! Он уже сам не рад, но остановиться теперь не в его власти. То, что он больше всего любил на земле — меня и карты — стало его вечным проклятием. Он не хочет более вспоминать меня, он не хочет видеть моего лица… Но я буду рядом всегда, вечно с ним! И я буду вечно приносить ему удачу. — Мне казалось, — осторожно заметил Лугин, — вы хотели, чтобы Штосс проиграл мне… — Да, — ответила Дженни. — Только вам этого никогда не сделать… самому. Слушайте, что я скажу вам: сейчас проиграйте Штоссу. Дайте ему уйти. А на следующую ночь я встану за вашей спиной, и вам останется только делать то, что я вам скажу…»***
— Так ты нашёл её, — услышал я равнодушный голос. Я обернулся: за моей спиной стоял Рузин. За окном светало. Я понял, что уснул над рукописью и проспал за столом всю ночь. — Это невероятно! — сказал я ему. — Это же… Это, кажется, продолжение неоконченной повести Лермонтова «Штосс». Ты сам говорил, что Лермонтов гостил в этом доме… Рузин сочувственно улыбнулся и потрепал меня по плечу. — Эту повестушку, — сказал он небрежно, — я сочинил сам, от скуки. А про Лермонтова рассказал, чтобы тебе не так скучно спалось. Тебе ведь и правда не скучно спалось, хотя и хлестал ливень? — Но, бумага… — растерянно пробормотал я. — Чернила… — Стилизация, — лениво ответил Рузин и снова зевнул. Когда ему настойчиво хотелось избежать разговора, он всегда делал вид, что отчаянно хочет спать, даже если только успел проснуться. — Послушай, — сказал Рузин с оттенком нетерпения в голосе, — тебе лучше сейчас одеться и привести себя с порядок… А ещё лучше отвести себя в какое-нибудь другое место. С минуты на минуту приедет моя сестра со своим женихом, а я его терпеть не могу. Хотелось бы избавить тебя от семейных сцен. Я кивнул и поспешно поднялся из-за стола, зацепив рукавом настольную лампу. — Поздно, — угрюмо заметил Рузин, заглядывая мне за плечо. Я выглянул в окно. У ворот стояла машина, а по тропинке к дому поднималась пара: высокая молодая девушка со светлыми волосами, завивавшимися мелкими нежными кудрями, и её спутник — человек лет сорока, с красивыми, правильными чертами и серыми глазами. Во всей его внешности — в одежде, взгляде, даже в осанке было что-то восточное, что-то от арабского шейха или турецкого султана. Я обернулся на Рузина. Он стоял, глядя в окно и не отрывая взгляда от фигуры поднимавшегося к его дому «шейха». Рузин закусил губу, и на ней выступила капля крови. Только теперь я обратил внимание, как он похож на сестру, как он высок и тонок, как завиваются кольцами его волосы, и как глаза задумчивы и непроницаемы, и похожи на угасшие звёзды… Рузин улыбнулся одними губами и как-то странно взглянул на меня. — У моих родителей была странная фантазия, — сказал он, рукавом вытирая капельку крови с губы. — Они назвали меня Евгением, а мою сестру Евгенией… Впрочем, в кругу семьи мы чаще зовём её Дженни. 2018