по керуаку.

В Москве не по-летнему холодно; Ваня прячет руки в карманы толстовки и оттягивает лямки рюкзака (Евстигнеев стоит прямо напротив проводницы уже минут пятнадцать, и она то и дело мельком скашивает глаза в его сторону). Он куда-то сунул билет — вдруг кажется, что сейчас над головой обязательно должен разразиться гром, как предвестник очередного сюжетного поворота в плохих фильмах (но так, конечно, не случается). Ваня стоит на перроне, пока мимо него яркими шумными толпами в вагоны заходят и выходят из них, стучат колесиками чемоданов и обнимаются, как в последний раз. Евстигнеев всё-таки достает билет. У него нижняя полка в четвертом купе; в коридоре стоят иностранцы, пытаясь, видимо, всунуть к своим вещам ещё и себя — Ваня со своим рюкзаком наперевес что транссибирский крейсер, рассекающий по красному ковру. Первое, что он замечает, это открытое окно, через которое отчаянно громко звучат объявления. Поезд отправляется через пять минут, а в купе, почему-то, людей уже было четверо (провожающих попросили на выход, но Ваня вдруг почувствовал себя тем, кому тут же укажут на дверь). Он подавил желание неловко прокашляться. — О, блин, привет, — неловко спохватился парень, который как раз сидел на Ваниной полке. — Жень, мне, наверное, лучше выйти пока. Эта, видимо, Женя кивает и продолжает сосредоточенно рыться в рюкзаке, не обращая на Ваню никакого внимания. Евстигнеев сует рюкзак на верхнюю полку, где уже лежит макбук и большие наушники. — Мирон, — Ваня почти закатывает глаза, когда новоиспеченный сосед начинает представляться его спине. — А это Дарио. И, не успевает Ваня развернуться, звучит: — А я Женя. Она первой протягивает ему руку (в другой держит пухлый блокнот) — вот так вот просто. Ваня им всем улыбается. (Он чуть не ударяется головой, когда садится; поезд трогается) * Дарио, в общем-то, занимается музыкой. Он из-за этого с Мироном и познакомился, что выясняется спустя два часа поездки (чем занимается Мирон — не выясняется; он черкает что-то периодически в своем блокноте неразборчивым почерком — не то, чтобы Ваня туда заглядывал, но). Дарио начинает работать как раз тогда, когда к ним возвращается Илья: они с Женей покупали билеты в последний момент, поэтому их разбросало по разным купе; а сейчас сидели рядом и вроде бы отвечали на рабочие сообщения. Ваня тянется за сигаретами (к выходу за ним тянется Мирон). Он чувствует себя нашкодившим школьником, когда пропускает Федорова вперед себя в тамбур, мимо таблички запрещающей курение. Они с одинаковыми полуулыбками смотрят на татуированные кисти друг друга. (Мимо проносятся городские пейзажи) * Женя Ване очень нравится. У нее, как и у него, разноцветные носки и она искренне хвалит его маленький магазинчик (Евстигнеев презентует ей зажигалку прямо из своего бездонного рюкзака). Муродшоева делится с ним наушниками и показывает фотки кошки (Дарио не выдерживает и становится третьим на их полке; Мирон выходит за чаем). Им вчетвером довольно комфортно (Ваня, чуть не получив коленом в глаз, стелет Женину постель): даже Мирон как-то расслабляется и немного растекается по своему спальному месту (книгу откладывает — а это серьезно — и рассказывает о своих хуевых школах: жизни в том числе). Курить выходят впятером: Муродшоева забирает толстовку Дарио, а тот случайно забирает Ванину. Евстигнеев чувствует себя стереотипным русским мужиком, когда курит под жутким ветром в одной футболке. Кто-то покупает на станции странного вида пирожок, который тут же идет по рукам — Илья спрашивает «есть ли у кого-то, блять, аптечка», потому что в обратном случае он это даже в руки не возьмет. Они смеются на весь перрон и запрыгивают в вагон в последнюю минуту. * Ваня увлеченно чистит зубы и в какой-то момент зависает над раковиной, понимая, что пиздец заебался. Не от хорошей жизни же пришла в голову ебанутая идея ехать на поезде через всю необъятную, в самом-то деле. Он выключает воду и вытирает лицо (нашаривает в кармане очки — разглядывает под глазами две небольшие черные дыры и криво улыбается: пиздец какой-то, Ванечка); одна надежда — оладушки в вагоне-ресторане вместо патчей и жизни прибавится несколько баллов в рейтинге. Завтракал Евстигнеев с Женей, Дарио и видом на небольшие деревушки. Ване хотелось курить и поставить какой-то джаз хотя бы на фон, чтобы создать привычно-расслабленную атмосферу питерских кофеен девятичасового утреннего варианта, когда из проблем выбор между тостом с авокадо или английским завтраком. Говорили о работе, инстаграме и, почему-то, о Финляндии. Женя смеялась звонко, сидела исключительно в позе лотоса и умела смотреть «ебать ты дебил» взглядом (у Вани такой пока плохо получался: он больше практиковал «пошел маршем нахуй отсюда»). И, что поражало Евстигнеева больше всего, ловко отвечала кому-то в телефоне и чудесно поддерживала беседу. Дарио отвлекался на вид за окном, на поселки и небольшие города с флёром советских глубинок. Мирон принес с собой запах табака и пряники к чаю, из которых ни один не съел, но сосредоточенно залипал в телефоне (Ваня подсмотрел краем глаза: Фёдоров играл во что-то типа «три в ряд»). Евстигнеев тихо хмыкнул в свою чашку гринфилда и обжег язык. * В Новосибе Ваню встречал знакомый с бутылкой виски и пакетом из мака; за время остановки они успели выпить треть бутылки и недоесть картошку. А, ещё Евстигнеев покупает карты. В купе уже есть все — даже Илья — кроме Мирона. В окно светит отвратительно желтый фонарь, Женя как-то слишком кинематографично раскладывает эту типично-поездную нарезку на ужасно маленький столик. Поезд издает протяжный рев клаксона — внутрь заваливается Мирон (в узких солнцезащитных очках, несмотря на почти глубокий вечер за окном) и выкладывает на стол — опять- какое-то печенье и новые, еще с ценником, карты. — Ебать, можно открывать подпольный клуб, — Ваня смеется и достает из кармана свою пачку. — Ага, и играть на пряники, — Женя уже деловито всем наливает и не замечает, как довольно Мирон усмехается. Ване тепло и просто хорошо; Ваня открывает камеру на телефоне и морщит нос от того, как стремно выглядит кадр под купейными лампами, и нерешительно замирает. Камеру, в общем-то, он захватил скорее по инерции, не слишком-то рассчитывая на то, что она покинет пределы дна огромного рюкзака, но руки слишком давно так не чесались. Евстигнеев перетряхивает барахло и, спустя пару минут щелкает несколько раз, на пробу. На экранчике появляется Дарио с почти что целой колодой карт в руках. Ваня настраивает экспозицию и переключает на ручной фокус. Позже, когда все уже улеглись на свои полки, он со странным предвкушением отсматривает кадры и, не сдержавшись, начинает что-то обрабатывать. Когда он зависает над Женькиным портретом, вдруг слышится от полки — Мирона — напротив: — Заканчивай, мне в ебало светит. Ладно, думает Ваня, ещё будет время. * Утро начинается с херового напора в душе; Ваня близоруко щурится и отплевывается от пены. Ванная комната, конечно же, ужасно маленькая: Евстигнеев упирается лбом в стену, ждет второго пришествия горячей воды и думает, что пиздец. Он, кажется, разучился жить. Нет, не потому, что душевая вдруг превратилась в гробик на колесиках (черт, а если задуматься…), потому что все время до (до того, как вчера ночью Ваня на все купе через смех стонал «уе-е-ебок», когда Дарио наступил ему на руку; до сонного утреннего толкания локтями с Мироном в тамбуре, когда за них говорили отпечатки подушек на лицах и ленивые затяжки: Фёдоров забывает свои сигареты и забирает одну почти у Вани изо рта — смотрят друг на друга весело, ещё мутными ото сна глазами, и молчат) он горел в собственных дедлайнах, от которых в конечном итоге не было никакого толку, работал и забывал дышать между хуйней, которая просто случалась. Теперь у Вани, внезапно удивительно спокойного, просто появилось время на полуночные рассказы анекдотов, на обожжённые пальцы, когда готовишь лапшу на всех, и учащенное сердцебиение по утрам. К нему будто возвращалась память о какой-то другой жизни, которую когда-то прожил совсем другой Ваня. В дверь настойчиво постучали; Евстигнеев прикусил губу, чтобы не улыбаться. В самом-то деле, кто улыбается, выходя из поездного душа? * Дни никто не считает; Ваня, разве что, успевает менять белье и выбрасывать пустые пачки от сигарет. Курится, почему-то, как-никогда легко и много (вот ты вроде только вернулся в купе, а Мирон уже смотрит просяще — слишком любит то ли стоять рядом, то ли рассказывать глупые истории), особенно под фонарями на вечерних станциях, когда остановка десять минут и нужно успеть сделать так много. Найти бабушку с пирожками, купить много снэков и новую пачку сигарет и (даже) поиграть в догонялки (Женя задыхается от смеха, когда убегающий Дарио врезается в не слишком дружелюбного вида парня в форме и пытается неловко извиниться — в плацкартные вагоны они после этого не заходят). Поезд прибывает на третью колею станции «Зима». Ребята дружно выходят из купе, громко переговариваясь, а Ваня все ещё усердно пихает ногу в кроссовки. Он видит их из окна: становятся чуть поодаль, почти у противоположного конца платформы, достают сигареты и, почти как синхронистки, крутят их в пальцах. «Ждут» — бьет Евстигнеева по голове, заставляя на минуту задержать дыхание, чтобы не упустить это чувство. Он снимает их из открытого окна, пока закат золотым часом лижет спины и потертое название станции. Ваня чувствует себя героем роад-муви, когда тут же постит такое типичное фото (рядом с портретом смеющейся Жени). И опять забывает спросить их инстаграмы. — Вано?.. Нотки у Мирона вопросительные, он поворачивает голову к Евстигнееву и (оранжевый свет по лицу, сигарету — наконец-то — между губ) щурится. Ваня угукает невнятно и делает ещё шаг вперед, замыкая этот тесный кружок. * Они просыпаются почти одновременно: Ваня поднимается на локтях и вдруг видит точно так же пялящегося в никуда Мирона. Он смотрит на Евстигнеева немного расфокусировано (Ваня, правда, и сам видит мир в прекрасном блюре: очки находятся меньше, чем за секунду), а потом (читай по губам): «Пойдем покурим». Они ещё минуту не могут разобраться в кроссовках, разбросанных по полу: Ваня тихо смеется, стараясь никого не разбудить. Над горизонтом — едва видимая полоска рассвета и, где-то впереди, водная гладь Байкала. Они крадутся сквозь ночь под ужасными желтыми лампами, стараясь не хлопать дверьми и говорить только шепотом. Ваня пропускает Мирона вперед; тамбурную темноту разрезает только звучный чирк зажигалки и, теперь уже, два огонька сигарет. Фёдоров почти шепчет, и Ваня иногда теряет его голос за стуком колес и предрассветным Байкалом за окном. Этот их разговор был похож на те, что обычно происходят в темноте кухни, когда вы сначала неловко сталкиваетесь, а после почти разгадываете смысл жизни, видя только силуэты друг друга. Ваня вдруг думает (они садятся на такую себе импровизированную полку, которая на самом-то деле крышка мусорника; рассветное солнце гротескно удлиняет две тени), что они уже который день летят по транссибу в безумной попытке обогнать (или хотя бы догнать) ускользающее, увядающее лето. Ему кажется, что они застряли где-то на периферии: по вечерам, на станциях, Женя кутается в Илюхину толстовку, а утром августовское солнце неровными пятнами ложится Мирону на скулы. И Ване, смотрящему на расслабленную полуулыбку напротив, так хочется, чтобы эта гонка не заканчивалась, чтобы они продолжали смеяться, несясь за летом и чувствуя его кончиками пальцев вытянутой вперед руки. (Ваня смотрит, кажется, бесконечно долго, и (дрожа) тоже тянется вперед) * Они все, как обычно, веселые. Пакуют вещи, передавая друг другу футболки-худи-носки, которые уже сформировали общий гардероб. И вот (Ваня смотрит на часы; у них — восемь минут, если верить расписанию) Женя вдруг замирает, резко выдыхает и широко расставляет руки. Они стоят в обнимку (Евстигнеев чувствует, как кто-то — слишком отчаянно — сгребает в кулак его футболку на спине), пока за дверью их купе уже гремят чемоданами и громко переговариваются. (Женя говорит (куда-то Дарио в плече): «Вы сами все знаете, придурки»; и они все улыбаются, потому что и правда знают) А дальше все происходит, будто в ускоренной съемке. Илья вытаскивает свой и Женин чемоданы и почти отламывает ручку — она быстро говорит «пока, Вань»: к ней здесь мгновенно возвращается привычная спешка, и они уносятся к такси. Мирона с Дарио встречает знакомый: Ваня, вроде бы, отворачивается на секунду, но видит только их удаляющиеся спины и последний, немного рассеянный, взгляд Фёдорова через плечо. И он остается один на платформе (чертово дежавю) пока вокруг встречаются-прощаются, знакомятся и расстаются навсегда. Нет, — Ване сигарета жжет пальцы, — навсегда ничего не бывает, расставаний тем более. (У них нет контактов друг друга и, хотя бы, профилей в инстаграме, но он знает, что чему-то просто суждено случится; в конце концов, даже такой август бывает раз в году) Ваня улыбается Владивостокскому небу и идет вдоль почти пустого перрона.