Эхо безумия

Монстр в замызганном лабораторном халате тянул к Филиппу руки. Рот его искажался в немом вопле, — Ф-и-л-и-п-п, — а из глазниц-провалов текло нечто тёмное, тёплое, липкое. Смерть дышала Филиппу в лицо; он кожей ощущал её гнилостное дыхание, но не переставал отчаянно ползти назад, выигрывая жалкие, бесполезные секунды. Страх и безвыходность сковывали конечности, мутили зрение, но он всё пятился и пятился, не отрывая широко раскрытых глаз от инфицированного. Спиной Филипп ощутил стену — конец; монстр уже склонился над ним и медленно занёс над головой обломок ржавой арматуры, но во мгновение вдруг застыл, подобно бледной восковой фигуре. Лицо его шипело, плавилось, обретало совсем иные формы; у монстра теперь были до жуткого живые и человеческие глаза. Ф-и-л-и-п-п. У монстра были медно-рыжие волосы и бейджик с именем Амабель Свансон на груди. Филипп терял почву под ногами. Филипп терял сознание. Филипп, чёрт побери, терял рассудок. «Как ты мог бросить меня там?!» Она всхлипнула, и лицо её исказила такая гримаса, что Филиппу показалось, будто она воткнула ему в грудь тот тупой кусок арматуры, хотя он до сих пор был в её руках. Кровавое марево перед глазами полыхало. Образ Амабель трескался и расплывался, превращался обратно в отвратительное создание, а то и вовсе исчезал. Филипп просто смотрел этому осязаемому призраку в глаза и невольно протягивал дрожащую руку. «Пожалуйста», — шептал он. Она плакала. Разум завопил о тревоге, но, прежде чем Филипп успел что-то предпринять, Амабель улыбнулась ему прощально-жуткой улыбкой и со всей силы воткнула кусок арматуры себе в живот. Тёмно-бурая кровь брызнула во все стороны, заливая Филиппу глаза. Он громко закричал и зажмурился, будто пытался выдавить из головы эту картину и навсегда забыться, но кровь текла по его лицу, стекала по щекам, подбородку, в рот — такая горячая, мерзкая, солёная… И по ушам его торжествующе ударил громогласный хохот: «Ах, Мартышка, да ты ведь совсем такой же, как Мы…» Ф-и-л-и-п-п. Филипп открыл глаза. Приподнялся с горячей, мокрой кровати, сплюнул что-то солёное… Филипп дома. Филипп — разбитый, сломанный, с израненным рассудком, но живой. «А Амабель нет», — подумал он, в исступлении сжимая руками голову и сползая на пол. Протёр глаза, вглядываясь в предрассветный полумрак и на зажившие на руках шрамы. Почувствовал, как глубоко в груди пульсирует и болит одна-единственная незаживающая рана. Как, кислотой разъедая её изнутри, бежит по сосудам вина. «…и Рыжий тоже». Он подумал, что, пожалуй, предпочёл бы умереть прямо здесь, на своей кровати — это было бы заслуженно. Только бы никогда больше не видеть эти сны, мучившие его не одну ночь… Сны-приветы из леденящего душу прошлого, подарившего немало седых волос, болезней и душевных травм. Сны, окрашенные в огненно-рыжий цвет — цвет отчаяния и чувства вины; ведь в этих кошмарных, всецело выматывающих снах на него взирали с печальным укором иль презрением двое его рыжеволосых друзей. Друзей, которых Филипп убил — убил собственноручно и оставил во власти холодного комплекса «Мануик». Сейчас же, остаток жизни ощущая себя одиноким и измученным, какой-то своей частью Филипп всё равно понимал, что одиноким он точно уж не мог быть. Ведь порой, словно краем глаза, во снах, собственной комнате, либо среди случайных прохожих, он видел и чувствовал их. Рыжего, Амабель, отца. И даже… «Мартышка!» Он застонал и схватил с тумбочки баночку со снотворным. Немного подумав, высыпал на ладонь чуть ли не тройную дозу и залпом выпил стакан воды. Глубоко вздохнул, чувствуя, как тяжелеют голова и веки; всё тело наливалось свинцом, а в глазах стремительно и безвозвратно темнело. Как хорошо, думал он, что темнота эта не была осязаемой: в ней не было ровно ничего… Филипп даже попытался напоследок улыбнуться, наслаждаясь этим ощущением. Может, хоть сегодня он поспит?..