На милость победителя

Стена дождя за окном словно скрывала его от всего мира. Беспросветное уныние вечера усугубляла мрачная погода, зато шум ливня скрадывал звуки, и молодой мужчина, не таясь, громко кашлял в тёмной холодной комнате, долг за которую уже начал превышать допустимые пределы. Два камзола, наброшенные поверх рубашки, перестали согревать своего владельца, впрочем, тот даже не замечал этого, поскольку был полностью поглощён самыми тягостными мыслями, сгорбившись над усеянном бумагами столом. Где же его былая жизнерадостность и оптимизм? Вольфганг Амадей Моцарт был доведён до того, что едва сдерживал злые слёзы. Неужели ему, с его выдающимися способностями, суждено умереть в безвестности? Неужели его любимый родитель, талантливый педагог и нежно любимый отец, своими благими деяниями не заслужил спокойной и безбедной старости? За что Господь посылает своему дитя зависть и гнев власть имущих, попускает козни недоброжелателей и интриги австрийского двора, за какие грехи болезнь, за что отсутствие возможности выбраться из долгов? Главная проблема была за неимением связей, которые помогли бы ему получить должность, а затем и учеников. Главные виновники этой проблемы — Сальери и его компания во главе с Розенбергом. Из-за них для Моцарта закрыты все двери, ведь он опорочен в глазах дворянства… У Амадея уже на было сил надеяться на лучшее. Сегодня ему пришло очередное письмо с отказом о назначении на должность преподавателя некой подрастающей аристократки. Что же… Письмо пригодилось для того, чтобы разжечь огонь в камине. Отсыревшие дешёвые дровишки не желали загораться так просто. Теперь и они почти истлели, холод вместе с тьмой пополз из углов комнаты. Моцарт попытался согреть замёрзшие руки о собственный лоб, уже второй день пылающий от жара. Ему страшно хотелось пить, и он хотел было налить себе воды, уже предвкушал, как она ненадолго утешит его саднящее горло, доставит хоть какую-то радость, но оказалось, что графин пуст. Это было последней каплей. Казалось, весь мир ополчился против юного композитора. — Господи, скажи, за что мне такие испытания? — вырвалось у юноши. В сердцах он сбросил со стола исписанную нотную бумагу и, закрыв лицо руками, скорчился в неудобном кресле. Не обращая внимания на то, что даже шум дождя не скроет его рыдания, он громко и горько заплакал, как обиженный ребёнок. Амадей плакал долго и с наслаждением: слишком много накопилось боли, слишком давно он сдерживал свои истинные эмоции, убеждая себя, что трудности, постигшие его, лишь временные. Наконец озноб сотряс тело, заставив Амадея переключиться с моральных страданий на страдания физические. Юноша, задыхаясь от приступа кашля, поплёлся к кровати. Одеяло показалось ему ледяным, он прямо в одежде забрался под него, дрожа от холода. Он бы снова растопил угасший камин, но дров больше не было, а денег оставалось лишь на самый скудный завтрак. Это был конец. Ему даже не уехать к умирающему отцу: элементарно нет средств на поездку. Вольфганг грустно улыбнулся, согревая дыханием озябшие руки. Жалко хозяев квартиры, не дождаться им денег от убыточного гостя, а ведь они и сами небогаты. Композитор вновь разразился кашлем, очень нехорошим, мокрым, болезненным. Казалось, он хотел выкашлять свои лёгкие. Худая грудь содрогалась, дыхание вырывалось со странным свистом. — Господи, если я больше не нужен на этом свете, позволь мне умереть этой ночью, — прошептал он, стараясь полностью сосредоточиться на этой просьбе и не обращать внимание на мучительную тянущую боль в желудке: юноша не ел горячей пищи уже больше недели, довольствуясь чёрствыми корками хлеба, самыми дешёвыми блюдами из капусты и, если особо повезёт, сушёными яблоками. И то он ел лишь раз в день. — Я и без того на коленях, но всё ещё терплю удары, — тёплые слёзы всё ещё катились по измождённому лицу. — Что ещё я не сделал, чтобы покинуть этот мир? Почему этот мир вообще существует, если в нём нет другого выбора, кроме как быть хищником или жертвой? Как он не исчез, когда страдающего всё ещё унижают? Он заснул, моля Бога о смерти со слезами на глазах. И всё-таки проснулся наутро. Что же, ему дарован ещё один день, видимо, для того, чтобы попрощаться с этим прекрасным и жестоким миром. Вольфганг потратил последние деньги на завтрак во второсортной забегаловке. Зачем хранить такую ничтожно маленькую сумму? А так он ещё хоть немного понаслаждается жизнью. Несмотря ни на что она прекрасна, и он воспел её в своих произведениях. Он сделал много, столько, что умирать уже не страшно. Юноша давно пришёл к выводу, что именно смерть подлинная цель существования, и морально подготовил себя к концу жизни. Моцарт грустно и тепло улыбался, думая, что гуляет по столице в последний раз. Вольфганг обошёл несколько любимых мест в Вене. На удивление, и день для середины ноября выдался погожий, и кашель меньше терзал хрупкое тело. И всё же слабость брала своё. Вольфганг без сил опустился на скамейку в парке и закрыл глаза, наслаждаясь тёплыми лучами Солнца. Какой день прекрасный! Даже умирать не хочется. — Прогуливаетесь, герр Моцарт? — юноша вздрогнул, услышав свою фамилию, открыл глаза. — А, герр Сальери, — прошептал он, глядя на придворного композитора, виновника его несчастий. — Да, прогуливаюсь… в последний раз. Вашими стараниями. Сальери изумлённо поднял бровь, в следующее мгновение в его взгляде мелькнуло понимание, а затем едва скрываемый страх. Мужчина сел рядом с обессиленным гением. — Герр Моцарт, у вас сегодня необыкновенно мрачные шутки. Неужели из-за того, что день такой солнечный? Это вы впитали в себя весь ноябрьский мрак? — пытался шутить мужчина, а сам заметно нервничал, глядя на бывшего соперника. Впрочем, бывшего ли? В историю они вошли вместе, и по отдельности им выйти, по отдельности стать забытыми человечеством, не удастся. — Если это и шутка, то только шутка жизни, ведь впервые я вам отвечаю серьёзно, а вы впервые думаете, что я шучу, — вздохнул музыкант. — Герр Сальери, вы победили. У меня нет работы, не осталось денег, я в долгах и болезнь скоро погубит меня. — словно подтверждая эти слова Моцарт содрогнулся от приступа кашля. Боль была острее, чем вчера, и он не сдержал глухого стона, прижимая ладони к груди, словно в надежде вытащить ими боль. — Моцарт, до чего вы себя довели, так нельзя, — встревоженно проговорил Сальери, с ужасом осознавая, на какие страдания он из зависти обрёк талантливого юношу. И благодарил провидение за то, что сегодня решил прогуляться по парку. — Моцарт, я одолжу вам денег, вы решите свои проблемы. Сколько вам нужно? — О, нет, герр Сальери, — грустно усмехнулся Вольфганг, закрывая глаза. — От вас я ничего не приму. Не дам вам повода называть меня за глаза попрошайкой. Гордость юноши порадовала придворного композитора. Стыдно признаться, но и сам соперник вызывал у него странные, смешанные чувства: восхищение, зависть и желание. Впрочем, исхудавшее от невзгод тело теперь уже вызывало лишь жалость. — Я не считаю вас попрошайкой, Моцарт, я… всего лишь хочу помочь. — Вы уже помогли… подпортить мне репутацию. И не отрицайте этого. Имейте хоть каплю чести и совести. Прощайте, герр Сальери, запомните меня таким, какому вы бросили вызов, — Вольфганг, оперевшись о ствол растущего рядом дерева, с трудом поднялся на ноги. — Вольфганг! — возмущённо воскликнул мужчина, поднимаясь следом за юношей. Амадей шёл не оборачиваясь, но Сальери мигом обогнал его и встал на пути музыканта. — Вы можете обмануть себя, но меня вам не обмануть, герр Моцарт, вы не хотите умирать! — он, невзирая на правила поведения между людьми, назвать которых друзьями были точно нельзя, схватил юношу за плечи. Почувствовав тепло чужих рук и услышав такие слова Вольфганг вдруг захотел снова расплакаться. Бледные губы задрожали, Моцарт опустил глаза, слабо пытаясь вырваться из рук Антонио. — Отпустите, — прошипел он и снова раскашлялся. Сальери, ещё пару секунд подержавший его за плечи, медленно опустил руки. Придворный композитор даже не думал, до чего могут довести его интриги, и сейчас его душу сковывал настоящий ужас. Да, он не переносил Моцарта и его талант, хотел, чтобы юноша был забыт, занялся чем-нибудь другим, не связанным с музыкой… но боже правый, Сальери никогда не желал его гибели! — Вольфганг, пожалуйста, позвольте мне помочь вам! — умоляющее глядя на музыканта проговорил он. — Мне больно видеть ваши страдания! — А не больно знать, что вы их виновник? — тихо, спокойно, совершенно беззлобно ответил Моцарт. Сальери замер, поглощённый какими-то своими мыслями, а Вольфганг тем временем обошёл его и направился к выходу из парка. — Вольфганг! — донёсся до него голос. — Приходите в мой дом, я искуплю свою вину! — Играете в благородство, герр Сальери? Таким я вам нравлюсь — слабым и униженным? Побеждённым? Видя, что молодой человек всё ещё настроен на разговор, Сальери снова догнал его и пошёл рядом. — Вольфганг, если я и победитель, то Пиррова эта победа, раз с вами происходит такое… — А что вы думали? Что я действительно брошу музыку и подамся в слуги? Проживу долгую и скучную жизнь? Лучше смерть на свободе, чем гнить в золотых клетках на службе тем, кто просто родился аристократом. — Его голос становился всё тише, а сам юноша шёл всё медленнее, чувствуя, что его покидают силы. Не обращая внимания на резь в груди, он глубоко вдохнул свежий ноябрьский воздух. Сальери о чём-то распинался, но до слуха Вольфганга уже не доходили его слова. Деревья словно в хороводе закружились рядом с композитором, в теле Амадей вдруг почувствовал странную лёгкость. Он рассмеялся, взмахнул руками, как будто пытаясь полететь. И полетел. В обморок. Сальери едва успел подхватить его. — Что я наделал, — в ужасе шептал он, дрожащими руками пытаясь привести Вольфганга в чувство. — Помогите! — закричал наконец придворный композитор, чувствуя, как срывается от волнения собственный голос. К счастью, прохожих в парке было немало, вскоре Сальери и ещё несколько человек усаживали бессознательного Моцарта в карету. Вольфганг очнулся, не сдержал разочарованного стона: находясь на грани сознательного и бессознательного он уже успел понадеяться, что его страдания закончились. Однако, увидев рядом с собой встревоженного Сальери, он едва не рассмеялся. Пожалуй, стоило упасть в обморок ради того, чтобы увидеть обычно бесстрастного композитора таким эмоциональным! — Я где? — спросил он, не узнавая помещение. Уютная комната: большое окно, натюрморты на стене, живое лиственное деревце рядом с белым трюмо, покрытыми изящной, но не вычурной и не тяжёлой лепниной. Сам композитор лежал на широкой кровати под сиреневым балдахином, а Сальери сидел в кресле рядом с ним. Увидев, что Моцарт очнулся, мужчина заметно обрадовался, и, взяв со столика, также находившегося подле постели, флакон с микстурой и небольшую ложечку, сел на кровать больного. — Я отвёз вас к себе, вызвал врача, но он уже ушёл, — объяснял Сальери. — Выпейте же, это от кашля. У вас бронхит, организм очень ослаблен. Вольфганг послушно проглотил микстуру. На самом деле, сложившаяся ситуация была для него интересна: его соперник проявляет к нему такую заботу… Может, сама судьба свела их в этом парке? В любом случае, тёплая постель и заметно спавший жар, прежде терзающий его, не могли не радовать. Моцарт разглядывал Сальери, который сосредоточенно перебирал какие-то бумаги, наверняка рецепты, оставленные медиком. Антонио был бледен, но заметно веселее, чем в парке, когда стал предлагать ему помощь. — Герр Сальери, а когда вы наиграетесь со мной в дочки-матери, вы просто выбросите меня, или потребуете отрабатывать… — И снова вы грубите, Вольфганг, — перебил мужчина. — Даже не думайте, что будете мне должны. Лечение в любом случае я оплачу и ничего не потребую взамен, но ваши финансовые проблемы, раз вы такой гордый, можете решить сами. — Я бы и рад, но… да кому как не вам знать, что мне отказывают в месте?! — Не тревожьтесь. Мы решим эту проблему, но сначала вам надо набраться сил и поправиться. После этих слов, невзирая на осуждающий взгляд Моцарта, он показал лекарства, рассказал когда их надо принимать и в какой последовательности, оставил на столе бумагу с заметками, поставил кувшин с водой, стакан, тарелку с печеньем и колокольчик, чтобы можно было позвать слугу. Антонио ушёл, а Вольфганг всё ещё изумлялся, какие бывают неожиданные повороты судьбы. Единственное, что тревожило его сердце — то, что он зависит от Сальери, хотя тот и сам был виноват в возникшей ситуации. Вольфганг вылечился за две недели, за это время они с Антонио почти подружились. Когда Моцарт начал спокойно вставать и на смену слабости пришло предчувствие выздоровления, мужчины почти каждый вечер проводили вместе. О деньгах и былой вражде они, разумеется, не разговаривали, только об искусстве и, в особенности, о музыке и театре, иногда о дворе и учениках, частенько об особенностях культуры разных стран, о детстве, творчестве, даже об отношениях, и Вольфганг забавно изображал девиц, увивавшихся за ним, даже в шутку Сальери в щеку поцеловал. Они играли в шахматы и в бильярд, подшучивали друг над другом, соревновались в импровизации, играли в четыре руки на фортепиано, иногда выходили вместе в сад и встречали рассвет. В общем, Сальери неожиданно стал другом Вольфганга, и последнего это устраивало. Юноша пообещал сам себе, что полностью простит Антонио и будет ему другом, когда тот поможет ему получить хоть какую-то работу. После того, как врач, в очередной раз пришедший обследовать больного сказал, что опасаться больше нечего, за ужином Вольфганг сообщил Сальери, что в ближайшее время покинет его. И напомнил о работе: он ведь всё ещё был без гроша в кармане. — Я узнавал, но пока у меня нет предложений. Я могу дать тебе денег просто так, ты же помнишь, — ответил Антонио на вопрос композитора. Амадей, поглощённый мыслями, и не заметил, как хитро улыбается «друг». — Знаешь ведь, что я не могу «просто так», мне надо что-то сделать, либо потом отдать долг, а я и так едва ли не десятку людей должен… Ну что это за наваждение! У меня появилась надежда, когда я выздоровел, но теперь я снова на грани отчаяния, Антонио! — Моцарт вскочил и нервно начал мерить шагами комнату. — Я с ужасом вспоминаю свою холодную квартирку, долги, голод, меня не оставляет тревога за отца, я не писал ему почти три недели и не знаю, как он себя чувствует… а я даже не могу приехать к нему! Сальери любовался своим другом. Яркий, весёлый, проказливый Моцарт неожиданно поселил в его сердце поистине нежные чувства, которые постепенно вытеснили находившуюся там прежде зависть. Отныне серьёзный и мрачноватый придворный композитор гораздо чаще улыбался и шутил, стал приветливей и мягкосердечней. Это даже сказалось на его творчестве, а, может, он неосознанно копировал стиль Моцарта, добавляя в него особенности своей техники и творчества, создал тем самым качественно новый стиль и не мог нарадоваться ежедневным приливам вдохновения. Мужчина уже давно придумал, что ответить Моцарту на такое излияние, но, несмотря на свою храбрость, боялся сказать эти слова. — Антонио! — Моцарт подскочил к музыканту и взял его за руки. — Друг мой, может, ты закажешь у меня произведение? Знаю, это глупо, ведь ты и сам превосходный композитор… Но я могу продать авторские права. Мне нужно совсем немного на первое время! — Вольфганг, — собрался с духом Сальери, мягко сжимая в ответ руки собеседника, — мы можем решить проблемы гораздо быстрее и эффективнее. — Но ты же говоришь, что нет ни вакантных должностей, ни людей, которым нужен бы был преподаватель, не говоря уже о заказах на произведения… — Друг мой, ты же знаешь, каким влиянием при дворе я обладаю. Несколько разговоров с нужными людьми и всё будет решено. Но ведь твоего жалованья все равно будет недостаточно, чтобы распрощаться с долгами, не говоря уже о том, чтобы обеспечить своё существование. — Что же мне делать? — произнёс Вольфганг. Он опустился на колени рядом с Сальери, всё так же не отнимая рук. — Погоди… ты на что-то намекаешь, хитрец, — лукаво улыбнулся вдруг юноша. — Что же, если деньги можно добыть не преступным способом, то я согласен. Когда идём искать клад? — Что?! — Ну, а как ещё быстро раздобыть круглую сумму, м? Сальери рассмеялся, вслед за ним расхохотался и Вольфганг. — Я имел в виду кое-что другое, но я боюсь, что после ты меня возненавидишь, — Антонио вдруг стал серьёзным. — Я не понимаю, что ты хочешь… — Амадей осёкся и резко выхватил свои руки из рук мужчины. Помрачневший, он отошёл к креслу и рассеянно опустился в него. — Ты же не имел в виду, что я раз и навсегда продам тебе права на все свои произведения? — наконец произнёс он. — Да нет же, Вольфганг! Мне бы… Я… Как ты посмотришь на то, чтобы жить со мной? — вымучил наконец придворный композитор. — Я и так у тебя живу, — Вольфганг непонимающе пожал плечами. — Это пока не помогло мне решить финансовые проблемы. — Я не об этом, я буду платить за… Я заплачу, если ты поцелуешь меня! — почти выкрикнул мужчина непонятливому музыканту. У Амадея рот от изумления приоткрылся. Он похлопал глазами, а в следующую секунду расхохотался, да так, что чуть с кресла не упал. — Ах-ха-ха-а-а, да вы сегодня в ударе, герр Сальери! А я ведь почти поверил! — А как ты отреагируешь на то, что я говорю серьёзно? — мужчина несколькими шагами пересёк комнату и оказался рядом с нагло улыбающимся Моцартом. — Я, конечно, считал тебя негодяем, но не настолько, чтобы ты меня с проституткой равнял! — Что?! При чём тут это, я… ты же мне очень нравишься! — Он так давно хотел сказать эти слова, и, по-видимому, не зря боялся реакции того, кому они были предназначены. Вольфганг просто не воспринял всерьёз то, что Антонио сказал, собрав у себя все душевные силы, что у него были. Сказал то, что не говорил прежде никому, так надеялся хотя бы на понимание, а в ответ услышал… — Я многим нравлюсь, ну и что?.. — Достаточно, Вольфганг, — сухо проговорил Сальери, оскорблённый таким отношением к своим чувствам и собственной персоне. В самых смелых мечтах он уже нарисовал счастливую жизнь с Вольфгангом, где последний ответит на его чувства и любовью они будут заниматься по обоюдному согласию. Реальность жестоко разочаровала его, и теперь он ощущал лишь досаду и желание во что бы то ни стало сделать Вольфганга своим в прямом и переносном смысле. — Ты, наверное, ещё не понял. Отвечай мне взаимностью, и всё у нас будет хорошо. — Ч-что? — Вольфганг вскочил с кресла, попятился. — Ты мне сейчас будешь приказывать?! Приказывать тебя любить?! За то, что ты просто исправил собственную ошибку?! — Я не буду принуждать тебя, но подумай хорошенько, дорогой друг, я единственный, кто может тебе помочь. И я прошу только твоего общества и твоей любви. Не хочешь — возвращайся в свою стылую квартирку, набирай ещё больше долгов, голодай и пытайся дальше найти работу. Я расскажу тебе, что будет потом. Ты не найдёшь работу, рано или поздно заболеешь, но ведь ты слишком гордый, чтобы просить меня о помощи. Ты, мой милый гений, умрёшь непризнанным, в нищете и безвестности. Тогда как я обеспечу тебе светлое будущее, дам реализовать тебе твои возможности, буду заботиться, а за это ты будешь дарить мне свою любовь, согласись, это вовсе не ужасно. Тем более я не требую многого, не требую всего сразу. Просто согласись. В противном случае ты снова окажешься на краю гибели, ты ведь это и сам хорошо знаешь. Моцарт, вжавшись в стену, слушал эти злые и правдивые слова и едва сдерживал слёзы. Наконец он кивнул, соглашаясь со своим собеседником. — Ты прав. Но лучше умереть в безвестности, чем быть твоей шлюхой. Я думал, что ты благородный человек! Но нет, ты всегда ищешь выгоду. Правильно говорят, вы, итальянцы, похотливые сволочи! — он толкнул Сальери и выбежал из комнаты. — Даю тебе время подумать до утра! — крикнул ему вслед Сальери, а затем сел в кресло и тяжело вздохнул. Не так он хотел добиваться Вольфганга, совершенно не так… — Развратная! Грязная! Извращённая! Похотливая! Итальянская! Какашка! — бушевал Моцарт. С каждым словом он рвал листок бумаги — бить чужую посуду совесть всё-таки не позволяла. Да и не было её в комнате Моцарта, за исключением бокала для вина, который Вольфганг наполнил и осушил в один миг, когда забежал в комнату. Выпустив пар, юноша в одежде бросился на постель и мрачно уставился на натюрморт. Как так получилось, что, чтобы спасти свою жизнь, он должен отдаваться своему врагу? — Это точно моё наказание, — вслух произнёс он. — Наказание за беспечность, за то, что не знал цену деньгам и жил на широкую ногу. Так я оказался в долгах. Болезнь, предположим, наказание за мою дерзость. Хотя нет, разумеется это просто логическое продолжение безденежья, ведь я не мог ни согреться, ни нормально питаться. Болезнь отца… бедный мой отец, это я огорчал его своим поведением. Но разве я мог жить иначе? Я бы не был Моцартом, если бы не любил свободу. Итальяшка пожелал моей любви — в этом тоже есть толика моей вины, не надо было быть с ним в тесном контакте, а мы ведь даже танцевали пару раз… Вот я и дошутился. Молодой человек вскочил и подошёл к окну. Надо же, снег идёт… И звёзды мерцают такие яркие, небо высокое, ясное, словно в конце лета. Это значит, что на улице очень холодно. Конечно, ведь уже декабрь. М-да, зиму ему не протянуть… Можно попросить у Сальери денег и уехать к отцу, но даст ли тот их? И что он будет делать в Зальцбурге? В любом случае придётся становиться слугой ради сестры и отца. Может, всё-таки лучше сделать ради них кое-что другое… Но это так неправильно! Обидно, что вся забота Антонио свелась к одному… Вольфганг понимал, что за то время, что он провёл здесь, он сильно привязался к придворному композитору. У него прежде не было таких дружеских уз — из-за разъездов и постоянной занятости просто не было времени по-настоящему сдружиться с кем-либо, но вот внимания всегда было достаточно, потому он ни на что не жаловался и даже не замечал до сего момента, как сильно нуждается в друге. В уголках глаз скапливались слёзы обиды на Сальери. Последний снова победил. Но неужели, чтобы самому стать победителем, Моцарту придётся сдаться на его милость? — Ещё чего, — шипел молодой человек, ковыряя ногтем иней на стекле. — Завтра же вернусь в свою стылую квартирку и… И это будет началом конца. — Ну что мне делать? — Если бы тебе было суждено умереть, ты не встретил бы в тот день Сальери, а ведь тот оказался в нужном месте и в нужное время, — тут же сказал он сам себе. — Неужели он две недели выхаживал тебя, ради того, чтобы ты снова оказался на грани жизни и смерти? Он думал над этим полночи и утвердился в выводе: ему просто суждено сдаться на милость победителя. Может, это будет длиться совсем недолго, всего лишь ещё одно испытание. Да и Сальери может быть очень приятным в общении… Если бы они не сблизились за время лечения, Вольфганг совершенно точно отказался бы от решения ответить Антонио согласием. Но он успел узнать этого человека, и не мог не признать, что ему хотелось сдаться. Такого человека хотелось познавать, хотелось… любить. Ведь действительно хотелось, просто доселе композитор гнал от себя такие мысли. Это и неправильно, с точки зрения общественности. Но ведь он всегда смеялся над предубеждениями!.. В любом случае, утром он обсудит с Сальери это «предложение». И будь что будет. С этими мыслями Вольфганг лёг спать. Антонио и вовсе не ложился. Донельзя взбудораженный, он сидел в гостиной и не переставал корить себя за то, что откровенно шантажирует попавшего в сложную ситуацию Моцарта. И как он может говорить себе, что любит его, если так поступает?! Разве любящий человек будет требовать от возлюбленного взаимности, тем более таким жестоким способом? Если будет, а совесть его за это не замучит — то не любовь это, а обычная страсть. — Я негодяй, — простонал Сальери, пряча лицо в руках. — Я нетерпеливый глупец и идиот! Я всё разрушил! — он в отчаянии ударил рукой по столу, так, что зазвенели бокалы. Он наполнил вином один из них и продолжил свой монолог, уже мысленно. А то слуги и так уже косо поглядывают на своего господина и его гостя. «Я считал, что вышел победителем из всей этой ситуации, связанной с Амадеем. Но на самом деле победил он, он занял место в моём сердце, сделал меня лучше, я должен был только за это бескорыстно заботиться о нём и оберегать его от этого жестокого мира, не говоря уже о том, сколько зла я причинил ему прежде, за это я должен искупать вину до конца жизни. Вместо этого я, чёртов эгоист, нашёл возможность удовлетворить свои желания, вновь возникшие, когда этот ангел начал летать по моему дому. Мне все равно было бы не подчинить его себе. Я изначально проиграл, и теперь мне остаётся только просить прощения у моего победителя». В итоге Сальери решил остаться в гостиной до утра, боясь, что Вольфганг решит уйти ещё до того, как Солнце встанет, а так как путь его в любом случае ляжет через гостиную, Сальери не упустит шанс вымолить прощение. Наутро Антонио проснулся сам, словно от внутреннего толчка. Он в испуге вскочил, подумав было, что упустил момент, не проснулся, а Вольфганг уже гордо покинул его дом. Композитор стремглав бросился на второй этаж, проверить гостевую комнату, тихо отворил дверь: вдруг Амадей не ушёл и ещё спит? Моцарт действительно сладко спал, и Сальери с облегчением выдохнул, увидев друга. В этот момент он почувствовал такую нежность, что слёзы раскаяния застлали его глаза. Он скорее стёр их рукой, пытаясь скрыть даже малейшие следы слабости. Впрочем, такая ли уж слабость — слёзы? Настоящая слабость — это слепой эгоизм, двигавший им накануне. Думать о своём удовольствии, наплевав на чувства другого человека… как это подло! Теперь на смену нежности приходил мучительный стыд. Сальери было задумался, разбудить Амадея и прямо сейчас попросить прощения, или подождать, пока он сам проснётся, но судьба всё решила за него. — А, герр Сальери, пришли получить свою награду? — раздался хмурый сонный голос Амадея. — Вольфганг! Бога ради, прости меня за то, что я наговорил вчера! — срывающимся от волнения голосом воскликнул Сальери. Он не отрепетировал извинение, не мог сдержать дрожь в ногах, хотя и попытался мысленно успокоить самого себя тем, что хотя бы раскаялся, и Вольфганг должен это понять. — Не надо извинений, герр. И не надо тянуть. Начнём с поцелуя, как ты и хотел? — Вольфганг, подожди что ты… — Сальери даже не успел отреагировать на то, что гость в одной ночной рубашке вскочил с постели и прижал его к стене. Шаловливые руки запорхали по скованному от шока телу. Амадей гладил его бёдра, а Антонио даже не мог остановить его, поглощаемый удовольствием. Пальцы Моцарта словно играли на фортепиано, легко и мягко касаясь внутренней части бедра. Это было приятно, вдвойне приятно оттого, что неожиданно. Сальери издал такой эротичный стон, когда Вольфганг поцеловал его в шею, притянув рукой за затылок, что и сам юноша возбудился. Действительно, не так уж это и сложно — доставлять удовольствие придворному композитору. Ещё если помнить, какая будет награда. Главное — не думать о том, что он, свободолюбивый вольнодумец Вольфганг, сейчас, по сути, лишь проститутка… Отчаяние толкает на совершенно непредсказуемые поступки. Но отчаяние ли это? Почему так приятно касаться смоляных волос, целовать эти аккуратные губы, слушать гортанные стоны? Он что, действительно хочет своего «друга»? Нет, он не просто хочет его. Видимо, судьба совсем жестока, раз Моцарт даже сейчас не может ненавидеть этого негодяя. Он его… Амадей отбросил от себя эти мысли. Проститутки не должны влюбляться, не говоря уже о любви, ведь не этого от них требуют клиенты. Не чувствуя взаимности со стороны мужчины — Сальери всё ещё боялся дать волю своим рукам — Моцарт сам взял руки партнёра и положил их на свою поясницу. Раз играть в любовников — то играть превосходно. Вольфганг со всей накопившейся в нём страстью поцеловал итальянца в губы. — Что ты застыл? Я сдаюсь, сдаюсь на твою милость, Антонио… — жарко прошептал он ему на ухо, а затем игриво прикусил мочку уха. Хоть и косвенное, но согласие, успокоило Сальери, и он уверенно начал гладить юношу по спине, спустился ниже, отчего Моцарт томно застонал и прильнул к его телу, с удовлетворением чувствуя возбуждение мужчины. Он уже и сам желал придворного композитора, а зависимость от него в этой ситуации почему-то не возмущала, а возбуждала. Он опустился на колени, начал расстёгивать одежду Сальери… Но руки сильно дрожали, а движения стали менее уверенными. Он всхлипнул, не в силах переносить такую гамму эмоций. Самые разные мысли метались в его голове. Его не любят. Его просто хотят. Это отвратительно — осознавать, что любимый тобой человек негодяй, воспринимает тебя как объект, способный доставить ему удовольствие. — Всё хорошо? — встревоженно спросил Антонио. — Если ты не хочешь, я не заставляю… — Всё хорошо, продолжай наслаждаться, — проглотив комок в горле, ответил Амадей. Сальери же видел, чувствовал: тут не всё хорошо. Но мелькнула у него мысль, что раз Вольфганг не имеет ничего против, то можно воспользоваться ситуацией. Мелькнула — и была навеки стёрта голосом разума. Если он действительно любит Вольфганга — он не заставит его отдаваться, как бы сильно не желал этого. Любящий человек видит истинные чувства своего партнёра. Антонио видел смятение и надежду. Мужчина опустился на колени, обнял дрожащего юношу за плечи. Тот почему-то снова всхлипнул, прижался, неуверенно обнял. — Вольфганг, не делай этого ради денег. Я пришёл, чтобы сказать, что оплачу всё, что тебе нужно, я всего лишь хочу заботиться о тебе! Дорогой Амадей, мой драгоценный друг, я ничего не буду требовать от тебя взамен. Только умоляю, позволь мне уберечь тебя от всей жестокости, что существует в мире! — Антонио Сальери вдруг расплакался, сжимая в объятиях свою любовь. — Вчера я последний раз дал волю своей страсти. Я даже в мыслях не прикоснусь к тебе, если ты того не хочешь. Я люблю тебя, мой ангел, мой Амадей.  — И я люблю тебя, мой Антонио, — прошептал Амадей, в ответ обнимая возлюбленного. Большего он пока сказать не мог, да и не требовалось. В этот миг оба мужчины почувствовали себя самыми счастливыми людьми на свете. *** — И всё же, мне до сих пор стыдно, что я был таким негодяем! — Композиторы праздновали годовщину своих отношений и вспоминали, с чего всё началось. За год их любовь стала лишь крепче, совместные творческие успехи вызывали восхищение знати и простого народа, даже уважение отца Вольфганга. Окружающие в большинстве своём думали, что причиной всему крепкая дружба коллег и синтез двух блестящих талантов, ставили их в пример. Те, кто догадывался об истинном положении вещей были слишком умны, чтобы распространять слухи и мешать чужому счастью. — Ключевое слово «был», Антонио! К тому же, если бы ты не был таким негодяем, мы бы и не были сейчас так счастливы, — рассмеялся Амадей, крепче обнимая своего победителя. Они оба победили в этой истории.