Хочешь узнать что-то о русалках — спроси рыбаков. Эти старые морские волки могут поведать немало историй о смертоносных нечеловеческих женщинах, плещущихся среди морской пены, своих прежних сестер. Рыбьи хвосты их горят огнями, а бледные лица, точно меловой песок на побережье, на который они никогда не ступают. Но не стоит обманываться ангельскому образу и сладким речам, ибо они — само порождение Бездны. В неидеальном мире людей подобны скверне.
***
Они сидят в комнате, покрытой одеялами пыли и тайн. Впереди — Самая Длинная, позади — тысячи тысяч маленьких разбитых зеркал, схожих с теми, что одиноко болтаются на тощей шее Крысы. В королевстве кривых зеркал — единственное утешение. Фонарики маленьких толстопузых светлячков подсвечивают тонкие, прозрачные пальцы. Русалка скромно улыбается, а ее щеки в этот момент кажутся спелыми яблоками, каких не увидишь в столовой даже по праздничным дням. Табаки не знает, почему ему вдруг пришло такое сравнение, он просто хочет до онемения улыбаться в ответ, мечтая вплести в льняные волосы, слегка отдающие зазеленью, новые, достойные лучшей русалки украшения. Ему кажется, что еще не поздно раздобыть те, нужные, которые выделятся на фоне прочих. Русалка — юная дева, одна из тех, про кого складывают грустные, а иногда и ужасающие мифы: чаще о любви, реже о проклятье. Впрочем, грань между этими двумя понятиями стерта беспощадной кистью времени и давно обернулась низким порогом, у которого все реже застревают коляски повзрослевших новичков. Табаки думает, что знает. Он же насквозь пропах Кофейником, сигаретами и своими до абсурда необходимыми рассказами. Надменно хрипя, крутится пластинка с въедливой уху мелодией. Горбач, стойкий любитель музыки, где-то отрыл дряхлый, побитый жизнью патефон, здорово вписавшийся в замысловатый интерьер Четвертой и устроившийся на подоконнике, излюбленном месте дум Лорда. Старый добряк был несказанно рад находке, по его виду это читалось сразу. Лэри, чьи диски, как оказалось, без спросу были обменяны на поживший проигрыватель из Девчачьей, перед тем, как убить любителя всех живых тварей на этом свете, решил поподробнее ознакомиться с мотивами. Ответ оказался до смешного прост. Ни для кого не являлось секретом, как Горбач относится к музыке, особенно к «живой». Будучи самим флейтистом от Бога, он не терпел электронную подделку (примерно как Табаки — часы), предпочитая ей достойную запись виниловых пластин. И хоть в результате расторгнуть сделку Логу ни мытьем, ни катаньем оказалось не под силу, через пару дней можно было всецело и без ограничений наслаждаться уже не истерическими воплями, а сочными, мелодичными переливами, струящимися из самых глубин комнаты по коридорам и лестницам. Под эту самую шероховатую музыку в сонливой атмосфере и с приятным соседством в виде Русалки, ловко нанизывающей бусины на шерстную вещь, грозящуюся превратиться в очередной шедевр, обычно и рождаются песни. Шакал уже сочинил одну, она была грустнее предыдущих: тягучая и неспокойная, как час перед рассветом в районе вечной мерзлоты.Я погибну. Я погибну В ледяной степи, когда Черный ветер Мое тело В жертву бросит холодам. Длинная ночь. Северный ветер. Длинная ночь к смерти. Длинная ночь. И смерть. На рассвете, На рассвете Я приду к тебе земля Каждой каплей Моей крови, И останусь навсегда. Длинная ночь. Северный ветер. Длинная ночь к смерти. Длинная ночь. И смерть.
С лишь ему ведомым воодушевлением, пропев руками, ушами, даже волосами и всем прочим новый Шакалий хит раз семь, Табаки зажмуривается от щемящего удовольствия, представляя, как сильно понравится пронизывающий *хохот ветра девушке. Когда та, конечно, перестанет дуться. Только обладательница редчайших, по домовским меркам, локонов может обидеться на то, что сама уснула от перенапряжения, находясь в томительном ожидании новых историй от негласно признанного рассказчика, и в том, что не разбудили, не желает видеть простую заботу. Она категорически не считает подобное поводом. Шакал, мудрец или шут, со старческим взглядом и телом ребенка улыбается слезящимися то ли от темени, то ли от чего другого темными глазами. «Табаки-Табаки, — едко замечает сам, — и не стыдно тебе? — а в противовес лицо уже нависает над маленьким, практически незаметным в густой, светлой волне-копне личиком ундины. — Она ведь намного младше, совсем малек. Серебристая рыбка, резвящаяся в свете бледноликой Луны, в то время как ты, старик, отрешенно сидишь, подпирая хитросплетением идей не по призванию большой тюрбан, окутанный мягким ритуальным дымом». Где-то неподалеку раскатисто, до дрожи в костях раздается вой Бледного Оборотня, но Русалка никак не реагирует. Вернее, старается не подать виду. Она лишь пуще цепляется за ленты, поправляет шнурки и бесстрашно, с вызовом звенит серебряными колокольчиками. Он улыбается. И эта одна по-Шакальи кривая ухмылка почему-то успокаивает лучше любых первоклассных настоек. Сегодня хранитель традиций Дома непривычно для себя молчалив. «Может, заболел?» — отходя от обиды, беспокоится девушка. «А, может, просто сказать нечего, — размышляет сам. — Хотя, чего уж там, все сказано. А когда очередной раз — не страшно». Как только одна рука обрушивается на ее рукоделие, а вторая упрямо мельтешит перед носом, ослепляя красотой, Русалка тихо шепчет на своем родном: «Почему ты такой упрямец, почему не честен с собой, почему не желаешь открыться, пусть всего лишь раз, почему… И еще добрая тысяча дорогих сердцу «почему»?» И так бусина за бусиной, скорлупка за скорлупкой, ложь за истиной. Но он все еще не слышит или только делает вид: — Разве тебя не предупреждали? Будешь так напрягать свои гляделки, и в Доме станет на одного Вожака больше. Недовольно цокает и, как будто, хмурится. Но любой житель Дома знает, что Шакал не способен долго пребывать лишь в одном состоянии. Он неустойчивый и давно забыл, сколько полосок стоит в ветхом полурассыпавшемся в пыль личном деле. Да и злиться на девушку не мог, потому как на ангелов злиться не положено. А Русалка — самый взаправдашний ангел, он понял это еще с того обменного дня, который посетил впервые с ухода серого предводителя Чумных Дохляков. Не похожая ни на Рыжую, Чайку Джонатана, отважного, свободолюбивого искателя приключений, что была под стать своим имени и волосам, ни на загорелую отчаянно болтающую Муху с маленькими острыми зубками и смуглой, будто цыганской, кожей, ни на кого другого. Она была самостоятельным звеном, она была особенной. Ему в кои-то веке становится стыдно, уши полыхают огнем, а Мустанг смущенно молчит: молчат вечно жаждущие скорости колеса, молчит старушка-рама, молчат даже позади висящие гирьки. Табаки впервые задумывается о том, что он — что-то неправильное, зловещее. Часть дома, как команда Дейви Джонса — часть корабля. Он любит свои руки, украшает их всевозможными браслетами, опутывает амулетами и скрученными грязными от времени банданами. Шакал в совершенстве подходит этому месту, нужной шестеренкой, встав в свою законную нишу. Русалка не такая, существующая, будто не в данном пространственно-временном континууме. Будучи не Ходоком, Летуном и даже Прыгуном, она неизменно возвращается в стены серого Дома, как скучавший по родным пенатам путник. Она является частью Дома, и Дом любит ее, он хранит ее красоту, ее чистые мысли и доброе сердце, а верный друг, Шакал, все остальные «обязательные» вещи, принадлежащие им обоим. Ее глубокие, грустные глаза, сравнимые разве что с прозрачностью спелых виноградин, лелеют тайны, о которых не ведает больше никто, разве только Слепой Оборотень и загадочнейшая фигура, Хозяин Времени. Курильщик, еще одна незрелая песчинка, тактично недоумевает. Русалка чудно смотрится рядом с Шакалом, его щуплой, до ужаса худой фигурой, от которой не спасают несколько пестрых слоев из жилеток и рубашек; россыпью веснушек на облезлом носу; черной бездной всезнающих глаз и ушами-лопухами, нелепо торчащими из-под вьющейся темной шевелюры. Говорит так и Черный. Шакал делает вид, что не слышит, а сам, обернувшись на Мустанге нечетное число раз, с громким улюлюканьем скрывается за углом и там упрямо поджимает губы — он и сам знает. Но что-то противопоставить этим большим прудам с затягивающей в глубине тиной, шороху прибрежной травы, частому шепоту камыша — не имеет возможности. Ни его, ни ее эта, казалось бы, видимая разница не смущает, им все равно на колкие взгляды и осуждающий шепот за спиной. Некоторые могут видеть смелее. Русалки оказываются лучшими собеседниками. Они слушают и делают это, как никто другой. Даже многое повидавшим хранителям подчас встречаются редкие вещи и их будущие владельцы. Табаки не уверен, будут ли его также слушать на следующем круге, ведь эта русалка — первая встреченная за долгое время. Отпустит ли Дом такой ценный подарок или же ему до конца столетий самому придется делиться своими дарами? Он плетет свои истории из водорослей и жемчуга, стягивает крепкими сетями-силками волос, так щедро оставляемыми навкой, но поймать ту, рожденную во всем этом изнаночном обожании, оказывается не под силу. Девушка вся обращается в слух, стоит только начать прелюдию очередной «небывальщины», и, как и положено настоящей, самделишной русалке, играет в последних лучах уходящего солнца волосами-амулетами, хлопает реже обычного росянкой выгоревших на кончиках ресниц и тихо вторит мелодии только услышанных, но уже любимых историй, унося воспоминания на самую глубину, туда, где дышать положено лишь ей одной. Ее предназначение написано, как ни стирай, выбито на стенах. Русалка только для Кузнечика, ныне Сфинкса. Спланированное предназначение. И Слепой сделает все возможное, ради того, чтобы сохранить друга, мудрую мать сего Дома, вне пугающей Наружности. Конец возможностей Слепого Вожака, к удаче, не ведом никому. Русалка подтягивает колени ближе к подбородку. Верно. Такие, как она, не появляются из ниоткуда, они приходят по зову не стихающего сердцебиения зовущего. Только вот Дом в этот раз ошибся и не сумел дать одному из любимцев того, чего тот хотел. Табаки протягивает речной деве связку из нескольких *лыковых нитей с узлами-бусинами и продетой посередке ракушкой: — Нашел эту прелесть утром, думал отдать Лорду, но так что-то и перехотел, — потягивает воздух и нервно чешет висок. — А себе вот не идет. Примеришь? — и смотрит почти с надеждой, такой нечеткой. Русалка, позабыв о грусти, удивленно таращит светлые омуты, позволяя ловким пальцам оплести да окольцевать себя добровольно. Ладонью прозрачной касается холодного оберега. Прикрывает глаза, забывая, что не собиралась розоветь. Табаки улыбается в ответ. А она чувствует себя обманутой, но впервые по сговору с собственным сердцем. Изнанка — темная тайная сторона Дома, открывающаяся далеко не всякому ищущему ответы и, наоборот, не всегда того желающим. Русалка же может похвастаться иной судьбой, вплетая каждую новую ушедшую душу в безмолвно накатывающие волны. Там, расплескивая речное серебро, покачиваются остроносые кораблики, а паруса натянуты вольными Шакальими песнями, приносимыми со стороны Лесной чащи. Но страх перед неизвестностью не думает отпускать. Он один на всех. Он и ее, в частности. — Скоро начнется дождь, — Русалка тихо озвучивает мысли Шакала, который все еще то так, то эдак пытается создать из своих сокровищ сочетающиеся пары. В такт ее словам играют колокольчики. Они зовут, зовут. — Ты боишься, Табаки? — Смех да и только. Дорогуша, ты слишком много думаешь о вечном, о катаклизмах. Юное, неразумное, однако прекрасное дитя, ты смотришь так глубоко, но совсем не видишь. Верно? То, что под носом, — он подмигивает и чуть щелкает указательным пальцем по лбу. «Неверно». Она приподнимает голову Шакала, вмиг сморщившегося и вновь расправившегося, стреляющего темными, блестящими в сумраке зрачками: — А если я не такая наивная, как многие считают, если вижу больше, гораздо больше, если скажу, что ты… — Тебе пора, — суетится Табаки, елозит руками, активно сгребая еще минутами назад разложенное добро в кучу. Быстро и небрежно. Пальцы его беспрестанно шевелятся, словно сойдя с ума. Внутри Шакала Табаки внутренняя борьба, какая повторно могла бы потопить Атлантиду или накрыть смертоносным саваном Помпею, но вот в сидящей рядом девушке пребывала лишь покойная уверенность. Русалка, закусив губу, твердо, но осторожно накрывает одну из суетливых ладоней. Черные тени на кричащих стенах прекращают свои дикие, ломаные танцы, и даже ветер стихает, переходя в хриплый, старческий шепот. «Никогда не была настолько смелой. Может, пора уже?» Она сама не может толком сказать, когда придется вернуться к родным, за время ставшим чужестранным глубинам и вновь плести неводы для молодых рыбаков да петь псалмы, позабыв про собственные скромные желания. Лес зовет ее все сильнее, и с каждым днем кожа рук становится хрустальнее, тоньше, невесомее. Человеческой души слишком мало, чтобы остаться, впитаться в стены, рисунки, даже дневник любознательного Курильщика. Не говоря об истории Дома. Пограничье — ее истинная сущность, которой плевать на ту Русалку, которую привел Слепой, ту Русалку, которая любит расшивать бисером жилетки и позвякивать от радости и волнения колокольчиками, ту Русалку, которая по наказаниям лидера Четвертой возникла в самый значимый период жизни Сфинкса, Русалку, которая без ума от самого невыносимого обитателя Дома! В глазах утренней росой застывают слезы. — Девочка, такие глаза следует прятать при других, еще повезло, что перед тобой великий Шакал Табаки, не поддающийся на ваше нежитское колдовство, — наставляет, а сам, при том, мягко улыбается глазами. Туман подбирается к коленям, топит в молоке и мороке голоса, дыхание. Волосы Русалки, съеденные жадной пеленой, становятся короче. Отдаляющиеся и приближающиеся всплески, чешуя, сверкнувшая подле самых ног — затуманивают сознание, ломают рамки и крошат возведенные кем-то границы. Он уже пропал. Табаки заслоняет глаза свободной рукой, второй же опирается совсем близко к ее колену. Улыбка перекраивает лицо справа налево, когда он ловко, но нарочито медленно, меняя положение, прижимается через собственную ладонь к ее разгоряченному лбу. И сердце колотится у самого горла, заставляя чувствовать себя пойманной рыбешкой. — Променять вольную жизнь на ноги ради мизерного шанса понравиться хлыщу-принцу, — выдает c досадой, а секундой позже добавляет, — и обречь себя на страдания. Какая же ты глупенькая. Его слова — апельсин с горечью. Девушка легко укладывает пальцы на узкое плечо сказителя, второй поглаживая густые, волнистые пряди и сквозь рвущийся всхлип сияет: — Ты такой же. И чем тут ответить? Когда Русалка, щекоча ресницами и едва касаясь, целует парня в губы, Табаки со всей ясностью понимает — новый круг, как и все последующие, они проведут вместе, а для этого не грех совершить невозможное.*Calamus et perdidit vires suas.