наперебой

      Подошвы изодранных, перешитых и переклеенных вдоль и поперек кроссовок неприятно шаркнули, проходясь неосторожно по полу. Вдох-выдох. Дверь мерзко скрипнула, отрезая все пути к возможному отступлению, а сердце заметалось в клетке ребер, ища возможность разбиться, разорваться, размазать само себя по стенкам груди.       Мальчишка поднял голубые, светлые глаза на непреклонного – такого стойкого — лидера, по-деловому сложившего руки в замочек и затаил дыхание, усмиряя свору мыслей, походящих на моль, вцепившуюся в мебель, как сейчас они в его измученные мозги. — Не стану утомлять тебя долгими тирадами, оглашу сразу по существу: меня… Нас беспокоит ситуация в штабе…       Лидер говорил, говорил, а слова, долетая до одиннадцатого, на пару мгновений останавливались и впитывались в податливое тело, подкармливая волнующие мысли об ответственности. Сейчас, находясь так близко к вождю в алом, что-то в голове поставленным, до тошноты спокойным голосом диктора нашептывало, как легко можно вцепиться в глотку отчаянному, наивному, ничтожному революционеру, молнией преодолеть несчастные два метра между дверью и столом, так, чтобы даже глаз, окаймленный уродливым шрамом не заприметил подлеца. — Я надеюсь поручить тебе задачу, с которой ты должен справиться…       Слова доносились откуда-то издалека, подернутые плотной дымкой. Губы не желали размыкаться, застыв в одном положении, время от времени подрагивая в попытке возразить или дополнить мысли Шрама, но ртуть текла неумолимо по жилам мальчишки, сбивая дыхание, отравляя сердце и душу. С каждым словом становилось все ясней, как уязвим отряд идиотов, возомнивших себя спасителями мира сего от чудовища в лабораторном халате. — Возможно, ты мог бы стать моим… Посыльным? Называй как хочешь, но в твои обязанности будет входить разведывание общей обстановки в каждой из комнат штаба…       Флэш бы усмехнулся в обычное время, услыхав такое предложение — и вот второй его куратор снова поручает поиграть в шпиона. Но на лице не дрогнуло и мускула — водянистые глаза устремились к алым, решительным, кровожадным, но таким спокойным и заботливым сейчас. — Это для нашего общего блага.       Лидер кажется серьезным. Лидер дает новое задание, дает повод размять одеревеневшие ноги, прикрываясь простой целью донесения указаний до далеких, глухих ушей. Но его заботит и состояние братьев по несчастью — похожих на осколки одного зеркала, раздробленные изнутри и снаружи, уже никогда не способные собраться воедино, воссоздать образ полноценный, мудрый, всемогущий. Его заботят их привычки, мелкие жесты невзначай во время ссоры за столом, выпирающие ребра и порванные штаны, шутки и недовольство от прокисшего молока… Быть может, лидера заботят и колени, которые не защитят больше даже бесконечные слои повязок и пластырей, изодранные в клочья от падений с нечеловеческого разбегу. Может, волнуют мозолистые маленькие ручки, скрытые за перчатками без пальцев, одолженными, кажется, на весь остаток жизни у заботливого братца с боев без правил. Волнуют ли глупые мысли о походах в ДиснейЛэнд и кислых леденцах, что роятся, по всеобщему мнению, в мозгу, размеров воробьиных? — Я выбрал тебя, потому что очень доверяю. Слышал, да? — Шрам улыбается мимолетно, коротко, но этого достаточно: душа ребяческая завывает зверем триумфально, а чувство гордости грозит затопить с головой, оставляя такого счастливого мальчика на побегушках захлебываться безнадежно.       На кончиках грязных пальцев тепло, и тепло в трепещущем сердечке, тепло так, что ртуть, кажется плавится прямо внутри вен и артерий, оставляя место для детских мечтаний и забав. Флэш еле заметно таки приподнимает уголки пересохших губ, воображая обо всем том времени, что проведет с новой, шумной и такой нескладной семьей. Может Алекс научит его парочке грязных слов, которые позволительны только для взрослых, может, Джеймс проведёт гребешком по непослушным кудрям, приводя их в порядок до следующей пробежки, реализующейся через минуту же, может, Шизик, такой страшный и непонятный, приоткроет створки своей больной души, напоминающий ужасающе глубокий ящик Пандоры, в который только быстроногий мальчик осмелится сунуть нос. Может, Эль расскажет в красках, темных и печальных, с алыми, хищными вкраплениями, о том, каким пыткам подвергал его их общий знакомый…       Кажется, вот где мысли зашли куда-то не туда.       Флэш почувствовал, как закружилась голова от очередного желания сблевать на пол все оставшиеся в организме жидкости, потому что этот голос, этот голос создателя, отца, снова судорожно зашептал об идеальной возможности ослабить отряд повстанцев. Зачем смеяться, зачем ткать нити симпатии и любви, когда можно рассказать Алексу убедительных историй об эгоизме и бесчувственности Джеймса, и наблюдать с наслаждением за тростью и металлом, столкнувшимися с пронзительным лязгом? Зачем ворковать успокаивающие речи уже давно потерянному без возврата, сумасшедшему, черно-белому чудовищу, когда можно силой вдавить изуродованную голову в матрас, измельчить и оставить гнить в нерабочем мозгу осколки больного разума, вцепиться в ящик Пандоры, ногтями продавливая стенки и разворошить его содержимое, выбрасывая на грязный пол, пугая ими мальчика со сломанной шпагой, так наивно посчитавшего, что душевная свобода искрится на расстоянии вытянутой руки и не заметившего кандалы и цепи, тянущиеся вслед за ним черными змеями. — Я доверяю тебе, Флэш. Запомни хорошенько, и не выбрасывай из головы, это очень важно.       Флэш не отвечает. Флэшу дурно. Голос отца такой выразительный, такой живой, так натурально описывает все способы снесения соломенных крыш, что мальчику кажется, он ощущает худые пальцы с перстнем на своей трепещущей шее.       Ему доверяют. Доверяют важнейшую информацию, доверяют надежды и мечты, планы и эмоции. Доверяют, чтобы вскоре лечь в сухую землю, покрыться белым песком, сраженные одним нажатием рычага, наблюдавшие алый глазок бесчувственного парящего шарика в последние мгновения жизни.       Ах, Шрам.       Такое невозможно выкинуть из головы куда подальше, как он давно выкинул свой покой и звонкий смех. Невозможно, когда слово «доверие» пустило корни в черепную коробочку, как миф, сказка, недостижимое понятие. Невозможно, когда за каждым твоим шагом следит жестокий бог, с глазами, сокрытыми стеклами очков, когда вне зависимости от принятого решения твоих похорон будет ждать и зло и добро.       На напряженное плечо ложится рука в кожаной черной перчатке, возвращая одиннадцатого клона в чувства, вынуждая поднять голову и раскрыть грязный, лживый рот: — Я тоже вам доверяю… — Он замолчал на секунду, собираясь с мятежными мыслями и заглушая настойчивый голос смертоносного бога. Впрочем, может это и не секунда была вовсе — тому, у кого по венам разгоняется ртуть, все кажется медленным: Шрам успевает только приоткрыть глаза шире на миллиметр, прежде чем Флэш рвано добавляет: — …Сэр.       Шрам застывает, смотрит внимательно, оценивающе, затем кивает, рывком растворяет дверь и, уверенно стуча сапогами, удаляется вглубь коридора, лампами мигающими, и тусклыми освещенного.       Флэш стоит посреди пустой комнаты, сжимая и разжимая руки в кулаки, до побелевших костяшек. Взгляд сканирует помещение, сердце стучит судорожно, глухо, вот-вот заглючит и отключится, голоса, один холодный и убедительный, второй, совсем новый, теплый, но настойчивый шелестят наперебой, хаотично, внутри переполненной головы.       В тишине раздается звук порывисто раздвинутого ящика с записками и документами слишком доверчивого лидера.