И кругосветный путь не выдержит сравненья С тем путешествием, где мы вдвоем. В любви к тебе я близок к поклоненью. Лишь там, где ты, — мой дом. — Жан Кокто Я думаю, что принесение жертвы вознаграждается, — не ругай меня, мой добрый ангел. По твоим глазам я вижу, что ты понимаешь: никто не любит тебя больше, чем я. И мне было бы совестно чинить на твоем лучезарном пути какие бы то ни было препятствия. Мой Жанно, люби меня, как я тебя люблю, утешь меня. Прижми меня к своему сердцу. Помоги мне быть святым, быть достойным тебя и себя. Я живу только тобой. — отрывок из писем Кокто к Жану Маре
У него на полках исключительно политические трактаты и труды выдающихся учёных. Грантер не уверен в этой жизни во многом (во всём, если откровенно), но за не очень то долгие годы собственного существования выяснил несколько вещей, которые, по мнению художника, можно воспринимать как без пяти минут истинные. Например, талант настолько субъективен, что выстреливает в массы лишь при нужной общественной атмосфере или не выстреливает вообще, погружаясь в архивы истории, забытый и потерянный. Ещё один пример — вредные привычки это акт полного мазохизма, людям совершенно не нравится пить черный кофе или курить сигареты, они просто мстят самим себе таким странным способом, не в силах навредить как-то посущественней, своеобразного рода суицид в долгосрочной перспективе. Самое занятное из подобных около истинных наблюдений Грантера касается книг. Среди его знакомых много начитанных, образованных людей и каждый из этих современных интеллигентов считает своей обязанностью, чуть ли не долгом, собрать домашнюю коллекцию любимых книг. К кому бы художник ни наведывался в гости, всегда видел этот ряд аккуратненьких форзацев в шкафах. Люди собирают собственные библиотеки не для того, чтобы сохранить понравившиеся книги, не ради удобства, даже не для оказания особо пафосного эффекта на приглашённых (хотя выпендрёж есть в любой сфере). Согласитесь, в век высоких технологий достаточно смартфона, чтобы прочесть что угодно из когда-либо написанного, но ведь никто не отказывается от покупки бумажных изданий. Художник совсем случайно задумался об этом, отдавая на кассе деньги за томик Верлена, и пришёл к простому выводу — домашние библиотеки при необходимости всегда готовы напомнить тебе о том кто ты такой. Это касается любой материальной вещи, но с книгами сложнее. Вся подноготная личности проясняется стоит только взглянуть на собранные издания. Человек сохраняет прочитанное, чтобы, взглянув разок на полки, восстановить все когда-то обдуманные мысли — восстановить в памяти себя. У Жеана в шкафу куча томиков со стихами, он черпает вдохновение у собратьев поэтов и предпочитает читать, держа в руках печатную версию сборника (во всём виноват его излишний романтизм). Среди поэтов иногда виднеются авторы девятнадцатого и начала двадцатого — сестры Бро́нте, Сент-Экзюпери, Пруст. Прувер витает где-то в облаках, пишет совсем не о насущном и тратит хорошо поставленную рифму на баллады, сонеты и поэмы о прекрасной Изольде, воспевает свою чахлую орхидею в глупом горшочке четырёхстопным ямбом, а про злободневность кажется вовсе не слышал. Грантер почти хорошо к нему относится, едва не любит, если угодно, не может без улыбки слушать певучий голос, что проникновенно читает наизусть заученные строки из Китса, но парнишка и сам словно чахлая орхидея, художник не выносит его наивного лепета, его изящной красоты, его растраченной в никуда гениальности. (Грантер поклялся никогда не затрагивать эту тему, но зачитанный до дыр экземпляр Призрака Оперы* режет ему глаза во время каждого визита к рыжему, синяки на запястьях поэта и спрятанная поглубже в комод куртка Монпарнаса режут тоже, но читать кому-то нотации по поводу абьюзивных отношений, любви к самому себе и правильного выбора как-то лицемерно, не находите). Курфейрак хранит книги в полном беспорядке, на одной полке соседствуют учебники из университетской библиотеки и комиксы про фантастическую четвёрку. Он совершенно не аккуратен и уж точно не бережлив — обложки потрёпаны, а страницы помяты или испачканы. Парень покупает книги стихийно, по настроению, если понравилось что-то в магазине — бери. Грантер не близок с ним, совсем, но несколько раз, что они всей компанией зависали у будущего адвоката дома хватило, чтобы проникнуться теплой симпатией к этому шумному студенту. И симпатия чуть возросла, когда среди фантастической чепухи — вроде Хроник Нарнии, Мстителей, Нила Геймана — брюнет заметил стыдливо задвинутую подальше книгу по астрофизике (Тайсона или Краусса, может кого-то ещё, Грантер точно не запомнил, но восхищение Курфейрака, направленное на главный дуэт их компании заметил и даже немного посочувствовал — стать Комбефером трудно, а Анжольрасом нереально, что уж там). Фейи книг дома почти не держит — в студенческой общаге не настолько много места, к тому же он не тот человек, что готов тратить деньги попусту. Всё, что ему нужно находится в телефоне и платить за интернет удобнее, чем покупать лишнюю макулатуру. Грантер чертовски уважает этого парня, Фейи выкладывается на сто тридцать для того, чтобы чего-то добиться (пусть художник и не разделяет стремления занять какую-то нишу в обществе и вообще к успеху относится с самой своей язвительной усмешкой). Но даже у такого экономного аскета лежат на подоконнике несколько произведений Лема на родном польском и, пожалуй, именно то, что Фейи увлечён философией глубочайшего из фантастов (сам Станислав Лем не особо жаловал такое обращение, но Грантер никогда особой вежливостью не отличался) подняло его на пару пунктов в личном списке брюнета. У Эпонин огромное количество всяких детективов и не возвращённых обратно в библиотеки романов. Грантер не уверен, что это говорит о его подруге, но у девушки за каждой нелегально приобретённой книжкой стоит уморительная история, а на осуждение у Грантера просто не найдется достаточного количества ханжества. Со временем, когда их общение стало действительно близким, а не приятельским, художник узнал, что Эпонин обожает Вудхауса, как и весь английский юмор, на дух не переносит претенциозность в произведениях, а за сюжетные линии, где в основе ничего кроме любви главных героев готова сжигать писателей (Грантер понимает её так хорошо, что никак не комментирует фотографию Мариуса, использованную как закладку в потрёпанной книжечке с полустертыми буквами на обложке — «гордость и предубеждение»*). С Комбефером всё довольно скучно, несмотря на то, что человек он весьма незаурядный — сплошные научные работы и русская классика. Грантер без понятия, что этому милому, богатенькому мальчику с идеально уложенными волосами, выглаженными рубашками и начищенными ботинками пришлось по душе в Достоевском и Андрееве, но теперь всегда немного с подозрением смотрит на студента, когда тот поправляет свои съехавшие очки. В тихом омуте, как говорится. (Грантер знать не хочет, что там на уме у ботаников, но вот конкретно у этого в уме пляшет Эпонин, откидывая пышные, черные волосы с плеч, и признаётся в самых пошлых романтических потугах. Грантер очень сильно надеется, что Комбефер одумается, успокоится и пойдет дальше — Эпонин не та девушка, которая сможет терпеть заносчивость и уж точно не будет мириться с его покровительственным поведением). Сам Грантер не считает, что у него вообще есть какая-то библиотека. Да, книг в его квартирке полным полно, но они валяются где придётся, как придётся и когда придётся. Башенки и стопки совсем разных книг заполняют углы, играют роль подставок и столиков, встают туда, где больше нечего поставить. Многие из них достались Грантеру от бабушки, у которой для библиотеки была отведена целая комната в доме, она восседала там на своём кресле-качалке и курила сигарету через мундштук, рассказывая маленькому кучерявому мальчику о скандалах, связанных с издательством той или иной книги, о жизнях авторов, об их смертях. Эти воспоминания, пожалуй, единственное светлое, что он помнит из детства (да и вообще единственное светлое, что он помнит о своей семье). Как художника Грантера гораздо больше волнует обложка, шрифт и иллюстрации, чем сам текст. Часто случалось, что в книжном брюнет пролистывал страницы, чтобы добраться до изображений, игнорируя укоризненные взгляды златовласого лидера. Гостей у Грантера не бывает и оценить коллекцию прекрасно проиллюстрированных и хорошо оформленных книг некому (они, в отличие от остальных, занимают своё место на полках, чтобы не испортиться). Среди бесчисленного количества выцветших томиков, что собрались в подобие замка справа от дивана, были самые прогремевшие в своё время произведения и авторы — все пьесы, эссе Уайльда и его «Портрет Дориана Грея», Набоковская «Лолита», Бодлеровский сборник «Цветы зла», собрание сочинений Кафки, Дарвин и «Происхождение видов», Теория относительности Эйнштейна, «Так говорил Заратустра», «Алиса в стране чудес», «1984» — всё, что хоть немного всколыхнуло человеческие умы. Сказки Грантер любил больше всего, иногда даже писал по их мотивам, создавая целые альбомы посвященные Питеру Пэну или героям «ветра в ивах». Если бы кто-то увидел эти кучи книг, прочёл бы их названия, какое впечатление возникло бы в голове? Иногда Грантеру хочется спалить всё это, предать жертвенному огню и сплясать вокруг с бокальчиком красного полусладкого. Потому что даже он понимает, что в нём от прочитанного ничего кроме негатива не остаётся, а читать ради красоты, как это делает Прувер, художник не в состоянии — он ради красоты обычно просто смотрит. У него на каждое написанное слово заранее придуман уничтожительный ответ, на каждый аргумент автора сотни собственных контраргументов, на любой вывод найдётся усмешка позлее и шутка пооскорбительнее. Это не мешает наслаждаться искусством, вообще-то, наоборот, помогает видеть глубже и дальше произведения, помогает разглядеть за идеальной языковой формой неидеального человека. Грантер может видеть всё, что угодно, подмечать любые детали, строить образ человека и делать правильные выводы о нём, посмотрев всего лишь на книжные полки. Но у Анжольраса на полках исключительно политические трактаты и труды выдающихся учёных. У Анжольраса в квартире уютно, аккуратно, чисто и светло. Он явно любит красный и немного зависим от кофеина (сплошной поток из баночек кофе в кухонном шкафу). Он вообще не романтик, идеалист да, но не романтик. У него кудри цвета либо пшеницы, либо отшлифованного золота — в зависимости от освещения. Он стал бы самым жестоким из тиранов революции, если бы позволила судьба. Он, оказывается, хранит все подарки друзей, не из сентиментальности, а потому, что не хочет никого обидеть. Он совсем тихо смеётся, плох в выражении чувств и скуп на комплименты (думает, что люди сами способны понять, когда сделали что-то ценное и в дополнительных словах не нуждаются, а вроде бы умный). Он не носит украшения, только отцовские часы на левой руке и серебряное кольцо на указательном правой. Он без понятия, что такое мир, что такое справедливость и чего хотят обычные люди. Он груб и резок, когда задевают его взгляды. Он довольно мил и спокоен, когда находится в кругу самых близких. Анжольрас, почему-то, решил провести собрание у себя на квартире и были приглашены все члены их не совсем легального кружка по борьбе за свободу Патрии. Грантер не был взволнован, он был в священном ужасе от одной только мысли. Ребята накупили еды и напитков, немного поругались при заказе пиццы, почти не говорили о важных делах и просто болтали о какой-то ерунде, разместившись по всем удобным поверхностям гостиной их лидера. Грантер единственный, кто оказался здесь впервые. Наблюдая за друзьями и допивая третью бутылку пива (Эпонин притащила, видимо, специально для него, никто больше не притронулся к алкоголю), Грантер впервые испытал то, что позже медленно начнёт сводить художника с ума — он сложил Анжольраса по кускам, собрав что-то вроде целостной картины, где недоставало лишь одного элемента. Внешность, которой обзавидовались бы греческие эталоны красоты. Характер, достойный самого Аполлона, со всей этой гордостью и возвышенностью над обыденным. Верность, распространившаяся на всех друзей, но требующая в ответ не меньшего. Амбиции, возведённые до неимоверных размеров, неосуществимые для обычных людей. Страсть, по каким-то непонятным причинам отданная иллюзорном народу и родине. Грантер пал в восхищение этим юношей ещё при самой первой встрече, его засосало в болото обожания, но только сейчас, только в этот момент, когда светловолосый Антиной сидел напротив, сдерживая рвущуюся улыбку, слушая шутки Курфейрака, до художника наконец дошло что-то совершенно печальное. Анжольрас — его Галатея, созданная точно по заказу из фантазий и снов. Ровно то, о чём молил атеист Грантер два года назад после шумного ухода из института. Ровно то, что, как он думал, послужит для него вехой, станет маяком в темноте его жизни, где кроме пыльных книжек, порезов, бутылок и не получающихся картин уже давно ничего нет. Анжольрас — Галатея и в нём есть всё, что нужно сгнившей до основания душе. В нём есть всё, но Грантеру, как несчастному Пигмалиону, достался только камень. Грантер знал, знал, что впадает в неистовое поклонение, но не захотел остановиться, не посмел отречься, не повернул обратно к темным глубинам воды, он продолжил безвозвратный путь к светилу. И гореть заживо оказалось приятнее, чем медленно загибаться в собственном бессмыслии. Он, наверное, болен, ведь нельзя столь вдохновлённо потрошить самого себя на алтаре другого человека. Ведь нельзя столь отчаянно пытаться передать каждую чёрточку чужого лица на портрете. Ведь нельзя столь быстро превратить влюблённость в откровенную одержимость. Грантер почувствовал себя одним из тех маньяков, про которых снят ворох плохих фильмов — обсессивным, жалким, еле держащим себя в руках. Возводить какого-то студента с сомнительными моральными ориентирами (Робеспьер, Сен-Жюст, Че Гевара) в ранг богов — кощунство для любой конфессии, шаманизма или вуду. Но Грантер, никогда не верящий ни в суеверия, ни в богов, ни в роль личности в истории, наглухо убежден с данной секунды, что все религии рода человеческого — наглое святотатство. Его Аполлон — божество, первое и последнее. Все люди еретики, глупцы и грешники, выдумавшие ложные истины. Как за такое откровение не выпить? — Всё в порядке? — Жеан сама порядочность, видно же, что не хочет разбираться с чужими проблемами. — А что, не похоже? — вопросом на вопрос лучшее, что сейчас может Грантер. Брюнет тянется за очередной бутылкой. — Ну если у тебя с самого начала в планах было напиться, то не стоило соглашаться сюда приходить. — И упустить возможность побывать в обители самого Аполлона? — он насмешливо вскидывает брови, стараясь свести всё уже куда-нибудь поближе к шутке, но краем глаза видит, как Анжольрас оборачивается на это прозвище, хмуря светлые брови, и желание язвить быстро пропадает. — Просто предупреждаю, что это не особо вежливо, — рыжий отворачивается, показывая, что разговор закончен. Опять же, Грантер никогда не отличался особой вежливостью.***
Теория с книгами всё так же спотыкается об Анжольраса, а Грантер настолько устал, что уже отрёкся от стадии отрицания. С дня озарения проходит чуть больше года, их политический клуб укрепился, сплотился и побратался — все знают всё обо всех, кроме изнывающего художника и неумолимого лидера (этим двоим с виду наплевать на жизни друг друга, блондин не лезет в гниль повседневности Грантера, брюнет в свою очередь не имеет возможности узнать свою музу получше, довольствуясь теми крохами, что получает на многочисленных собраниях). Анжольрас на протяжении долгого времени старался не замечать скептика, неизменно сидящего в углу кафе с бутылкой чего покрепче. Он и не помнит в какой конкретно момент Грантер присоединился, если можно так сказать, к их обществу. Кажется, его привёл Жеан, когда перед одним из митингов потребовалось сделать громкие и запоминающиеся плакаты. Грантеру это удалось на славу и возражать против его присутствия никто не стал. В самом начале его даже трудно было заметить — словно тень за плохо освещенным столиком, художник молча слушал их споры, не пытаясь вмешаться. Анжольрас не видел его нигде помимо Мюзена, не слышал о нём от друзей во время посиделок или прогулок. Он мог так и остаться призраком одного кафе, изредка оказывающим помощь. Но потом что-то изменилось и Анжольрас ненавидит мысль, что упустил переход к этой перемене. Грантер вдруг начал говорить. Не всегда, но если тема приходилась ему по вкусу (блондин без малейшего понятия по каким критериям он выбирал), Грантер вставлял комментарии, выбешивая половину присутствующих. Порой доходило до настоящих скандалов. Грантер умудрялся не соглашаться со всеми, но самые громкие столкновения всегда случались именно с Анжольрасом. Комбефер утверждал, что Грантер просто пытается подобным образом привлечь его внимание. Если так, то у него получилось, Анжольрас строго следил, чтобы этого циника не добавляли в их чаты и беседы, ждал появления художника на собраниях, периферией зрения пристально следил за его поведением, надеясь поймать миг перед тем, как брюнет откроет рот. Всё отдавало какой-то паранойей. Анжольрас ощетинился, стал ещё более резким по отношению к ничего не понимающему, по его мнению, пьянице. Их холодная война продлилась семь долгих месяцев. Грантер опровергал доводы лидера, Анжольрас, не особо осознавая, добивал художника пылкими речами о его никчёмности. Это стало так привычно, что никто уже не зацикливался на их противостоянии. После того, как брюнет побывал у студента дома всё вдруг смазалось. Нет, споры продолжались с таким же постоянством, но было что-то и помимо них. Грантер стал реже обращаться напрямую к лидеру, в его голосе кроме насмешки сквозило что-то схожее с нежностью, он приходил на каждый митинг или протест, неизменно вставая поближе к Анжольрасу, с неохотой, но рисовал карикатуру для их сайта (где-то здесь блондин и узнал, что художник, ну, художник, с образованием и большими полотнами, всё как полагается). Иногда Грантер приносил с собой кофе, когда ребята собирались где-нибудь на обсуждение очередных вот-это-точно-изменит-мир планов. Всегда три стаканчика — ристретто или кофе по-венски для Эпонин (в зависимости от проведенных в состоянии сна часов), мокко с огромным верхним слоем шоколада для Анжольраса (как вообще догадался, лидер чаще вливал в себя эспрессо, чтобы банально не рухнуть на пол, забивая на вкус) и ирландский вариант напитка для самого Грантера (что, в принципе, очевидно, признаем). Возмущенные возгласы остальных успешно и дружно игнорировались, как и сам акт подношения — Анжольрас благодарил художника, делал первый глоток и обязательно скидывал жуткую статейку про африканских детишек, работающих на какао плантациях, за чей счёт мы тут всей Европой наслаждаемся шоколадом, в общую беседу (в которую Грантер, совершенно неожиданно для себя и вполне ожидаемо для буквально всех, был добавлен). И, знаете, за прошедшее время Грантер стал частью их клуба, их братства (Анжольрас постоянно настаивал именно на этом слове, храни его высокопарность Уайльд). Всё улеглось, прижилось и въелось, создав странную, шумную, но уютную атмосферу постоянных встреч. Анжольрас уже и не мыслил свою жизнь без кого бы то ни было из ребят. Без Грантера тоже не мыслил. И так уж вышло, что все понятные вещи открываются нам лишь в непонятных ситуациях. Однажды художник просто не появился на собрании и, отчего-то, никто не обратил внимание на его явное отсутствие. Анжольрас делился очередными идеями касательно чрезвычайно-важных-общественных-проблем-которые-без-него-не-решаемы, но прервался на полуслове. Никто не перебивал, не смеялся, не уходил к бару, громко отодвинув стул, не высказывался по поводу наивности озвученных тезисов (никто из присутствующих не был Грантером, проще говоря). Они сильно поссорились в прошлый раз, не сильнее, чем обычно, на самом то деле, но Анжольрас выпалил нечто грубое, а через секунду художник уже исчез, позабыв на столе помятый лист с начатым портретом. Анжольрас забрал его, не собираясь объяснять саму себе зачем (видеть себя глазами другого человека странно, особенно если тебя изображают с подобием нимба над головой). Лидер выловил Эпонин перед тем, как девушка успела покинуть Мюзен вместе с Мюзикеттой. — Извини, что задерживаю, но Грантер никогда не пропускал наших заседаний. — У него что-то там с работой, не уверена. — Передай ему, чтобы в следующий раз предупреждал. — Сам и передай, телефон тебе на что, — её откровенно веселил этот диалог. — Да, конечно, ещё раз извини, — Анжольрас поспешил вперёд, первым выходя из кафе. Он и не думал раньше о перспективе личного, один на один, общения с художником. Но она представлялась чем-то интригующим. Первое сообщение писалось минут пятнадцать: from Apollo to R: привет, это Анжольрас, ты сегодня не пришёл from R to Apollo: а ты, я смотрю, подмечаешь все детали from Apollo to R: хотел убедиться, что все в порядке from R to Apollo: я не в порядке. ты изнурил меня*. from Apollo to R: что, прости? from R to Apollo: всего лишь песня, Аполлон, расслабься и спасибо, что написал всё в порядке, правда просто пришлось выступить ещё раз я, конечно, гениальный художник и та ещё асоциальная сволочь но до подделывания денег ещё не опустился хотя предложения поступали Анжольрас улыбнулся, чуть сильнее стискивал смартфон в руке. from Apollo to R: что за выступление? from R to Apollo: играю в одном клубе from Apollo to R: ты поешь? from R to Apollo: и этим грешен, каюсь from Apollo to R: почему я никогда не слышал? from R to Apollo: ты вообще многое обо мне не знаешь тебе правда интересно? from Apollo to R: да. есть видео? я хотел бы послушать from R to Apollo: *прикреплённая видеозапись* Анжольрас и раньше задавался вопросом, как Грантер умудряется быть человеком искусства при своём мировоззрении. Он ведь художник, разве им не нужны основы для вдохновения? И сейчас, слушая этот глубокий голос под акустику, исполняющий кавер на cherry wine*, сидя на лавочке в пустом парке на полпути к дому, блондин не знал как реагировать. Не знал почему его цепляет (догадывался, но разбор памфлетов проще, чем собственных чувств). from Apollo to R: это from R to Apollo: что? настолько плохо? from Apollo to R: невероятно честно у тебя волшебный голос Собеседник не отвечал и Анжольрас испугался, что написал что-то лишнее. Когда он уже был у себя в квартире и переписывал конспект к завтрашним занятиям, телефон завибрировал. from R to Apollo: спасибо, Аполлон И до Анжольраса наконец дошёл смысл этого прозвища.***
Второй раз Грантер оказался в квартире их лидера вечером после митинга, точнее после того, как их отпустили из участка полиции. Адреналин сошёл на нет и все немного уставшие делились впечатлениями, поедая заказанную на вынос еду. Мариус с Козетт уехали пораньше, чтобы отблагодарить Жавера за содействие, Прувер доказывал что-то Курфейраку, Комбефер обсуждал с Фейи комментарии на сайте сообщества (братства, Анжольрас, все поняли, угомонись). Их лидер был единственным, кто получил травму. Сияя распухшей губой и налившимся красным цветом синяком на челюсти он выглядел непозволительно довольным. Потихоньку студенты стали расходиться. Грантер ушёл в спальню, чтобы ответить на сообщение от представителя галереи. Кто бы мог подумать, что его работы кого-то заинтересуют (все, кто эти работы видел, но Грантер почти синоним к низкой самооценке). Убрав телефон в карман, художник оглядел комнату. В отличие от остальной квартиры тут царил лёгкий беспорядок, на письменном столе валялись скопом тетради, а постель и вовсе была не заправлена. С жадностью запоминая всю здешнюю обстановку, вплоть до того какими ручками пользуется Аполлон, Грантер наткнул на книжку, сиротливо оставленную на разноцветных папках. Любопытство на то и любопытство, чтобы его невозможно было пересилить. Грантер не удивляется сюжетным поворотам жизни. Знаете, это догма любого скептика или пессимиста — всегда ожидай худшего и ты никогда не будешь ничем ошарашен. Но брюнет, при всей убеждённости в собственный цинизм, не перекладывал данный метод на Анжольраса (всякий художник где-то глубоко в подсознании романтик). В его голове Анжольрас божество, не человек, как от него можно ждать того же, что и от простых смертных — нет уж, увольте. Поэтому собрание произведений Жана Кокто не простая неожиданность. Это шокирующее знамение. Что такая книга делала в обители Аполлона? В квартире, где в книжном шкафу существуют лишь рациональные, нужные, ничего о владельце не говорящие тома скучных политических теорий и экономических конструкций. — Грантер? — он вошёл тихо, незаметно, напугав застывшего художника. — Прости, я уже ухожу, — брюнет тянет руку, чтобы положить книгу на место, но Анжольрас забирает её из его длинных пальцев. — Тебе нравится Кокто? — Да, наверное. Тебе тоже? Поэтому купил? — это не тот разговор, что обычно случается между ними. — Он напоминает мне тебя, — просто, открыто, без смущения, как может только он. — Серьёзно? Почему? — Грантер поворачивается к лидеру всем корпусом и дыхание куда-то девается. Они стоят друг к другу слишком близко. — Сначала я думал, что тебе больше подходит Уайльд, с его словами про бессмысленность искусства и пристрастием к иронии, — он думал о Грантере, чёрт возьми, когда этот мир успел скатиться в утопию, — но потом понял, что ты, настоящий ты, куда более добр. Жан Кокто тоже был аполитичным, прекрасно рисовал, во многом разбирался. И, помнишь, мы смотрели Мечтателей* дома у Жеана? Он упоминал, что тебе этот фильм нравится. Лично мне такой кинематограф не заходит, но я узнал, что сценарий в некотором роде основан на романе Кокто и прочёл его. Грантер почти не слушал, наблюдая за движением губ напротив. — Если честно, то больше всего ты похож на него своей любовью. — Я не ослышался? — Грантер, тот рисунок, что ты забыл в кафе, твоё внимание не к нашей деятельности, а ко мне, твоё нежелание мешаться у меня под ногами, — секундная заминка, будто ему нужно набраться смелости перед прыжком, — хватит. Ты думал я позволю тебе убиваться? — Не то, чтобы я вообще думал. — Оно заметно. Анжольрас тянет его за запястье ещё ближе, прислоняясь своим лбом к чужому. — Ты делаешь это из жалости? — у Грантера крыша едет, а сомнения валунами катятся по напряжённым нервам. Он не уверен в реальности и силится вспомнить не осуществил ли давнюю мечту упиться абсентом до полусмерти — момент похож на ядовитую галлюцинацию. — Идиот, — он, чтоб его, улыбается. Грантер осознаёт, что его поцеловали уже под конец и в спешке кладёт ладонь на бледную шею, притягивая обратно, скользя выше, к волосам, зарываясь в их золото своими узловатыми пальцами. Анжольрас не мастер поцелуев, но художник где-то почти в обмороке и компенсирует собственным опытом. У Аполлона пухлые губы, обворожительно розовые. Он прижимается и опускает руки брюнету на талию. Да разверзнется ад, если они оба не почувствовали себя до безобразия правильно. Позже, потрёпанные и мятые, зацелованные и обласканные, они сидели на диване, касаясь друг друга плечами. Грантер не выпускал руки лидера, беспощадно осыпая то запястье с ладонью, то пальцы лёгкими прикосновениями губ. Две кружки с кофе одиноко покоились на журнальном столике, пар от них спиралью тянулся к потолку и отсвечивал в полумраке комнаты (Грантер варил кофе едва ли не профессионально и Анжольрас подумывал выкинуть сломанную кофеварку, теперь есть кому делать для него настоящий мокко (скорее горячий шоколад с добавлением кофеина)). Все страсти, переживания и разногласия улеглись. Когда Грантер поджёг кончик сигареты, Анжольрас не стал возражать или читать лекции. Впервые на памяти художника. — Почему ты так удивился книжке? — нарушать тишину не хотелось, но блондин настроился поболтать. — В твоём шкафу нет художественной литературы. — И что? Я не полный нигилист, отрицающий роль искусства. Соглашусь с тем, что ничего в этом не смыслю и не питаю к писателям возвышенных чувств, но это не значит, что я не читаю. — Вот как? И что последнее ты прочёл? — художник потушил окурок о бортик зелёной чашки с остатками напитка на дне. — Новые стихи Прувера и «о дивный новый мир». — Что, ищешь лайфхаки для того, как построить тоталитаризм? — Грантер не удержался. — Вообще-то я и не думал об этом, к тому же у меня есть ты, — заметив приподнятые в удивлении брови, студент добавил, — я не стану тираном, если ты будешь рядом. Грантер притянул его в свои объятия. Кому после таких слов могут понадобиться пошлые признания? Теория с книжными полками спотыкается об Анжольраса, но об него буквально всё спотыкается. Грантер в очередной раз убедился, что не существует ничего конкретного и конечного, полностью истинного. Разве что его Аполлон. (который против возвеличивания и обожествления себя, но всякий художник где-то глубоко в подсознании романтик, им на законодательном уровне простителен трепет перед музой)