Кого ты так ждешь

      Теперь боль отступала только во сне. Но привыкнуть к ней оказалось куда легче, чем привыкнуть к своему одиночеству.       Погруженный в свои мысли, он давно привык к своей боли. Смирился и не обращал внимания. Когда перестали действовать обезболивающие и наркотики, когда она стала вечным и неизменным спутником - почему-то оказалось, что мир на этом не заканчивается. Боль можно было приручить, смотреть в ее ледяные бездонные глаза и снова и снова делать так, чтобы из пронзительно-нестерпимой и шарящей по телу своими костлявыми пальцами, она затихала и становилась почти ручной. Потому что, когда по-настоящему, просто невыносимо болит снаружи, становится не так больно внутри. Куда более худшим оказалось то, что боль воровала последние силы. День за днем, час за часом она делала его беспомощным и слабым, как ребенка, и если месяц назад он, пусть тяжело дыша и делая долгие паузы, мог встать с постели и дойти до окна, то последние дни просто лежал, ощущая, каким чужим, каким легким и таким тяжелым стало теперь его тело.       За окном шумел дождь. Тянуло прохладой. Первый в этом сезоне дождь, окно было открыто, занавеска отдернута, и Лёва, закрыв глаза, жадно вслушивался в этот монотонный, но такой умиротворяющий ритм падающих с небес на землю капель. Здесь, в Израиле, дождь был редкостью даже зимой, но зато после него, пусть и недолгого, пустыня превращалась в оазис.       Лёве казалось, что дождь - это хороший знак. Это еще один отвоеванный у палящей жары день. Дождь словно тушил тот огонь, что горел в нем, усмирял его боль, стекал по каплям в бесконечный песок и снова расцветал на нем желтыми и красными тюльпанами. Дождь - это желанные воспоминания той самой первой зимы здесь. А еще - Лёва снова приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на висящий над постелью календарь и в который раз убедиться, что сегодняшний день недели обведен цветным карандашом — сегодня к нему приедет Шурик. Можно ли после этого желать чего-то большего? Желать новый счастливый день? Хоть еще один. Ведь потом снова наступят несколько часов забытья.       Шурик приезжал через день, ближе к вечеру, не пропустив ни одного раза, с тех пор как он оказался здесь, хотя, конечно же, был готов поселиться и жить в этой больнице. Лёве было ужасно жалко его. Ездить по такой жаре из одного город в другой, где они жили до всего этого, и ведь нужно еще работать, чтобы на что-то жить. Уставший, похудевший, с сиреневыми кругами под глазами, собирающий теперь свои длинные выгоревшие волосы, которые Лёва раньше так любил гладить и зарываться в них пальцами, в небрежный хвостик - Лёва порой чуть ли не до слез уговаривал его не ездить к нему, а просто выспаться после работы и отдохнуть, но каждый раз радовался как ребенок, когда открывалась дверь, и Шурик оказывался на пороге его палаты. И в глазах вместе со слезами светилось счастье, словно именно эта их встреча могла оказаться последней.       Иногда Шурик приносил с собой халву и другие сладости, которые Лёвчик так любил раньше. Аппетита давно не было, еду заменяли растворы и лекарства, но Лёва ради Шурика почти насильно заставлял проглотить себя хоть пару крошек лакомства, отгоняя подальше накатывавшую тошноту. Порой Шурик приходил с какой-нибудь книгой и читал вслух. Или приносил гитару, садился к Лёве на постель и что-то тихонько играл. Что-то еще из того времени, когда его, Лёвчика, голос и мелодия из-под пальцев Шурика становились единым целым и превращались не просто в песню, а в какое-то невероятное, непознанное тогда ими сами же откровение, в самую большую правду на всем белом свете.       Почему-то у всех поворотных событий в жизни есть какое-то странное правило: наша память отчаянно цепляется за самые счастливые, беззаботные моменты перед тем, как все рухнет, разобьется вдребезги. Рука, крепко и надежно сжимающая твою, последний поцелуй, смеющиеся глаза за секунду до решающего удара, беззаботное, детское ощущение счастья и тысячи, миллион самых разных желаний и возможностей, из которых после случившегося остается только одно. Все забыть. Проснуться и понять, что ничего этого не было. Надолго ли врезался в память ему тот день? Нет, не надолго. Тот день запомнился навсегда.       Казалось, что вместе с силами, что каждый день теперь отнимала боль, начала ускользать и память. Подернулись дымкой времени отгремевшие концерты, соединились в полную реку все когда-либо увиденные лица в этой жизни и канули в призрачную вечность сказочного сна. Но Лёва упорно цеплялся мыслями за каждое воспоминание, каждую мелочь, что связывало его с Шуриком, подарило их друг другу, и знал, что даже в полном беспамятстве, даже там, уже за краем, не сможет этого забыть. Когда ты много лет существуешь рядом с тем, кого любишь, в конце концов срастаешься с ним корнями, и разделить вас надвое уже невозможно.       Они познакомились солнечной и теплой осенью в Минске, в одной из детских театральных студий, куда его в последней попытке образумить записала мама, в ярких красках отчаяния познавшая все прелести его переходного возраста. Театр привлекал Лёву мало, на всех спектаклях, куда его обычно удавалось затащить, он неизменно спал, но если он в любой момент может оттуда уйти - почему бы не попробовать?       Компания в студии подобралась странная. Пьесы, сценки, попурри, музыкальный бойз-бенд и странный парень с гитарой, то ли со всеми вместе, то ли сам по себе, Лёва долго этого не мог понять. На которого он, нет-нет, да поглядывал. И сам для себя неожиданно замирал, когда из-под пальцев этого мальчишки рождались аккорды. Словно к этой еще робкой, только что появляющейся на свет щекотной и волнующей музыке просились теснившиеся где-то под ребрами слова, которые он, устроившись на корточках в уголке неподалеку, торопливо записывал в тетрадку огрызком карандаша. И чувствовал, как в душе словно что-то переворачивается.       Когда какой-то придурок то ли в шутку, то ли от избытка энергии отобрал у него эту тетрадку и, гогоча, начал, как мячик, перебрасывать ее по кругу своим приятелям, побледневший в один миг Лёва не знал, чего в нем было больше: отчаяния или ярости. Он был здесь новичком, да еще и самым младшим, и заступиться за него было некому. К тому же, остальные благополучно делали вид, что ничего не происходит. Самое дурацкое, что есть в жизни - это чувство собственной беспомощности.       Унижаться Лёва не стал. Прислонившись лбом к косяку, он курил на крыльце студии одну сигарету за другой, пытаясь успокоиться и взять себя в руки. За ненавистной дверью слышалась какая-то приглушенная возня. Очень хотелось уйти и больше никогда сюда не возвращаться, но стоило только подумать о том, что кто-то может прочесть его стихи, поглумиться, разорвать все в клочья, как предательские слезы наворачивались опять. Потом дверь открылась, но Лёва даже не обернулся. - Держи, - сказал чей-то низкий голос, и Лёва вздрогнул. Тот самый пацан с гитарой протягивал ему его тетрадь. Целую и почти невредимую. - Это же... твое? - Угу. - Тебя ведь Егором зовут? - мальчишка кивнул на тетрадку, что продолжал держать в руке. Обычная школьная тетрадь, 48 листов в клетку, в меру засаленная, имя и фамилия на обложке, номер школы, потом пара страниц ненавистной геометрии и дальше - одни стихи. - А я - Шура.       И Лёва, принимая тогда обратно тетрадь и глядя впервые в эти глаза - большие, темно-карие, в окружении чуть рыжеватых ресниц с теснящимися золотистыми точками внутри - сам не ожидая от себя, доверительно произнес: - Зови лучше Лёвой. Шура кивнул и тоже закурил. Какое-то время они молчали. Потом Шура спросил: - А... чьи это стихи?       Лёва вспыхнул и вскинул на него глаза, чтобы по привычке соврать про соседа или там одноклассника, но вдруг осознал, что Шура впервые из всех, кто про это спрашивал, спросил не из любопытства и без насмешки – а как-то серьезно и по-хорошему. И поэтому ответил: - Мои. - Я... я успел прочесть только два самых первых, - чуть виновато сказал Шура. - Извини, что без разрешения. Они обалденные. Ты покажешь остальные? Мне кажется... ну, как будто бы их можно положить на аккорды.       В тот самый момент Лёва понял, что он пропал. И из студии уже никуда не уйдет. По крайней мере, пока в нее приходит Шурик.       Говорят, когда человек счастлив, время бежит стремительным галопом. Минуты стекаются в часы, дни, недели и месяцы, и ты словно не понимаешь этого, не замечаешь своего счастья, стараясь жить, как жил всегда, и тогда кажется, что время тоже притихает и течет, как всегда. Но стоит самому себе сказать, что ты счастлив, что таких удивительных дней никогда не было в твоей жизни, как время вдруг пускается вскачь и уже без паузы несет мимо всех самых важных моментов, где так хочется остаться еще хоть на час, хоть на пару минут, хотя бы на одно мгновение - но остаться.       В один из таких дней Лёвчик беспечно признался себе, что, когда рядом с ним Шурик - он счастлив, и время тут же сорвалось в порывистый бег. И теперь оставалось лишь беспомощно оглядываться на дни, что таяли в уходящем тумане один за другим.       Чужая душа всегда темный лес, как бы она ни была близка к твоей собственной, но с Шуриком Лёва был почему-то уверен в обратном. Они могли говорить друг с другом часами, спохватываясь только тогда, когда на востоке появлялась первая полоска зари, а из депо, дребезжа, выползали первые трамваи. Шурик учил его играть на гитаре, терпеливо поправляя пальцы и объясняя азы нотной грамоты, приносил какие-то книжки, что показались интересными и заставлял прочесть, доставал редкие пластинки. И неизменно оказывался самым первым слушателем новых стихов, и это тоже было одним из самых дорогих мгновений - когда его рука вдруг накрывала Лёвкины пальцы и легонько сжимала их. И Лёва боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть волшебство момента.       Понятие "близость" не всегда означает один только секс, вернее, секс - это просто еще одна грань отношений, вытекающих из близости двух сердец, бьющихся в унисон. Стараясь спрятаться от посторонних глаз, они часами бродили по городу или сидели на крыше с гитарой, глядя на догорающее небо. Одна сигарета на двоих, бутылка дешевого портвейна, несколько сорванных красных яблок за забором в частном доме, расстеленная на траве или шифере куртка, бренчание струн и пьянящее почище портвейна ощущение двойной жизни - настоящей, когда они друг с другом, и ее унылой бледной копии, если по каким-то причинам приходилось расставаться.       Лёву не покидало странное чувство. Скорее не чувство, а какая-то потребность. К Шурику все время хотелось прижаться, прикоснуться, хотя бы просто взять за руку и не отпускать. Изнутри переполняло что-то незнакомое по своей силе, волнующее и щекочущее нервы, у которого безоглядно хотелось пойти на поводу и разом смести все запреты. Но самое удивительное, что Шурик абсолютно этого не стеснялся. И тоже все время касался Лёвы. Положить руку на талию, сплести невзначай пальцы, откинуть ему на плечо голову или потереться об Лёву носом - мимолетно, но так хотелось, чтобы для него это было не просто так, чтобы хоть что-то, да значило. И самое главное, что оно значило. Очень и очень много. Для Лёвы, для Шурика. Для них обоих - и это было правильно.       А потом был и первый поцелуй после удачно сложившейся песни, когда оба были разгорячены и очарованы, их пальцы, сплетающиеся на поясе друг друга, и первые, уже куда более смелые ласки чуть позже… распахнутые в стоне губы Лёвчика, руки Шуры, вцепляющиеся в плечи друга, неприкрытое возбуждение, перемешанное с мучительным желанием, с которым хотелось немедленно что-то сделать, округлость ягодиц, подрагивающих в предвкушении, и первое робкое движение навстречу друг другу…       Юность - это время, когда ты можешь подарить любимому человеку только самого себя, свои песни и распахнутое настежь небо, усеянного мохнатыми, сияющими звездами. И больше ничего. Но дороже этого ничего нет и быть не может. Волна чувств захлёстывает тебя, и земля уходит из-под ног. Понять это невозможно, потому что это пока еще не с чем сравнить. А любовь - самая первая, что настигает неожиданно и, словно пуля, бьющая наотмашь в самое сердце, оказывается единственной. На всю жизнь. И, потрясенный этим чувством, ты всю жизнь любишь только его, того единственного, кто ее вызвал, а в других ищешь лишь похожие отражения...       Меньше всего Лёве хотелось выглядеть перед Шуриком совсем уж беспомощным. Он знал, что надежды у него нет, и эта зима - последняя, но это его не пугало. Страшно было уйти и оставить Шуру одного. Закусив губу и стараясь не обращать на боль внимания, что тут же проснулась где-то у сердца и разлилась по всему телу, он, собирая в кулак последние силы, осторожно сел в постели. Закружилась голова, но Лёва знал, что нужно просто отдышаться, отдохнуть немного, и тогда все пройдет.       Шурик принес с собой гитару и запах дождя. И снова забрал с собой боль. Его влажные волосы пушились, ползли на лицо темными змейками, падали на белый халат, накинутый на клетчатую рубашку, и Лёва не удержался от того, когда Шурик сел с ним рядом, чтобы запустить исхудавшую ладонь в эти темно-русые пряди, приласкать и пригладить их.       Они мало разговаривали, просто, как раньше, держались за руки, переплетая пальцы и смотрели друг другу в глаза. Но в этот раз Лёве хотелось слышать его голос. - Сыграй что-нибудь, - попросил он. И Шурик, чуть застенчиво улыбнувшись, с готовностью тронул струны. Тише, души на крыше медленно дышат перед прыжком. Слышу все Твои мысли, то, что нам близко, всё кувырком... Это была их песня. Только их двоих. Песня - признание. Песня - однажды пророчество. Всё, кроме любви, вся наша жизнь так далеко. Я, я - не один, но без Тебя просто никто.       Лёва смотрел на Шурика, пока тот играл, и ощущение какого-то легкого счастья не покидало его. И невыразимой благодарности за то, кто-то свыше позволил им вместе вырасти, заниматься общим и любимым делом, стать успешными, а самое главное - любить и быть любимыми. Он вдогонку малодушно подумал, что это, может, даже и хорошо - что все вот так, что он уходит первым, потому что, наверное, легче было бы вырвать себе сердце, чем провожать самому Шурика и смотреть на него в последний раз бесцветными выплаканными глазами. - Знаешь, - Лёва вздохнул, сжимая в своей руку Шурика и поднося ее к губам. Радость тёплым клубком свернулась в глубине груди, делая неважной любую боль, - я ни о чем не жалею. И ты не жалей, хорошо? Любовь - самое волшебное, что есть в мире, особенно взаимная любовь. Если бы мне дали второй шанс в жизни, чтобы прожить ее как-то иначе, я бы не раздумывая, повторил все сначала, только бы рядом со мной был ты.       Когда Шурику уже нужно было собираться, Лёву навестил отец. Присел на самом краешке стула, чуть смущаясь, глянул на их сплетенные в объятии руки. Лёва улыбнулся - а ведь когда про них с Шуриком все открылось, грозился убить, причем обоих. Ну, его можно понять: какие перспективы были тогда у двух парней, кроме уголовной статьи? Впрочем, хорошо, что сейчас все иначе. И Шурика больше не надо ни от кого прятать... - Егор Михайлович, капельница, - в палату заглянула медсестра. - Нам пора, - сказал отец, поднимаясь. - Не хандри тут, хорошо? - Не буду, - Лёва откинулся на подушки и благодарно улыбнулся, когда Шурик наклонился и поцеловал его в лоб.       Они вышли из палаты вместе, и машинально собирая длинные волосы в привычный хвостик, парень устало подумал, что этот немолодой с посеребренными висками мужчина очень похож на Лёву. Наверно, таким он был в молодости, от которой теперь остались лишь яркие, как две звезды, голубые глаза. Положив обе ладони на оконное стекло, он смотрел на падающий дождь. Затем повернулся. Глаза у него были красными, но сухими. - Александр... эээ, Шурик, вы не сильно торопитесь? Я бы хотел поговорить... - Да? - Тут недалеко кафе хорошее. Не против? - Нет. Только я не Шурик, Давид Егорович. Меня Денис зовут. Мужчина вздрогнул, запнулся. - Я помню, Денис. Просто это "Шурик" уже само выскакивает, ну, ты понимаешь...       В кафе, когда на улице дождь, всегда было многолюдно. Но это было даже хорошо, в толпе всегда чувствуешь себя незаметным. Обернув руки вокруг чашки с какао, Денис смотрел в пустоту через легкий поднимающийся пар, лица вокруг расплывались. Впервые за долгое время отчего-то хотелось плакать. Как в детстве. Давид Егорович достал бумажник. Отсчитал несколько крупных купюр, придвинул парню. Сказал: - Как мы и договаривались. Это тебе. Парень отрешенно посмотрел на деньги. Покачал головой. - Не надо... - Больше не приходи, - сказал Давид Егорович. - Я сегодня говорил с лечащим врачом, - и, уронив на голову руки, почти закричал пронзительным шепотом, захлебнулся поглощающей его болью. - Они говорят, что это всё, конец, счет на дни идет. Нет, я всё понимаю, такое не лечат даже здесь, в стране с самой лучшей медициной в мире, но всё же! Я так хочу поговорить с ним, хочу, чтобы он меня узнал, вспомнил, чтобы стал, как прежде! Пусть на один день всего! Я бы всё за это отдал... Он - мой отец, а не помнит, что у него дети есть, что я его сын... Он же меня сам своим отцом считает, который умер давно, он же всех забыл, никого не узнаёт, кроме него. Кроме него... Денис перевел взгляд на лицо мужчины. - Мне очень жаль, правда... Простите... - Да ты-то в чем виноват, - горько усмехнулся собеседник. - Я, правда, так на него похож? - На Шурика? Похож. В молодости, - Давид Егорович закурил. Отвернулся в сторону. - Вы говорили, что они были друзьями, - сказал Денис. Какое-то отчаяние медленно распускалось в его сердце. - Только... если просто друзьями - почему же все так?.. Давид Егорович усмехнулся. - Моя мама их в шутку все время звала попугайчиками-неразлучниками. Потому что они всегда были только вместе. С детства еще. Песни сочиняли и сами их исполняли, ты же слушал их, да? Я сам не думал... не знал, что так бывает... было так. Ведь они с мамой не ругались никогда, не ссорились, а потом... - мужчина на миг запнулся, - Шура погиб в автокатастрофе. Три года назад. И все разом кончилось... Никто ничего тогда так и не понял. Я думал... Все думали, он просто сошел с ума тогда. Знаешь, он же тебя когда увидел - впервые снова разговаривать начал. А до этого... Я подумал: а вдруг ты поможешь ему. Вдруг он вспомнит... Для него время словно остановилось в тот роковой день. И покатилось назад. Туда, где Шура был еще жив. Ведь он на самом деле верит, что он - это ты... А теперь я знаю: он не сошел с ума. Он тогда умер вместе с ним. Просто... иначе не смог. За столиком повисло молчание. - У них очень хорошие песни, я почти все переслушал, - тихо сказал Денис. Подхватил свою гитару, встал, устало провел рукой по лбу. - Простите, Давид Егорович. Спасибо вам за все. Мне пора. - Подожди! Денис... Деньги остались лежать на столе. Он сам не знал, почему пошел не домой, а вернулся обратно в больницу. Постоял у порога знакомой палаты, глядя на абсолютно седого, высохшего человека с пронзительными голубыми глазами, что лежал на постели, откинувшись на высокие подушки. К ночи дождь кончился. За окном, в больничном парке, благоухали какие-то цветы. И Лёве, дремавшему весь вечер, вдруг показалось, что он благодаря дождю может дышать полной грудью, даже вся боль куда-то ушла. В комнате было сумрачно, но из коридора на пол падал широкий золотистый луч света, разгоняя темноту. Лёва поднял глаза. В этом луче, в самом его начале, стоял Шурик. Распущенные по плечам рыжие волосы, кожаная куртка, руки в карманах. Такой же, как и всегда, только без гитары. Лёва улыбнулся ему. - Ты вернулся? - спросил он. - Что-то случилось? Шурик улыбнулся в ответ и поманил его к себе. - Ага. Я за тобой, Лёв. Идем. - Куда? Я... я не могу, - Лёва покачал головой. - Ты же знаешь. - Можешь, - Шурик загадочно улыбался и все также протягивал к нему руку. - Теперь можешь. Время настало. Идем. - Шур, я... Шурик нетерпеливо тряхнул волосами. - Лёвчик, да ты чего? Идем же! Я и так ждал слишком долго. Время вдруг замедлилось и стало тягучим, как сироп. Лёва глубоко вздохнул, на миг закрыв глаза. Собрался с силами. И попробовал встать. И удивился, поняв, что это вдруг получилось очень легко, также легко, как было когда-то раньше. Шурик ждал его, стоял совсем рядом и казался сказочно красивым в размытом сиянии падающего сверху света. И Лёва, не колеблясь больше ни секунды, протянул ему руку. И, снова впитывая потерянное тепло обнявшей его такой родной ладони, тоже шагнул в этот свет.