А он надежду всякую убивает

      Темнота преградой для зрения никогда не была, в темноте чувствовался уют и покой. Темноты она не боялась, настоящие монстры не прячутся по углам, настоящие монстры скалятся приветливыми масками на благотворительных приёмах. Ей в принципе было неизвестно, что может быть по-настоящему страшно. Пока его не встретила.       Вот и теперь сидит в потемках, укрывшись от менее чутких глаз, будто забывая, что во тьме его власть абсолютна, что он придёт, он всегда приходит. Можно ослабить власть, включить лампы, но ей же от этого хуже — свет давно уже глаза режет, сдавливает виски болью. Остаётся сидеть в ставшей родной темноте и ждать, готовиться к его приходу, пытаться успокоиться. Только раз за разом это бессмысленно.       Температура в комнате резко падает, градусов на десять, а то и все пятнадцать сразу, воздух становится тяжёлым, густым, так что дышать сложно. Бежать хочется, только некуда, пробовала уже, нашёл. Везде найдёт.       Шагов даже с её тонким слухом не слышно, только на плечо сзади ложится неестественно ледяная рука и из лёгких выбивает весь воздух. Только впиваются в ладонь ногти, вполне реальной болью напоминая, что для нее это реальность и жмуриться бесполезно. Она делает это скорее по привычке, не надеясь уже вырваться из этого ужаса. Он наклоняется и что-то шелестит ей на ухо, но все звуки заглушает отдающийся набатом в голове стук собственного сердца. -Тебе страшно.       Она не отвечает, слишком боится закричать, хотя сил едва ли хватит на хрип. -Чего ты боишься?       Голос больше напоминает шелест змеиной кожи о дерево, чем человеческую речь, её собственный её не слушается, губы слишком дрожат, чтобы шевелиться правильно. Но ответить надо, иначе будет плохо, вот уже пальцы другой руки 'приобняли' шею. Она не знает, что кроется за этим 'плохо', но проверять не рвётся. -Я… Мне не...       Договорить не получается, руки исчезают, чтобы мгновение позднее появиться на затылке и щеке. Она уже не пытается скрыть дрожь, зажмуривается сильнее. Только вот руки скинуть не пытается, отшатнуться тоже, понимает — бесполезно. И что дальше будет тоже понимает, но ещё надеется, что сегодня её дойдёт до этого. А он водит ледяными пальцами по коже, путается ими в волосах.       Ей плакать от ужаса хочется и она плачет и просит оставить её в покое срывающимся шёпотом. Слезы жгут кожу, но не так, как столь же ледяные губы, когда он наклоняется, чтобы веселья ради попробовать маленькую соленую капельку, и она чувствует в его запахе сырость и пыль и погребальные благовония, от чего слезы текут ещё сильнее. -Нет… Не надо… -Почему? Зачем мне останавливаться?       Она не видит этого, но готова поклясться, что он усмехается. Ответ сам просится на язык, вырывается удивительно чётко, хотя всю её уже колотит то ли от страха, то ли от холода невыносимо. -Ты чудовище.       Прилив энергии ложную надежду на избавление даёт и она пытается руки его оттолкнуть, будто забывает, сколько раз уже через это проходила, а все ждёт, что на это раз получится. Только вот он всякую надежду убивает. -Разве не ты сделала из меня чудовище, Катарина?       Эти слова как пощечина. Растекающийся по венам ужас туманит разум, выпивает силы. Как же хочется закончить все это. Руки сами опускаются, становится уже не страшно, а как-то наплевать. Выход всегда один и тот же, но ей до конца хочется верить, что можно по-другому. Только по-другому нельзя, и лгать себе самой тоже нельзя. Приходится все же смотреть правде в глаза — запавшие, мёртвые глаза на истощенном, по её вине, кстати, бескровном лице, слишком знакомом, чтобы таким его видеть.       Ей выть хочется, сжаться в комочек и выть. А он смеётся так, что кровь в венах коркой льда покрывается, и целует её в губы искусанные. А ей уже все равно, лишь бы все закончилось, лишь бы не видеть эту мертвенную серость. И снова глаза закрывает, только уже не от страха, а от отчаяния.       Пробуждение не сулит ничего хорошего — это она давно поняла. Пробуждение только чувство собственной ничтожности несет и отходняк. Чудовище к ней только в наркотических снах приходит, и она, как только двигаться получается, новую дозу ищет, надеется, что на этот раз он её с собой заберёт. Только он надежду всякую убивает.       Ей бы навечно в том сне, том ужасе остаться, но рано или поздно отпускает, а выдержки подождать пару дней и принять двойную ей не хватает, ломка раньше накрывает. Чудовище её уже год как от передоза сдох, а тот, что под кайфом приходит, на Люца не отзывается, только называет её Катариной голосом этим шелестящим. А она хочет-надеется увидеть нормальное лицо, а не это пепельное с мутными незрячими глазами, хочет, чтобы он был тёплым, но он и эту надежду раз за разом убивает, слишком это вошло в привычку. Она думает сменить имя на Надежду, чтобы он и её убил и все это закончилось.       А на следующий день она найдёт его старую закладку (он тогда еще не подсел и ее пытался отучить) с кучей пакетиков порошков, таблеток и прочей дряни. И, наконец-то, не проснётся.