На другой стороне

Я слышу иногда шепот, легким дыханием вьется он у моего плеча, стелется, как туман над холодными осенними полями. Течет, своей неторопливой лживостью, своей невыносимой влажностью, застит свет, застит все вокруг. Мне душно от этого шепота, мне жарко, мне неудобно и будто бы стыдно. Ежусь. Капли тумана прокладывают дорожку по моему позвоночнику, стекают, холодя и поджигая. Я весь – одна грубо сколоченная, наспех состряпанная противоречивость. Я вскакиваю, бросаю на вас гневный взгляд и выбегаю вон из затхлого светского благочиния золоченой клетки. Я клонюсь деревом под порывами неугомонного ветра, опираюсь на вас спиной, я Атлас, поддерживаю столб, разделяющий небо и землю. Сначала мне отовсюду: «Гений… чудо…». О, глупцы. Глупцы надменные, богатые. Я снисходительно улыбаюсь. А потом: «Но что же он о себе возомнил…». Закрывают свои двери, поднимают мосты, обнажают рвы и льют кипящее масло в узкие прорези. Я несу с собой смерть. Их пресыщенные банальностью уши не выдерживают натиска, что обрушивает на неприступные стены печальный Дон Кихот. Их ветряные мельницы так и крутят, вертят лопастями, мелят муку, белую, пустую, никчемную. Они не поймут. Никогда они не поймут. Если бы только на секунду они могли услышать, если бы только сняли свои латы обыденности... Но, увы, увы. Я притворяюсь, что жизнь стоит борьбы. На это притворство уходят мои последние жалкие силы. Не смотрите же на меня. Я призрак, я эфемерная сущность, лишь оболочка, наполненная воздухом. Смотрите сквозь меня, ибо лишь вам одному дано увидеть. Но и вы не видите. К вашим глазам намертво пристала пелена зависти, она черна, мрачна и нерушима. Вы убиваете сами себя, но называете меня виновным. Сеньор Сальери, вы же так умны, что ваша глупость ужасает. Друг мой, враг мой, мое искривленное зеркало, изнанкой амальгамы скалящееся на меня в скулящем затравленном смирении, вы слышите? Уймите свое хриплое отчаяние, дайте власть другим звукам. Раскат грома сотрясает иссиня-черное нутро небес, это отверженный рыцарь впервые чувствует страх. Липкий, дурной, этот страх скрюченными отцовскими пальцами душит остатки моей гордости. Посмотрите, вы видите, под шейным платком, что давно не свеж, следы от этих ужасных клешней? Не видите? Я теряюсь… У вас в глазах темная водная гладь, пульсирует, плещется, манит меня на самое дно, хочет утопить. Не замечаю, не хочу замечать. Отчаянно упираюсь, не этой бездне даровано поглотить меня. Я растворяюсь, лишь отражение огня, первобытного шаманского пламени остается танцевать свою дикую пляску на поверхности воды в угольном сумраке вашей ночи. Я помню слишком многое. Моя память – мой крест, сам тащу его на Голгофу, умываясь кровью и потом. Я помню аплодисменты с башен, свой первый пьянящий успех, помню Италию, оливковые лица, дарящие улыбки солнцу. Стоит мне прикрыть веки, и я ощущаю, как теплые лучи играют на моих щеках, как окружают саваном звуки карнавала. Знали ли вы такую Италию, Сальери? Конечно, нет, упрямому черноволосому мальчишке никто не вешал на грязную рубашку орден Золотой Шпоры. Никто не заказывал ему оперу и не предоставлял своих лучших певцов. Я помню Англию, Париж, Шёнбрунн, Версаль, я помню женщин, что кружили голову одним взмахом своих ресниц, я помню поле, полное цветов, зефир, с мягким шелестом перебиравший непослушные сиреневые головы колокольчиков. Мое глупое пасторальное счастье, мой мимолетный успех, все заполняется удушающим плотным смогом. Мой свет, мое искрящееся блаженство, моя невозможная свобода – все умирает во тьме. Все чаще я вижу себя сосудом, по форме идеально вмещающим ярость. Самое убогое, самое беззащитное, самое отталкивающее из состояний. Безумный слепец, я сполна расплачусь за пороки отвергнувшей меня человеческой расы. Мои пальцы подрагивают, я чувствую, что дольше не продержусь. Моя ярость, моя злоба, мое презрение, все устремляется к вам. Но отражается и жалит меня. Я Горгона, смотрящаяся в зеркало в свой первый и последний раз. Я – творец, вы – ремесленник, мастер. Меня отвергли, а вас поставили на пьедестал. Я вижу, как вы смотрите, слышу ваши слова, пряным елеем отравляющие мне душу. Как жадно вы глотаете свою зависть, как давясь, упиваетесь ею. Мне и смешно и жалко, неужели вы еще не поняли? Мне не видать короны, безликая толпа, глумясь и улюлюкая, водрузит на мою разгоряченную голову лишь шутовской колпак. По Вене бродят слухи, как бездомные ободранные псы. Брызжут слюной, вращают безумными налитыми кровью глазами, норовят укусить всех и каждого. «Моцарт совсем сошел с ума, обнищавший, обманутый, преданный, брешет на каждом углу, что сама смерть заказала ему Реквием». Растерзайте же меня в клочья, бешеные слухи, я слишком устал… Сколько изощренной иронии в том, Сальери, что именно вы, как бы вы того не хотели, не можете отвернуться от меня. Вы так отчаянно жаждете разгадать мою тайну, что не видите очевидного. Вот она тайна, держите: моя самая легкая, самая возвышенная музыка сочилась из открытых ран. Эти звуки, которые заденешь ненароком, а они вспорхнут испуганными бабочками, эти нежнейшие трели – я создавал, когда на моей душе лежал не то что свинец, но Юпитер, если верить астрологам. Словно руки мои перекраивали наизнанку все, что изломанным всхлипом рождалось у меня в диких муках. Вы мой адорант, сами того не ведая, молитесь за спасение заблудшей души. Придите же ко мне, не бойтесь. Я не опасен вам более, от меня уже ничего не осталось. Мой дом пуст. Из него исчезли звуки, нет ни женского пения, ни детского смеха, ни скворчанья кастрюль на кухне. Мои инструменты умолкли, они лишь изредка хрипят, пыльно и горько вздыхая. Но пока слышен скрип моего старого пера, Клото и Лахелис сдерживают неугомонную Атропос. Я знаю, вы бы сами хотели оттолкнуть прочь прекрасноликих мойр и перерезать нить моей жалкой отравленной жизни. Но вы не можете. Я медленно проваливаюсь в сон. Мой Реквием, так никогда мной до конца и не услышанный, рвет невыполненным договором мои исстрадавшиеся барабанные перепонки. Я растерял свои силы на борьбу, они утекли из моих дрожащих рук, просочились между пальцами. Я ощущаю на своем плече вашу холодную ладонь. Она тяжела и давит на меня этой своей неизбывностью, обещанием славного рыцарского конца. Покойся с миром, маленький слабый гений, которому так долго приходилось играть роль храбреца. Вы смотрите так гневно, так безудержно отчаянно, что за вас уже говорит ваше безумие. Горящими глазами, не смея шевельнуться, вы наблюдаете, как черный человек приходит забрать мой последний долг. В объятиях бесконечного гнева, что исторгает из себя этот надуманный пошлый век, заканчивается история последнего рыцаря. Все погружается в темноту. Мрак. Сальери, я буду ждать вас на другой стороне.