Ангел, атеист и реальность

Манька была ангелом. Хрупкая, детски-наивная фигура, звонкий голос, которым в пору распевать псаломы в церквях, а не надрываться в пьяном хохоте, белые, светящиеся, будто нимб, кудри, трогательные, на первый взгляд невинные губы и, конечно же, глаза. Глаза, голубые, как само небо, как первые реки в Эдеме, как что-то древнее, дикое и свободное. Как свет. Сразу после заселения в их закоптелое общежитие Маньку прозвали "Беленькой" за этот свет, который искрился в её маленькой, хаотичной душе. Женя наверняка знала, что прозвище не относится к цвету волос: она сама его придумала. *** Через пару дней Манька напомнила, что ангелы служили орудиями божьего гнева: тогда все девушки из их общежития вышли на пьяный променад, голосили, непроизвольно задирали юбки. Какая-то припозднившаяся мамаша с дорогими часами на руке и девочкой лет семи, увидев компанию, заискрилась презрением, скривила губы и, не стесняясь дочки, высказала все, что она думает о "шалавах, развращающих невинных детей". Манька тут же вскинулась, тряхнула упругими кудрями и заорала на всю улицу своё мнение о "лицемерных проститутках", весьма подробно и в красках описывая жизнь праведницы. Женщина побледнела и, казалось, готова была свалиться в обморок то ли от злости, то ли от обилия нецензурной брани. Девочка смотрела большими испуганными глазами. Остальные жительницы общежития наблюдали в стороне: Тамара — в спокойном жесте приподняв брови, Нюра — с явным любопытством, Люба — с изумлением в глазах и румянцем на щеках, другие посмеивались. В глазах Жени посверкивала ненависть, усмешка отодвинула край верхней губы, обнажив зубы. Но прежде чем Манька успела снова закричать что-то максимально обсценное, за поворотом показалась полицейская машина и мягко остановилась: водитель был явно привлечен шумом на ночной улице. Женщина с дочкой недвусмысленно двинулись к автомобилю. Когда Манька вновь раскрыла рот, чтобы засвидетельствовать свои слова перед представителем закона, Женька схватила Беленькую сухой ладонью за запястье и потянула назад к их компании. Проблемы с теми, у кого часы дороже, чем целый ювелирный магазин, им не нужны. Все девушки, несмотря на замутнённый взгляд и шатающуюся походку, быстрым, дёрганным шагом спешили на другую улицу. Манька, вопреки хмелю, присмирела, даже прижалась к Женьке. Пушистые волосы соседки щекотали Женьке шею и скулу, умудрялись лезть даже во всегда злые карие глаза. Чтобы избавиться от раздражающих кудряшек, надо было всего-то сильно дёрнуть запястье Беленькой от себя, отталкивая, или вовсе отпустить его. Но Женя с каким-то непонятным упрямством продолжала идти так, отплевываясь от волос-нимба, держа руку Маньки в своей. Когда они оказались в своей комнате, которую делили с Любой и Нюрой, Женя даже не назвала Маньку дурой, просто закурила сигарету. "Измельчал нынче божий гнев", — подумала Женя, глядя на Маньку; но какой бог, такой и гнев. *** Женя читала книги и людей, а Манька читала весь мир: знала, через сколько пойдёт дождь, чувствовала, когда перепадёт работа, догадывалась, в какой день к кому-то придёт любовник. У неё самой больше не было — компания Женьки, да и остальных, грела больше, чем неумелые, слюнявые, грубые ласки бывшего, а финансовая ситуация несколько поправилась, так что нужда в любовнике отпала совсем. Женька лежала на кровати, на спине, одна рука невесомо держала книгу, другая изящно крутила между пальцев сигарету. Женька была острая, злая, но руки у неё были пусть нервными, но аккуратными, лёгкими в противовес циничным словам. К вещам она относилась небрежно, нередко бросала книги на кровать, пол или куда придётся, но Манька никогда не видела, чтобы страницы у тех книжек рвались. Женька могла наброситься, расцарапать, с мрачным удовольствием смотреть на кровь и наливающиеся синяки, но "со своими" её движения были сдержанны и будто спокойны. Манька опустила взгляд на свои руки: у неё самой они дёрганные, неловкие, она куда чаще подруги размахивала ими, что-то или кого-то била. Взор скользнул вниз, к запястьем: недавнее прикосновение Женьки к правому будто горело, хотя тогда не было больно совсем. Манька вздохнула: Женька вся изысканная, красивая в низшем и высшем смысле, она умная, и хорошо говорит, и хорошо понимает... а ещё у неё взгляд будто горит, и часть этого огня осела у Маньки на запястье. Не обжигающе, только тепло. *** Манька была ангелом, будто брошенным с небес в грязную действительность, к которой она приспособилась всем, кроме тоски и надежды в глазах. Женька была атеисткой, а значит, ей должно было быть все равно. В искусственный долг Женя не верила больше, чем в бога. *** Манька обожала Женьку. Она проводила в её кровати больше, чем в своей, болтала, наблюдала, распивала алкоголь, изредка молчала и часто спала. Так Манька и лежала сейчас на сгибе локтя, рядом с подругой, дыхание в дыхание — Женино отдавало жаром. Женя и вся была огнём: завораживающим, опасным, ярким. Привлекательным. От Жени пахло кострами, свободой и яблоками. Женю невозможно было не любить. — Останешься со мной? — голос Жени был хриплым, наверное, из-за сигарет. — Да, — просто ответила Манька: не хотела бы, давно бы слезла с узкой кровати, а не залеживалась бы до полуночи. Они говорили тихо, чтобы не разбудить Любу и Нюру, спящих здесь же, в тесной комнате с жёлтыми обоими и винного цвета шторами — неуместная претензия на роскошь. Женька перебирала Манькины волосы, старалась отодвинуть непослушные пряди за уши, впрочем, не сильно настаивая, когда те снова топорщились. Манька кинула взгляд на подушку под головой Жени: вся в волосах Беленькой, от которых хозяйка постели постоянно отфыркивалась, но никогда ничего не говорила, если не считать редкого ворчания. Манька не любила чужие руки в волосах, поэтому и обрезала их по плечи, прямо перед заселением в общежитие. В детстве все тетушки и подружки тягали её за кудряшки, пытались расчесать и соорудить что-то, напоминающее косу: всегда было мучительно-долго, больно, хотелось вывернуться и убежать по более интересным делам, чем сидение смирно, пока очередной доброжелатель пытается выдернуть все космы. Но Женю Манька любила, а значит, доверяла: неважно, секреты, душу или волосы. — А заплети меня! — глаза Маньки радостно засверкали в предвкушении. — Криво выйдет, — Женя поджала губы в задумчивости, пальцы в волосах Беленькой дрогнули. — Все равно темно, — Манька пустила в ход любимый Женькин реализм. Женька усмехнулась и поднялась, разворачивая Маньку к себе спиной, и худые, аристократичные пальцы зарылись в волосы Маньки, расчёсывая их без гребня (он все равно был бесполезен для копны хаотичных кудрей). Женька методично распределяла пряди, без нужды проводила рукой, перебирала, запускала ладонь по самые корни, тягуче медленно превращая кудряшки в кривоватую, как ее же улыбка, но удобную, приятно-тяжелую косу. Женя засмотрелась на свою работу. Теперь почти настоящий (пусть и несколько косой) нимб искрился лунным светом. *** Около кровати Маньки собралось целое общество. Женя, нисколько не стесняясь, лежала на спине на постели Беленькой, как на своей. Юбка Женьки задралась, обнажая голые ноги вплоть до середины бедра, в голых же, несмотря на прохладную погоду, руках были зажаты сигарета и потрёпанный роман. Манька сидела тут же, играя в карты с Зоей. Тамара, Люба, Нюра и Катька разместились полукругом. Женя изредка утомленным, коротким движением перелистывала страницы книги, одновременно слушала и свой внутренний голос, читающий ей о Франции семнадцатого века, и голоса подружек прямиком из двадцать первого. Книжные герои-любовники переплетались с реальными горе-. Женя скосила глаза: Тамара что-то зашивала своему ненаглядному. Женька подавила желание сплюнуть горькую от никотина и отвращения слюну и положила книгу обложкой верх на живот. — Вот вечно ты ему шьёшь, Тамара, то шарфики вяжешь, хотя у самой едва ли есть, то вот, — Женя приподнялась на локте, — рубашку штопаешь! Он, поди, обирает тебя, да ещё как. — Я больше нужного не дам, — спокойно проронила Тамара. — Дурость это, блажь, ваши любовники, ваши маль-чи-шеч-ки! — не останавливалась в рассуждениях Женя. — Тех, кого вы любовниками называете — не любовники совсем, не любят они, только кобеляться. — То ли дело мы, девчонки! Да, Жень? — звонко крикнула Манька, забирая выигранные рубли у Зои. Брови Жени дёрнулись в удивлении, гордый рот сжался, чтобы удивление скрыть. Ей показалось, или Беленькая покосилась на неё особенно странным образом? Женя сощурила глаза, пристально посмотрела на Маньку. — Тьфу! Нет, — воскликнула Женя неожиданно веселым голосом, — кого люблю верно и нелицемерно, во веки веков, так это мою Манечку, Маньку Беленькую, Маньку Маленькую, мою Маньку Скандалисточку!* Прежде чем Манька успела ответить или хотя бы покраснеть, Женька схватила её поперёк груди, повалила на кровать и под видом возни начала целовать её щеки, лоб, прикрытые веки. Пушистые волосы Маньки объяли их, как облако, скрыли лица, и собравшимся остался вид только шутливо борющихся тел с задранными юбками и белых локонов Маньки. Манька наконец мягко оттолкнула Женю. Та села на кровать со сжатыми зубами, губами и лихорадочно сверкающими глазами. Сторонние зрители никак не отреагировали на выходку, детские развлечения здесь были обычным делом; на смущенный румянец Маньки никто внимания тоже не обратил, кроме Женьки. Она снова легла на прежнее место, но не подняла ни соскользнувшей с кровати книги, ни валяющуюся там же сигарету, не продолжила разговор. Манька молча тасовала карты. Жене казалось, что воздух между ней и Манькой стал очень горячим, кровать раскалилась, вот-вот расплавится и утащит их в преисподнюю. Ей-то было все равно: если геенна огненная и существовала вопреки ее убеждениям, Женя знала, что злость внутри неё горит почище адского пламени. Но как отнесётся Манька к подпаленному нимбу? Женя подобрала книгу, чтобы отвлечься от мелькающих перед глазами белых кудрей. Она упорно всматривалась в строки, не видя слов, пока Манька глядела на карты, едва различая цвет мастей. Тамара же ненадолго подняла взгляд от шитья и еле заметно усмехнулась. *** Они не говорили о произошедшем, о сорвавшейся Женьке, о реакции Маньки, о поцелуях. Манька с тех пор шаталась, как в бреду, постоянно зачесывала непослушные волосы назад и скандалила втрое меньше, чем раньше; Женя курила больше, чем обычно, ходила босиком по холодным доскам и почти забросила чтение и привычку быть все время рядом с Манькой. Женя поудобнее перехватила сигарету зубами. Она стояла на кухне, нарезая лимон для перепавшей Нюре текилы, Манька суетилась здесь же, около буфета, быстро выгребая пыльные рюмки. Женя вздохнула сквозь сжатые зубы: режь ножом хоть напряжение, хоть вены. Обычно повод для гулянья им и не нужен был, но для резки лимона и употребления соли из почти пустой солонки присутствовал: Любу выдали замуж. Почти замуж. Заявился тут недавно один студент, Лихонин, да так впечатлился их жизнью, грязным и тесным общежитием, бедностью, равнодушными, загрубевшими взглядами и необразованностью, что повадился ошиваться в комнатах и неустанно говорить. У Женьки голова раскалывалась от его риторики, отдававшей советчиной, а Любка ничего, даже влюбилась. И тут этот студент захотел увезти ее к себе, мол, милая и перспективная. Вот и спровадили они Любу на пару с Лихониным потиху от комендантши, чтобы поменьше вопросов что да как, а выписка, а пятое-десятое. Так что Любке семейное счастье с мистером "будем жить как брат и сестра" (ага, а Земля плоская), а остальным текила. С лимоном и солью, между прочим. И с возможностью наблюдать вздорного ангела. *** А потом Любка вернулась. Без жениха, без денег и почти без надежды получить обратно койку и право готовить на общей кухне. Комендантша орала так, что кое-где прорехи в крыше стали шире, но все же милостиво разрешила Любе остаться. Девушки поделились одеждой и деньгами на первое время, но с раньше тусклым, а теперь вовсе потухшим взглядом Любы сделать ничего не могли. Позже, если Люба и брала любовников (все девушки это делали время от времени, есть что-то надо, а деньги, как известно,.. не пахнут), то запрещала им и слово говорить о любви или чём-то возвышенном. Сейчас же Люба беспокойно спала, укутанная тонким одеялом. Нюры в постеле не было, она убежала то ли разбалтывать новость, то ли действительно по делам. В любом случае, уснуть, кроме Любы, не мог никто. Манька, вся белая, от сорочки до кудрей и оттенка кожи, подошла к кровати Жени. Беленькая мелко дрожала, шмыгала носом, пыталась сдержать рвущиеся наружу эмоции. Женя, до этого смотревшая в потолок, молча откинула край одеяла, приглашая подругу к себе. Манька чуть ли не повалилась на постель, сразу же прижимаясь к Женьке, зарываясь в её ночнушку у изгиба шеи. Женя неуверенным движением приласкала спину Маньки, погладила по плечам и спине, почувствовала дрожь и напряжение в сведённых лопатках. — Почему они всегда так поступают с нами? Пользуются, потом швыряют, будто какой-то мусор, будто не мы обожали их, будто мы не люди. А самое главное, ведь по любви все это, по любви, понимаешь? — Манька подняла заплаканные глаза. — Это самое страшное, что любят перед тем, как убить. Что никому нельзя верить, а уж когда полюбишь — то и себе нельзя. Шёпот Маньки плавно растворился в темноте. Женя сглотнула, попыталась усмехнуться. Не вышло. Губы дрогнули вслед за Манькиными. — Любовь не такая ведь. Настоящая, — проговорила Женя, подрагивая. — Да и жизнь не такая. Настоящая, — весомо, несоизмеримо тяжело со своим небесным взглядом заметила Манька. Они словно поменялись ролями: Женя внезапно отстаивала интересы романтизма, а Манька говорила как реалистка. Такое бывает, когда любишь человека: двое смешиваются, кровь проникает в кровь, мысли — в мысли, а выражение "душа в душу" то и значит: когда одна вливается в другую, становится ей, когда двое — "одна сатана", целое. Да только какая же это любовь? Манька ничего не понимала, вся перепуталась, не знала, что ощущает и как действовать, приняла безопасную "выжидательную" позицию, а Женька только и может дать, что ошмётки от пресловутого чувства: порывистое, в чём-то грубое обожание и стихийную привязанность. Но если чему Женя и научилась за свою недолгую, переломанную жизнь, так это трём истинам: что все законно, пока рядом нет полиции; что никто никому не поможет; и что по-настоящему жалеют только о несовершенном. В конце концов, пульсация сердец — все, что у них было. Женя медленно потянулась к Мане до тех пор, пока между ее запекшимися губами и розовыми, потрескавшимися Беленькой почти не осталось пространства. Женя рывком накрыла губы Маньки, остервенело целуя, выражая все чувства вперемешку, от привязанности до отчаянья, от любви к Маньке до ненависти к миру. Вкус соли от слез, призрачной крови от адреналина и тёплых, горьковатых губ Маньки вытеснил весь мир, оставляя только жажду и обжигающие чувства. Манька сначала робко, но потом все более уверенно и страстно отвечала, Женя чувствовала её губы, зубы, язык так остро, будто употребила что-то запрещённое. — Мы попадём в ад, — только и выдохнула Манька, когда поцелуй был разорван из-за нехватки кислорода. — Мы уже, если ты не заметила, дурочка, — сверкнула глазами Женя. Она не собиралась отступать, когда их жизни катятся в пропасть, Манька буквально влезла в её сердце, а сама Беленькая так чувственно отвечала на поцелуй секунду назад. — Ты меня любишь? — раненой птицей повис вопрос в воздухе. Женя не знает. Женя никогда не любила, и на язык просилось острое:"Я тебя хочу, миленькая, не усложняй", — но то было рефлексом, а значит ложью. Женя, может, и не любила, но она чувствовала к Маньке. А любовь — это способность чувствовать, так ведь? — Да, — Женя запуталась взглядом в глубине глаз напротив. Вбитые годами и хладнокровной жизнью злость, грубость и суровость разом будто обмельчали, растворились в озерных глазах Мани. Нигилизм, все его принципы и прагматизм рассыпались из-за пары глаз, белых кудрей и потасканной, но светлой души. Кто бы мог подумать. Расстояние было так мало, что не было возможно определить, кто именно вновь втянул их в изломанный, медленный, нежный поцелуй. Они целовались, держали друг друга в объятиях и прекрасно осознавали, что неумолимая реальность рано или поздно отберёт даже обрывки чувств. Но Манька и Женя ещё поборются: у них на двоих есть небесные глаза, злость, свет и, по всей вероятности, любовь.