Он меня ударил

      Он меня ударил.       Я не верил, что он это сделает, ни когда он начал кричать, ни когда крик сменился страшным тихим рыком и матерными словами сквозь зубы, ни когда он замахнулся. Всё это я видел раньше, всё это уже было. Но никогда раньше он меня не бил. А теперь ударил.       Я не думал, что он может это сделать. Я часто бесил всех вокруг и его. И он, конечно, злился, ругался, усердно подбирая культурные слова, которых становилось всё меньше по мере моего взросления. Он грозил мне, когда я продолжал дурачиться и не хотел его слушать, замахивался, тогда я, конечно, затихал и слушал, но серьезно не верил, что он ударит. Всегда опасался, очень уж у него были выразительные глаза, и такая в них темная злость появлялась, что хотелось исчезнуть и никогда больше перед ними не появляться. Или хотя бы не доводить до злости. Но я доводил.       Он ударил меня так сильно, что слёзы против воли выскользнули из глаз. Щека горела, будто кипятком облили. Не знаю, как я устоял на ногах, но в сторону меня всё же отбросило. Шок. Испуг. Сердце болезненно сжалось и бешено заколотилось, я задыхался. Чёрт, больше никогда не стану злить его. Как же больно. У него действительно тяжёлая рука, теперь я понимаю и ощущаю смысл этих слов. Быстро утер слезы и прижал к горящей щеке холодные пальцы. Пока я раздумывал, обидеться мне, разозлиться или просто попросить прощения, он сам подошёл ко мне. Я думал, он извинится или вроде того, как-нибудь покается в содеянном… А он вдруг рывком оторвал мою руку от больной щеки, схватил меня за горло, больно впиваясь пальцами, и притянул к себе, заглядывая в глаза. Мой испуг быстро перерос в настоящий ужас и страх.       Глаза у папы были серые, с жёлтой каймой вокруг зрачка. И чем он был спокойнее, тем светлее были глаза, шире зрачок и эта жёлтая каёмочка. Но когда он злился, глаза темнели, становились почти черными, в ледяную синеву, как мокрый асфальт, зрачки сужались в точки, и жёлтых кружков совсем не было видно. Я всегда побаивался его ярости, хоть не верил, но страшно было, подсознательно замечал, что он сдерживает себя большими усилиями. Сегодня он сорвался. Это было очень страшно.       — Ты что, выблядок, думаешь, тебе всё позволено? Ты думаешь, будешь делать, что захочешь, а я только говорить и говорить? Я тебе не попугай. Я предупреждал: ещё раз выкинешь что-то подобное, и тебе пиздец.       — Пап, не надо, я всё понял. Правда. Больше не повторится. — Тихо ответил я, с трудом выжимая слова из сжатого горла.       — Я это уже слышал. Я слышу это каждый грёбаный раз. Каждый чёртов раз я тебе говорил, что моё терпение не бесконечно. Этот раз ты запомнишь надолго. Потому что терпение кончилось.       — Па-ап… — невольно заныл я, от страха тряслись губы. — Пусти… Больно… Папа…       В нем вдруг что-то изменилось, он отпустил меня, закрыл ладонью лицо.       — Прости, я больше никогда!.. — выпалил я и бегом помчался в свою комнату.       Обычно я не закрывал дверь на замок. Только в крайних случаях, да и то в основном, когда мы с друзьями творили какую-то херню. Но сейчас мне было так страшно, хоть всё и кончилось, и я закрутил замок до упора. Повалился на кровать, зарывшись лицом в прохладную подушку. Состояние истерическое, меня трясло, душили рыдания, но я всё это держал, не то потом было бы противно от себя. Пульс громко долбил по вискам, с трудом расслышал из-за него шаги отца за дверью. Он подошёл к моей комнате. Конечно, я подумал, что он хочет извиниться за то, что так сорвался. Но… Что-то остановило меня от открытия двери. Я медленно сел на кровати и с невольным ужасом уставился на дверь. Ручка опустилась вниз, дверь дернулась раз, другой. Я застыл и не знал, что делать, что думать, дыхание сперло, только сердце колотится как ненормальное.       С диким треском, хрустом, грохотом и шелестом осыпающихся щепок дверь распахнулась. Я содрогнулся и схватился за голову. Выбил с первого рывка. Боже, сколько же в нём силы. Он перешагнул через порог и быстро подошёл к кровати, я шарахнулся под самую стену.       — Что, сукин сын, испугался? Это ещё не всё.       — Но я же всё понял! Мне и так больно!       — Больно? Это сейчас тебе больно? А хуйней страдать было не больно? Показывай, что сделал.       Я виновато смотрел на него, надеясь, что он хоть немного успокоится, но нет. Он был в такой ярости, что лицо застыло без эмоций, а тело налилось напряжением, даже мышцы натянулись, проявились под кожей. Поскольку я и не двинулся что-то делать, он резким стремительным движением потянулся ко мне.       — Нет! — вскрикнул я. — Я сам, я всё сделаю.       Он выпрямился и сложил руки на груди. Пока я расстёгивал рубашку дрожащими пальцами, он прикрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Он боролся с собой. Гнев победил. Не дождавшись, пока я справлюсь сам, он рванул за края и сорвал с меня рубашку, только пуговицы рассыпались. Я съежился, но он швырнул меня на кровать, сел сверху, прижимая мои ноги и выворачивая кисти рук, от боли я выгнулся и отвернулся. Хотелось свернуться в комочек и спрятаться, и чтобы ничего не было. Но он держал крепко, чуть не ломая руки. Он смотрел на мою новую татуировку.       Мне безумно нравились татуировки. И пирсинг. А он этого терпеть не мог и всегда орал как ненормальный. Сначала я проколол уши, но серьги носить он мне запретил под страхом лишения карманных денег. В конце концов я даже решил, что он прав, и серьги — для девчонок. Моего благоразумия хватило ненадолго. В следующий раз я проколол левую бровь, и даже как-то умудрился прошляться неделю так, что он не заметил. Тогда сделал еще два прокола левой и один правой. Это он, конечно, заметил, и долго ругался, объяснял, убеждал, мы спорили, его даже мои друзья пытались переубедить, в итоге каждый остался при своём, но он как-то успокоился. Дальше пошли татуировки. С этим тоже удавалось справиться, потому что я долго их скрывал. А еще было пару случаев с легкими наркотиками. После всего этого наши отношения в конец испортились, папа на меня просто смотреть не мог, а я старался ему не попадаться.       На этот раз всё вышло совсем плохо. Я знаю, я очень виноват и поступил паршиво. Я знаю, где папа хранит деньги, он от меня никогда ничего особенно не скрывал. И вот приспичило мне очередную татуировку, я даже решил, что вот эта точно последняя. Теперь, кажется, так выйдет наверняка. Больше не рискну его бесить. Мой друг… К слову, это папа еще не знает, что я вроде как встречаюсь с парнем, за это сразу бы из дома выкинул… Так вот, мой друг здорово рисует и сделал шикарный эскиз. Действительно очень годный, черепа, кинжалы, вороны, всё это переплетено растениями, зеркально расположено по обеим сторонам живота, поднимается к груди и сводится по центру к полной луне. Работа выходила нешуточная, и мастер затребовал хорошие деньги. И надо же было, чтобы папе его запас понадобился в тот же день. Он заметил это еще когда меня не было дома. Когда я вернулся, началось.       Сейчас он рассматривал эту мою новую грандиозную татуировку, а я пытался по его выражению лица что-то понять, но оно ничего не выражало. Мне было не по себе, он продолжал сжимать мои ладони, заламывая кисти, чуть не ломая. Я очень хотел, чтобы это прекратилось, но боялся что-то говорить. Пусть только успокоится. Он отпустил мою руку и провел пальцами по татуировке. Я вздрогнул. Она была совсем свежая и еще порядочно болела.       — Как. Можно. Было. Такое. С собой. Сделать. — Тихо и мрачно проговорил он.       — Но это…       — Молчи! Не хочу слышать твои оправдания!       Он замахнулся, но я закрылся свободной рукой и попытался как-то от него отвернуться.       — Руки убрал, гаденыш!       Он оторвал от лица мои руки без особых усилий, хотя я сопротивлялся как мог, и ударил еще раз, с размаху, по одной щеке, по другой, снова вцепился в горло.       — Изуродовал себя, шляешься как клоун, позоришь меня. Все соседи на тебя косятся, на твою ущербную компанию. Разве я запрещал тебе с ними дружить? С этими пидорасами! Я же всё знаю! Но они же твои друзья, я же тебя щадил. Я только просил не вешать на себя все эти побрякушки и не поганить тело! А ты что сделал?! Что ты делаешь, мразь?! Что это?!       Он так кричал, что я зажмурился от страха. И вдруг он что-то сделал, до меня даже не сразу дошло. Он вырвал из брови колечко пирсинга, я даже крикнуть не успел, за первым последовало следующее, и так он оборвал их все, швырнул куда-то в комнату, они со звоном попадали на пол. Я с ужасом смотрел на него, лицо пульсировало, на ранах вспыхивала боль, а потом из них полилась кровь. Отец тяжело дышал, глядя на меня темными злыми глазами, нависая надо мной, а меня уже трясло от боли, из глаз позорно лились слёзы. Я, наверное, никогда так не пугался, и никогда не чувствовал себя так ужасно. И тут его лицо снова изменилось, зрачки расширились, он шарахнулся от меня, схватившись за голову, потом снова наклонился, попытался стереть кровь с моего лица, но она не останавливалась.       — Прости… Прости… Что-то со мной… Прости…       Он припал губами к моему лбу, и от этого мне стало спокойнее, наверное, детская привычка. Я снова надеялся, что всё это кончилось. Ведь хуже быть уже не могло. Он посмотрел на меня каким-то странным взглядом. В нем не было злобы, не было жалости и раскаяния, в нем был какой-то безумный блеск.       — Кровь… — прорычал он, наклоняясь всё ниже ко мне. — Прости… Ну хотя бы губы не портил… А это пройдет… Заживет… Будешь красивым, таким, как раньше, как всегда… Ты у меня такой красивый…       Я почувствовал, что его губы дотронулись до моих. Не просто дотронулись — он меня целовал. От бредовости происходящего, боли и страха у меня кружилась голова, я боялся пошевелиться, я даже осознать боялся, что вообще происходит. От него как обычно пахнет пеной для бритья, я люблю этот запах, но сейчас он меня тоже пугает, потому что он не должен быть здесь, так близко, на моем лице. Он целует меня нежно и осторожно, и я чувствую что-то необычное, но через всю эту пелену ужаса ничего не понимаю. Мой друг тоже меня целовал, это было другое, мы дурачились, я ничего особенного не чувствовал, хотя он мне нравится. Но сейчас… Что вообще происходит? Это как в кошмарном сне, только во сне я бы не понял, что это сон. Я не знаю, что делать. Я не понимаю. Пусть всё исчезнет.       Наконец он отстранился от меня, отпустил руки и сел. Я тут же вскочил и дернулся, пытаясь вытащить из-под него ноги, но он придержал меня. Капля крови из разорванной брови медленно поползла по щеке. Я смотрел на папу, пытаясь понять, что с ним происходит. Он пристально смотрел на меня, теперь зрачки расширены и глаза вроде бы светлые, но взгляд его нормальным не кажется. Он проводит рукой по лицу, сжимая свою челюсть, я замечаю, как он тяжело и медленно дышит, и мышцы его всё еще напряжены. На меня снова накатывает страх. Нужно что-то сказать, как-то привести его в себя, больше я ничего сделать не могу. Но что? Что теперь я могу сказать? Он протягивает руку и стирает с моей щеки каплю крови. Тяжело вздыхает, кладет руки на мои ноги выше колен и спокойно говорит, только голос его чужой:       — Хочешь татуировки, сволочь, я тебе дам татуировки.       Это точно угроза, и я уже просто отчаянно пытаюсь вырваться. Который раз получаю пощечину, но даже оглушенный теперь не останавливаюсь, а продолжаю вырываться. Пока он не сжимает мое горло. Отодрать его руку я не смог, скоро воздуха стало не хватать, и я перестал брыкаться. Он ослабил хватку, провел рукой вниз-вверх по моей шее, заставил склонить голову набок и вдруг резко потянул меня к себе и впился в шею, втягивая кожу и сжимая зубами. Я что-то неразборчиво завыл, задыхаясь от страха и отчаяния. Я не понимаю, почему, как, что он делает, зачем, это пугает, это ненормально… Он же остановится? Он правда остановится? Я даже думать боюсь, что может быть дальше, бессильно толкаю его ослабевшими руками, пробирает озноб, цепляюсь за его майку и пытаюсь оттянуть от себя, но он сильнее раз в сто, я не могу ничего сделать, в конце концов майка рвется. Он отрывается от меня, заставляет лечь, хотя я сопротивляюсь, но он снова давит на горло и замахивается, тогда я ложусь, чтобы не получить еще один удар, и так всё горит.       Лежу, содрогаясь всем телом, будто у меня высокая температура, а может реально подскочила, горячее тело холодит оставленная им слюна. Наблюдаю, как он снимает майку, проводит рукой по прессу и вцепляется в пояс брюк. И только сейчас замечаю, что у него стоит. На меня. До этого момента я еще пытался выдумать, что сказать, но тогда всё просто вылетело из головы, вместо слов вырвалась нервная усмешка, за которую я получил уже не пощечину, а удар кулаком по зубам. Не очень сильный, но губы разбились и во рту стало солоно от крови, а я закрыл руками лицо и в шоке до меня не сразу дошло, что он стащил с меня всю одежду, а на мне только брюки с трусами и были. Сначала меня снова прошиб озноб и стало из жара холодно, не комфортно, неприятно. А потом я ощутил его горячую руку на своей ноге, он гладил мое бедро снаружи, потом изнутри, и усмешка теперь была на его лице. Он поднял вторую руку и показал мне блестящий квадратик презерватива, который был в кармане моих брюк.       Это было невозможно, но я видел, что он знает. Догадывается, чувствует или следит за мной, непонятно, но он знает. Он знает про моего друга. И теперь знает, что я был готов. Но это невозможно. Я снова закрылся руками, сдвинул ноги и свернулся на кровати, пока он не держал. Меня уже била истерика, но рыдания я еще сдерживал, хотя глаза сами слезились от боли. Я не смотрел на него, но слышал, как он расстегивает брюки и рвет хрустящую упаковку. Я просто отказывался в это верить. Но тут увидел сквозь пальцы темный дверной проем и раньше, чем успел что-то придумать, подхватился и бросился туда. Бросился бы, если бы папа не успел схватить меня за руку и бросить обратно.       — Нет! — отчаянно заорал я. — Папа! Не трогай меня! Не надо!       — Раньше надо было думать. Когда я тебя просил себя не трогать.       — Пап, не сходи с ума, пожалуйста, я всё понял. Прости меня. Правда понял. Мне плохо, пап, мне страшно, перестань.       — Это ты мне — не сходи с ума? — оскалился он. — Перевернись, быстро.       — Что?..       — Перевернись, дебил. Давай сюда свою паршивую задницу. Ты что, думал, я не узнаю, чем вы там занимаетесь? Думал, непонятно, что одной вашей дурочки на всю ораву кобелей не хватит? Думал, не вижу, как вы за ручку ходите, смотрите друг на друга?       — Пап, нет, ты что… Ничего не было, не надо, папа, я ничего не делал плохого!       — О татуировках ты так же говорил. Сейчас еще получишь. Перевернись по-хорошему, ты должен быть послушным.       Я отполз от него, вжался в спинку кровати, подтянув и обхватив руками ноги.       — Значит по-хорошему не хочешь. Ну ничего. Сейчас я тебя отучу спорить с отцом. Видно, я плохо тебя воспитывал, раз ты такое вытворяешь. Сейчас я это исправлю.       Говорил он всё это, доставая ремень из брюк. Я скользнул взглядом по его внушительному члену, уже затянутому в резину, и мне стало совсем дурно. И так было плохо, а теперь просто готов был биться головой о стену или сразу виском об угол тумбочки. Может и убился бы, если бы он не схватил меня за ноги, дернув к себе. И как я ни пытался сопротивляться изо всех сил, орал, отбивался, даже кусал его до прорывов кожи, он всё равно смог перевернуть меня на живот и обездвижить, сев на ноги и заломив руки. Не успел я отплеваться от простыни, уже перепачканной моей кровью, в которую вжимался лицом, пытаясь извернуться так, чтобы рукам было меньше больно, как по заднице пришелся сильный удар. Бил он не щадя, с размаху, и если за первым ударом я еще стиснул зубы и решил терпеть ему назло, а потом всё это припомнить, то за третьим уже шипел, за пятым выл и просил прекратить, а за десятым рвал зубами простынь.       И снова сдуру подумал, что хуже уже некуда, казалось, что больнее не было никогда в жизни. Хотелось думать, что и не будет. Я даже успел немного успокоиться и перевести дух, когда он бросил ремень на пол. А потом почувствовал его член на своей горящей заднице, трение между ягодиц и плевок. Надо что-то сделать, надо закричать, надо остановить это, но у меня передавило горло истерикой, а в голове остался только внутренний крик и такое сильное отчаяние, что внутренняя моральная боль перехлестывала наружную. Он не любил меня, он меня наказывал, и не стал даже растягивать, вошел сразу, не знаю, каким образом, я сжимал мышцы изо всех сил, и боль меня долбанула такая, что перед глазами схлопнулось, а потом в темноте заплясали искры.       — Мама! — заорал я во всё горло больше от боли и ужаса, но отчасти еще надеясь, что хоть это его отрезвит.       Но стало только хуже, я вспомнил маму и пожалел, что её нет в доме, она бы такого не допустила. Пожалел до слёз, до рыданий, которые уже не мог сдержать, они хлынули из глаз, я задохнулся этим плачем и заскулил, хрипя сорванными связками. Отец врезал мне наотмашь по разбитой ремнем заднице, но больнее было уже некуда. Каждый раз, как он двигался внутри, мне казалось, что в следующую секунду я нахуй сдохну. Секунда долго не наступала, а когда наступала, я ненавидел её, себя, его и всё и всех в мире, и начинал ждать следующую секунду, но и тогда не умирал, и даже не мог потерять сознание от болевого шока. Я только плакал, дрожал и ненавидел. А он двигался, ускоряясь тем больше, чем сильнее ослабевали мои мышцы.       Потом он заставил меня подняться, у меня уже не было сил держаться, стоя на коленях, но он обнимал меня и крепко прижимал к себе, целуя и оставляя засосы на моей шее. Я тогда уже совсем перестал соображать, что делать и говорить, просто ждал конца, и вдруг понял, что он имел в виду, когда сказал, что добавит мне татуировок. Я теперь точно из дома не выйду с этими пятнами. Даже к друзьям не сбегу. Они же всё поймут. И здесь не хочу оставаться, не могу, и что мне делать? Как теперь жить? Куда деваться? Не смотря ни на что, я домашний выблядок, я привязан к дому и к нему. А он вот так… Что делать теперь? Пусть я проснусь, это невозможно. Я не могу думать, что это правда происходит. Я просто убью себя.       Надежда кончилась. Я больше не мог. Я не мог поверить, что это происходит, я же всегда ему верил, я любил его, нам было весело вместе, он играл со мной, помогал мне, иногда даже баловал. Он был строгим, но отличным папой. Папа… Почему… Я никогда больше не смогу его так называть, это родное, доверительное обращение, а он… Кому я теперь доверюсь? Один человек был для меня всем, всей моей семьёй, я даже почти не страдал после их развода. С папой жить было здорово. Теперь вместо папы будет отец… Какой-то чужой и страшный… Не хочу… Боже, как всё в один момент перевернулось, почему… Как всё это изменить… Как всё вернуть… Я так не могу, я не могу понять, что больше у меня нет семьи, нет единственного родного человека. Пусть всё станет как раньше. Пусть… всё… кончится…       — Па-а-ап… — прохрипел я без голоса. — Папа… Помоги…       — Что? — рыкнул он. — Что ты…       Я дрожащими руками сжал его руки, держащие меня, и запрокинул голову, чтобы увидеть его глаза. В них прояснялось отчаяние. Он остановился и тяжело дышал, глядя на меня. И медленно отпустил. Я повалился на кровать, свернулся, пытался отдышаться, в голове — пустота. В теле — только боль. Он судорожно выдохнул, схватился руками за голову. Мне хотелось, чтобы он что-то сказал, успокоил меня. Хотя ничто на свете в тот момент не могло меня успокоить. И он это понимал. Но мне хотелось только всё забыть. Не прощать там, не понимать, это невозможно, а просто не касаться всего этого мыслями, не думать, не чувствовать, не помнить. А чувствовать придется еще долго… Какое-то время всё застыло в неподвижности, только меня колотила дрожь, а у него по щекам катились слезы. Мне было так плохо, что не описать. Слишком. Я непроизвольно и бездумно приподнялся, подполз к нему и обнял, его тоже трясло. Он обнял меня, погладил по спине, по голове, но потом резко встал и вышел, прикрыв за собой дверь. Я сидел, глядя на нее и тихо теряя рассудок. Слезы не кончались, они всё лились из глаз, капали с подбородка на новую татуировку, и она горела еще сильнее.