red moon

Иногда, когда Сыну закрывает глаза, случается так, что абсолютно все его мысли сводятся к Сынёну, запечатлённому в его памяти в гостиничных номерах, разбросанных по всему миру, к его лицу, которое едва удаётся разглядеть в кромешной темноте очередной комнаты. У него есть привычка выключать свет за несколько часов до того, как лечь спать. Будто бы темнота – его старый друг, что-то, что может утешить и подарить спокойствие, которого нет на душе. Сыну ничего не имеет против этого, никогда не поднимает эту тему, потому что даже когда Сынён пытается спрятаться от всего внешнего мира, он всё ещё продолжает находиться в пределах досягаемости для рук Сыну, и этого более чем достаточно. Всегда достаточно. (Он думает о Сынёне, раскинувшемся на простынях, с ярким румянцем на щеках и тяжело вздымающейся грудью – каждый раз, когда Сыну наклоняется ниже и горячим шёпотом касается его уха, аккуратно стирая с чужого тела следы всего того, чем они занимались до этого. Вспоминает, как Сынён задыхался в тесной душевой кабинке, хватая ртом воздух, когда он уверенными движениями доводил его до исступления. Или о том, как Сынён, прижавшись спиной к оконному стеклу, утыкался лицом ему в шею, потому что никакой другой опоры не было, а держаться за что-то было необходимо.) Сначала всё получается само по себе, негласно; каждая поездка за границу обещает моменты долгожданной близости. Сыну не был готов к тому, как легко, оказывается, будет к этому привыкнуть, но в какой-то момент к нему пришло осознание того, что каждый раз, когда в будущем намечается перелёт в другую страну и проживание в другом городе, он ждёт этого с нетерпением. Потому что всё это означает возможность прикоснуться к Сынёну, увидеть, как его глаза наполняются чем-то, что Сыну не может до конца понять, почувствовать на своём теле обжигающие прикосновения рук младшего – настолько, что под кожей каждый раз мгновенно вспыхивают пожары. За исключением того, что время не останавливается, и с каждым новым днём желание услышать вздохи и стоны Сынёна, прикоснуться к его мягким бёдрам и маленьким ладоням превращается в тёплую улыбку на чужом лице и многочасовые разговоры о призраках прошлого, которых каждый из них всё ещё хранит за пазухой. По правде говоря, Сыну знает, как именно всё это происходит. Знает, что тянущая теснота в груди может быть опасной, может принести ненужные слёзы и нежелательное молчание между ними двумя. Сыну ведь не игрок, не тот, кто готов жертвовать своей карьерой ради чувства, которое может столкнуть их обоих с пика, на который они взбирались так долго. Чувство ответственности не только за самого себя тяготит – в этот раз он в ответе ещё и за десять других парней, парней, чьи мечты ничем не отличаются от его собственных. Но это всё ещё его прямая обязанность – как старшего, как лидера, как человека, за спиной которого есть немалый опыт. Так что единственное, что ему остаётся делать, – это ждать, пока Сынён либо уничтожит всё самостоятельно, либо поможет построить всё заново, сделает их двоих чем-то большим и ещё более прекрасным, чем они есть сейчас. Сыну находится в состоянии перманентного ожидания уже на протяжении многих лет и за это время научился делать это как нельзя лучше. И на этот раз он тоже может подождать. – Готов к завтрашнему дню, хён? – спрашивает Сынён, когда они наконец-то остаются одни на кухне. На секунду их руки соприкасаются, но это всего лишь мимолётное прикосновение, тут же растворяющееся во времени так, как будто бы его и не было вовсе. – По большей части. – Сыну пожимает плечами, открывая бутылку кока-колы. Шипение, с которым газ вырывается из горлышка, разбивает тишину их общежития; все ребята либо уже спят, либо собираются ложиться. – Я ещё не закончил собирать вещи. Сынён в ответ на эти слова улыбается ему, и Сыну думает, что младший похож на кошку, греющуюся на солнце. Он часто говорит об этом вслух, и Сынён обычно смеётся с этого сравнения, но на этот раз старший предпочитает промолчать; на этот раз он просто крутит горлышко бутылки между пальцев, потому что иногда некоторые вещи должны оставаться невысказанными. – Это не то, что я имел в виду, – говорит Сынён и быстро целует Сыну под ухом, отстраняясь быстрее, чем тот успевает начать беспокоиться о возможности быть застуканными. – Но всё в порядке. Тебе стоит поспать хотя бы немного, хён, впереди долгий перелёт. Сыну наблюдает за тем, как Сынён покидает их маленькую кухоньку, и тяжело вздыхает, полностью осознавая тот факт, что заснуть сегодня ночью будет практически невыполнимой задачей. В Нью-Йорке Сынён целует его сразу же, как только за ними закрывается дверь их гостиничного номера. Это застаёт Сыну врасплох – ощущение мягких податливых губ младшего на его собственных, — но он всё равно целует его в ответ, потому что назад пути нет – ни сейчас, ни когда-либо ещё; не тогда, когда он провёл так много времени, представляя, каково это будет, когда он наконец-то сможет снова поцеловать Сынёна после стольких дней, проведённых в их Сеульской тюрьме. – Я скучал по этому, – шепчет Сынён, пристально глядя на Сыну и тем самым заставляя его почувствовать дикую слабость по отношению к этому парню. – Я скучал по тебе. – Я твой. – Поцелуй в уголок губ, быстрое и нежное прикосновение. – Всегда. Сыну говорит это легко, потому что это правда. Потому что Сынён может попросить его войти в горящий дом, и он сделает это, ни секунды не раздумывая. Но признаваться в этом вслух всё ещё страшно, поэтому он позволяет младшему поверить в то, что этот момент – единственное, что занимает его прямо сейчас. – Почему ты всегда неправильно понимаешь мои слова? Сыну ничего не отвечает на это, просто зарывается пальцами в волосы Сынёна и принимается покрывать россыпью поцелуев его острую линию челюсти и плавный изгиб шеи, останавливаясь только тогда, когда под губами оказывается вена, в которой быстро бьётся чужой пульс. Он делает так каждый раз, когда младший оказывается в его руках; иногда впивается пальцами в его запястье, просто для того, чтобы убедиться, что в этом теле есть жизнь. Потому что на самом деле Сыну всё ещё боится, что однажды всё это окажется просто сном, отчаянной иллюзией, из которой он не мог вырваться долгое время, и кровь Сынёна, горячая и живая, бегущая по его венам, всегда служит постоянным напоминаем о том, что всё, что между ними было и есть, реально. Они проделывали всё это достаточно часто, чтобы Сыну запомнил нетерпеливость Сынёна. Так что он не медлит, утягивая младшего за собой в ту сторону, где, по идее, должна находиться кровать. Сынён удовлетворённо вздыхает, и это именно тот знак, который означает правильность выбранного решения, когда Сыну осторожно толкает его спиной на кровать, но не спешит присоединяться к нему, вырывая из чужой груди тихий скулёж – знак недовольства из-за отсутствия какого-либо контакта. – Поцелуй меня, – просит Сынён, отчаянно пытаясь отыскать что-то одному ему понятное в глазах Сыну. – Поцелуй меня ещё раз, снова и снова. Обычно старший выполняет все просьбы Сынёна сразу же. Но иногда в нём просыпается жадность, и в чужих словах слышится так много неприкрытой тоски, а в глазах напротив плещется целое море печали. Всё это, собранное вместе, не позволяет ему промолчать. – Я бы прошёл через ад и вернулся бы обратно, если бы это означало, что ты сможешь оставаться вот таким всегда. Секунды, в течение которых они просто смотрят друг другу в глаза, ощущаются чертовски мучительно. Сыну просто хочет, чтобы Сынён сказал хоть что-нибудь, что угодно, потому что знает, что только что его слова прозвучали слишком отчаянно, сильнее, чем он предполагал, и это поднимает внутри него желание утонуть в сожалении. Прямо сейчас он готов либо наклониться, чтобы поцеловать младшего и попытаться тем самым хоть как-то стереть горечь, осевшую во рту, либо просто встать и уйти, если бы Сынён попросил его об этом. Но этого не происходит. Сынён не делает попыток сбежать, не пытается выскользнуть из замка рук Сыну или как-то уйти от контакта. Ничего из этого не происходит. Вместо этого он протягивает руку, легко проводя подушечками пальцев по губам Сыну, и говорит: – Я бы поступил точно так же, хён. Я пошёл бы на всё, только чтобы найти тебя и снова сделать своим. Именно так Сыну лишается последних капель рассудка. (Потому что это первый раз, когда Сынён решился открыться, показать, что в нём тоже живёт желание быть особенным; потому что Сыну жаждет слышать в словах младшего желание принадлежать ему одному, потому что голос Сынёна насквозь пронизан нежностью, и старший не может не цепляться за это щемящее чувство.) – Я влюбляюсь в тебя всё сильнее, – выпаливает он, игнорируя тревогу, звенящую под стенками черепной коробки, не глядя на то, что его собственное сердце отчаянно хочет выскочить из груди и бьётся так быстро, что это практически больно. Сейчас или никогда, просто потому, что Сыну не хочет провести всю свою жизнь, блуждая в темноте в поисках чего-то, чего никогда на самом деле не существовало. Однако Сынён ничего не отвечает – просто молча целует его, зарываясь пальцами в волосы на затылке Сыну. Всё происходит неряшливо и грязно, совершенно противоположно тому, как этого ему хотелось бы. Это неправильно – то, как младший вздыхает в поцелуй, когда сам старший изо всех сил пытается не переломиться пополам. Поэтому он просто мягко отталкивает Сынёна и говорит голосом, готовым сорваться в рыдания: – Пожалуйста, пожалуйста, прошу тебя, скажи мне то же самое в ответ. Только один раз, а потом мы снова сможем вернуться к тому, чтобы продолжить притворяться, так, как будто бы я ничего и не говорил– – Хён, – зовёт Сынён едва различимым шёпотом. – Разве это не очевидно? Я влюблён в тебя не меньше. Сыну смотрит на младшего, ищет в его выражении лица хоть какие-то признаки лжи, но ничего подобного не находит, замечая только миллиарды звёзд и россыпи галактик в чужих глазах, тепло улыбки и лёгкий румянец на высоких скулах. Может быть, именно это всё и даёт ему возможность осознать, что всё сказанное Сынёном – чистая правда. То, как младший целует его и как улыбается в поцелуй, напоминает Сыну о фейерверках, освещающих ночное небо, и это зеркально точно отражает всё то, что он чувствует в тот момент, когда чужие пальцы проскальзывают по его животу. Сначала прикосновение ощущается мягким и нежным, как будто бы Сынён осторожно пробует воду, прежде чем ступить в неё, но потом Сыну тихо стонет, и осторожная ласка превращается в следы-полумесяцы от чужих ногтей на его бёдрах. – На спину, хён, – говорит Сынён, разрывая поцелуй. – Сегодня я хочу объездить тебя. Так что позволь мне воспользоваться тобой. Сердце Сыну предательски подскакивает к самому горлу, но он всё равно повинуется, первым делом снимая с себя рубашку – чтобы всё было проще, чтобы всё было быстрее. Ведь так и происходит дальше. Сынён поднимается с кровати, чтобы вскоре вернуться с презервативами и смазкой, буквально на ходу принимаясь расстёгивать свою рубашку. От остальной одежды он избавляется уже дрожащими руками. – О боже, хён, – говорит Сынён, быстро облизывая сухие губы. – Ты уже такой твёрдый. И, возможно, после этих слов Сыну должен был почувствовать смущение, но даже несмотря на хитрую улыбку на чужом лице, тон Сынёна ни разу не насмешливый. Всё совсем наоборот: он смотрит на Сыну так, как будто бы он есть восьмое чудо света, что-то, что заслуживает перманентного восхищения. Именно так чувствует себя старший, пока взгляд чужих глаз направлен на него. – Вот что, оказывается, может сделать долгожданное признание. – И всё же, Сыну смущённо улыбается, на что в ответ получает довольный смешок. Всё это так сильно отличается от того, как это обычно происходило раньше; на этот раз между ними двумя есть место для чувств, наконец-то имеющих возможность разливаться вольной рекой, и Сыну откровенно нравится ощущение, с которым его грудь наполняется удовлетворённым осознанием ситуации. Но во рту всё равно мгновенно пересыхает, когда Сынён, совершенно не стесняясь, зачерпывает пальцами некоторое количество смазки из тюбика и распределяет её по ним. И тогда внутри Сыну просыпается чувство, рождающее в нём желание быть тем, кто трахнет младшего пальцами, кто подготовит его и в процессе заставит буквально извиваться на постели. Однако Сынён, заметив некоторые перемены в лице старшего, наклоняется немного ниже – ровно настолько, чтобы тот мог услышать, – и шепчет: – Будь хорошим мальчиком и просто понаблюдай, хорошо? Уменьшительно-ласкательная форма и тон чужого голоса заставляет кровь Сыну вскипеть в одно мгновение, заполняя её чистейшей похотью. Одна часть его всё ещё хочет опрокинуть Сынёна на спину, прижать его весом своего тела к кровати и встрахивать его в неё до тех пор, пока стоны не сменятся рыданиями. Но это не то, чего хочет младший прямо сейчас, и Сыну не может найти в себе силы отказать чужому желанию в исполнении. Сначала Сынён действует осторожно, растягивая себя всего одним пальцем, но с каждой новой секундой расслабляется всё больше и больше. К тому времени, когда он добавляет второй палец, выражение его лица смягчается, и он открывает глаза, встречаясь взглядом с Сыну. — Ты такой красивый, когда трахаешь себя так, — говорит старший, чтобы привлечь внимание Сынёна, откровенно восхищаясь тем, как перекатываются мышцы на его груди при каждом вдохе и выдохе. Возможно, он даже мог бы провести всю свою жизнь вот так, наблюдая за тем, как младший теряется в удовольствии, которое приносят ему его собственные пальцы. Но их реальность всё ещё слишком болезненна, чтобы продолжать мечтать о чём-то подобном. Пусть у них и есть целая ночь, которую они могут провести так, как им того хочется, но восход солнца всё равно снова выставит свои ограничения. Поэтому Сыну и пытается брать максимум, буквально упиваясь ощущением того, насколько близко Сынён к нему находится. – Такой чертовски красивый. И всё это только для меня. Сынён мягко улыбается в ответ на эти слова, а после добавляет третий палец, совсем скоро срываясь на громкий стон. И всё же, он всё ещё продолжает пристально смотреть на Сыну, чтобы быть уверенным, что тот не сводит с него глаз. Сомневаться в этом довольно глупо, потому что он всё равно никогда не смог бы сделать этого. Но Сынён не может об этом знать или, может быть, уже знает, просто предпочитая не подавать вида. Чем больше Сыну наблюдает за тем, как младший растягивает себя для него, тем болезненнее становится отсутствие тепла его тела. Поэтому старший приподнимается на локтях, просто чтобы быть ближе, просто чтобы иметь возможность собирать губами каждый чужой вздох и стон. — Скажи мне, как сильно ты хочешь меня трахнуть, — тихо просит Сынён, и если бы его губы не находились так близко к его уху, он вряд ли смог бы что-то расслышать. – Скажи мне, как сильно ты хочешь меня. — Чертовски сильно, — незамедлительный ответ. – Я так чертовски сильно хочу тебя, Ён, пожалуйста, просто– — Не в твоём праве сейчас командовать, хён. – На губах Сынёна тенью мелькает ухмылка – как будто бы он знает, что это только ещё больше раззадорит Сыну. Ведь так оно и есть на самом деле. Старший буквально скулит в ответ, отчаянно пытаясь найти хоть какие-то слова, но безуспешно. Сынён усмехается над этой беспомощностью, но тоже быстро сдаётся и наконец-то, наконец-то опускается ниже, позволяя головке члена Сыну проскользнуть внутрь его тела. В этот момент старший чувствует, как каждый его нерв, каждый дюйм его кожи вспыхивает, заражаясь пламенем, которым охвачено его сердце. Ему требуется вся его сила воли, чтобы не податься бёдрами вверх, одним толчком заполняя Сынёна полностью, потому что теснота вокруг его члена ощущается слишком приятно. Но Сыну знает, что младшему не понадобится много времени, чтобы привыкнуть к ощущению заполненности. Так что вместо того, чтобы совершать нечто настолько резкое, он просто протягивает руку и осторожно убирает прилипшие ко лбу Сынёна влажные от выступившего пота пряди его волос; улыбка, которую тот дарит ему в ответ, прикрыв глаза и чуть нахмурив брови, означает гораздо больше, чем то, о чём Сыну мог попросить. За последние несколько месяцев старший научился понимать Сынёна без каких-либо слов. Так, например, короткий кивок всего лишь означает, что первоначальная боль отступила, но ощущается он при этом так, как будто бы весь воздух выбивают из лёгких. Им требуется какое-то время, чтобы подстроиться друг под друга. Несмотря на всю свою браваду, Сынён ещё более нетерпелив, чем он показывает, и его движения поначалу невероятно небрежные. Он упирается ладонями в грудь Сыну, чтобы сохранять равновесие, и двигается вот так, вверх-вниз, назад и вперёд, но во всём этом всё ещё нет никакой чёткой последовательности или определённого ритма – Сынён просто бездумно преследует своё собственное удовольствие. И не то чтобы Сыну это не нравилось; но он стонет, подчиняясь стремительно растущему желанию, требующему больше, ещё больше и ещё больше. — Давай прекратим эти игры, ладно? Мы оба знаем, что ты хочешь быть оттраханным мной, Ён-и, — практически мурлычет он, но в его голосе всё ещё отчётливо слышится напряжение, когда он сжимает бёдра Сынёна достаточно сильно, чтобы вскоре на них расцвели синяки. Возможно, не так уж и много времени осталось перед тем, как Сыну упадёт в зависимость от стонов младшего, от того, как он вздрагивает и как напрягаются мышцы на его животе. — Пожалуйста, прошу тебя, хён. В конце концов, получив разрешение, Сыну берёт всё на себя, сгибая колени, чтобы сделать угол проникновения более удобным и тем самым вырывая из чужой груди громкий всхлип, потому что так Сынён может чувствовать себя ещё более заполненным. Так что он перемещает одну ладонь на свой член, в то время как Сыну толкается в него, постепенно ускоряя темп в попытке найти угол, который заставил бы младшего в буквальном смысле задыхаться от удовольствия и сделал бы способность связно мыслить невозможной хотя бы в данный момент. Сынён кончает с громким стоном и со слезами, дрожащими на кончиках его ресниц. В этот момент он выглядит таким разбитым, абсолютно опустошённым: с приоткрытыми алыми губами и затянутыми дрожащей мутной плёнкой слёз глазами. — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, — повторяет он между всхлипами так, как будто бы это молитва, как будто бы он не верит в происходящее. Но прямо сейчас в этом нет смысла, потому что они уже есть, они открыты перед друг другом и их чувства теперь в полной свободе могут разлиться полноводными реками. И этого вполне достаточно, чтобы заставить Сыну кончить следом с именем Сынёна на губах, с громким стоном и с любовью, разрывающей его грудную клетку изнутри. Они оба потные и грязные, но это не имеет никакого значения, когда Сынён опускается на грудь Сыну, прижимаясь ухом к тому месту, где бьётся его сердце. Внезапно это кажется смущающим, потому что прямо сейчас его темп слишком быстрый. Поэтому старший протягивает руку, нежно касаясь волос Сынёна, и получает в ответ на это действие довольный вздох и лёгкую улыбку. Минуты превращаются в часы, пока они просто лежат вот так, не потрудившись даже встать и принять душ, потому что это означало бы потерю такого необходимого сейчас тепла, означало бы, что им пришлось бы отстраниться друг от друга, хотя в тот момент это просто-напросто не казалось чем-то возможным. В ту ночь Сыну впервые засыпает, обнимая Сынёна. И именно это, по его мнению, означает держать вселенную в своих руках. Он не уверен, что именно будит его: солнечный ли это свет, заливающий комнату, или же Сынён, мягко целующий его в лоб, но тем не менее всё равно удовлетворённо вздыхает, отзеркаливая чужую яркую улыбку. — Сегодня вечером ты поведёшь меня на свидание, милое и неторопливое, как полагается, — говорит младший, оглаживая кончиками пальцев щёки Сыну и глядя ему прямо в глаза. — А потом мы снова признаемся друг другу в своих чувствах, так, как нам того хотелось бы, но как мы не смогли сделать. — Хорошо, — шепчет старший, прихватывая губы Сынёна своими. — Хорошо. Всё, что захочешь, любовь моя.