Друг главного героя

Джен
PG-13
Завершён
124
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
124 Нравится 5 Отзывы 32 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Есть вещи, которые Дазай совершенно не понимает. Например, почему скидка на бинты распространяется, только если закупаешься оптом. Или почему ему никак не могли выдать права, если он сдавал на них вот уже двадцать четвёртый раз. Или почему он никак не может стать счастливым. Или – почему до сих пор жив. Не самое приятное чувство – приходить в себя после того, как надеялся на счастливый конец. Конечно, в сознании Дазая счастливый конец – это только название: ни в одной сказке конец не является счастливым, если кто-то из главных героев умирает; вот только дело, наверное, в том, что в этой книге Дазай никогда не считал себя главным героем. Может быть, он ещё мог бы посоревноваться за место персонажа второго плана. Или массовки. Или вообще решился стать автором романа. Но точно никак не героем. У него и мечта-то была так себе: сделать таковым лучшего друга; а для того, чтобы сюжет шёл правильно, кому-то нужно было умереть. Жизнь на жизнь, баш на баш, что-то такое, а в итоге… в итоге стоит рассчитывать на то, что поблизости была Ёсано-сан, да? Доля секунды до того, как бы перестало работать его сердце. Великая сила Агентства. И как у них всё так гладко получается? – Очнулся? Кто бы сомневался: дежурный по страдающим самоубийцам. Что в прошлой жизни, что в этой – кое-что никогда не менялось: присматривать за неудачливыми дураками приходилось Куникиде-куну. То ли потому, что у него рука тяжёлая, то ли потому, что под этой самой рукой всегда лежал его излюбленный блокнот. Снова захочешь дурить – мало не покажется. – Стайка детективов, охраняющая законопослушных граждан, спасает великого и ужасного босса Портовой мафии, держащего в страхе весь теневой мир. Длинновато для газетного заголовка, но звучит вроде неплохо. Что скажешь? – Что ты болван. Дазай сдержанно смеётся, не размыкая губ, и лишь затем медленно открывает глаза. Что же… что-то в любом из миров действительно не меняется. Например, лазарет в агентстве. Всё такой же стерильно белый, ширмы, койки, умывальник с правой стороны от кровати. Окровавленный фартук Ёсано-сенсей небрежно брошен на вешалку – скорее всего, снова занималась воскрешением с Танизаки-куном. У них вроде как особенная любовь. В любой из жизней. Как, впрочем, и взрывоопасность Куникиды-куна, который во всём считает себя правым – и это не то чтобы неправильно, скорее забавно. Наверное, этого и следует ожидать от несостоявшегося учителя математики. Дазай натужно улыбается. – А ведь я почти умер. Да, хочет сказать Куникида-кун, мы в курсе, что ты почти умер, тебя можно было бы поздравить, хочет сказать Куникида-кун – однозначно хочет, когда несдержанным жестом поправляет очки на переносице и хлопает блокнотом по колену, и Дазай правда ждёт этих слов – ну может же немного побаловать его знание о прошлом мире, подзадорить его неокрепшее, пусть и медленно восстанавливающееся сознание; но вместо этого Куникида-кун поднимается с места, больше не говоря ни слова, и покидает лазарет. Это, конечно, не плевок в душу, но Дазай ощущает себя странно покинутым, когда дверь с хлопком закрывается, оставляя его в тишине и одиночестве. Снова. Дазай накрывает лицо ладонями и сдавленно воет: опять-опять-опять не по плану! Его не должны были спасти! У них не должно было остаться этой чёртовой полусекунды, чтобы восстановить его из ничего! Не должно, не!.. – Куникида не позволил бы умереть у себя на глазах. Дазай вздрагивает, не отнимая ладоней от лица. Не заметил его шагов. Иронично. Великий босс Портовой мафии, совершенно бессильный, лежит на кровати в лазарете Детективного агентства после вроде как идеально исполненного плана, в конце которого, по-хорошему, должен был умереть, но в итоге рыдает как мальчишка, как потерянный мальчишка, который сломал собственную игрушку, долгие годы собираемую кропотливо и трепетно, паз к пазу, чтобы не рассыпалась. И всё это – на глазах лучшего друга. А. Да. Никогда не существовавшего в этой реальности и мёртвого в другой лучшего друга. – Уходи, – сдавленно просит Дазай и давит ладонями на глаза – до цветных пятен под веками. Поломанный механизм, рассыпанные шестерёнки, разжатые бесформенные пружины – вот что он такое. Груда металлолома. Такую не то что не починишь – не соберёшь. И меньше всего хочется, чтобы его таким – бесполезным – видел Одасаку. – Ёсано оказалась поблизости. Если захочешь – благодари её. – Я никого благодарить не буду! – взрывается Дазай, резко подрываясь на кровати и сжимая пальцы на одеяле так крепко, что судорогой сводит каждую задубевшую мышцу. Щёки обжигает чем-то холодным – видимо, слёзы всё же брызнули из глаз; кажется, он не плакал так давно, что совершенно разучился этому, но каждый раз, чёрт возьми, каждый раз, стоило этому человеку оказаться рядом, в Дазае просыпалось что-то человечное. Что-то вроде желания дышать. Заботиться о себе. Что-то вроде желания жить. И тем больнее осознавать, что это не он хотел спасти его – нет, это была Акико-сенсей или Куникида-кун, да кто угодно, но!.. Наверное, поэтому в груди Дазая ядерным салютом взрывается злость, и сердце клокочет в стиснутых рёбрах так яростно, что он задыхается в своём крике: – Никто не просил меня спасать! Я хотел умереть! Я почти умер! Умер, понимаешь, так зачем?!. – Имя. Воздух выбивается из лёгких обречённым стоном. Имя. Ну конечно, имя. То, что их связывало в совершенно иной реальности, когда они были близки, когда им не препятствовал ни статус, ни положение, ни даже сам босс – в итоге, конечно, ставший первопричиной их безвозвратного расставания и боли Дазая. Но сейчас ничего из этого не имело значения. У Мори-сана другая роль; у Дазая – другое будущее; у Одасаку… у Оды… Дазай сжимает зубы и отворачивается. На что он – они оба – вообще надеются? – Мы не друзья, – сдавленно произносит он: слова даются с трудом – отрываются кусками кровоточащего мяса от плоти, Дазай отдирает их медленно, причиняя себе куда больше боли, чем если бы рвал под анестезией или хотя бы быстро; произносит – оставляя глубокие борозды от осознания, что он прав. Он всегда прав. Иначе не получается. – Мы не можем быть друзьями. – Не можем. И правда: болван. И кто его вообще за язык тянул: делает себе больнее, как самый настоящий мазохист, а ведь когда-то – может быть недавно, может быть даже в этой реальности – доказывал, что ненавидит боль. – …но это не значит, что мы не можем попытаться. Дазай вздрагивает – и наконец поворачивается, чтобы заглянуть в чужие – и одновременно столь знакомые – тёпло-карие глаза. У Одасаку в этом мире даже прищур не поменялся: смотрит по-родительски снисходительно, готовый устало потрепать по голове, а после – сказать, что это ничего не имеет значения, что главное – что все остались живы, что главное – он остался жив, цел и невредим. Что остался в порядке. Взгляд Одасаку – константа. Его глубокий ровный голос; редкая щетина на подбородке, о которую Дазай кололся, когда лез с игривым детским поцелуем – в другой реальности; непослушные волосы, странно алеющие под светом лазаретных ламп – в которые тоже приятно зарываться пальцами, носом, уткнуться – и почувствовать, что наконец дома. Это всё принадлежало Дазаю. Другому Дазаю – не ему. А он… он просто хотел попробовать ощутить всё это, понять, что значит – жить для кого-то, ломать мир для кого-то, пусть он – всего лишь строки на страницах чудотворной книги. Так может… стоит расценивать это как шанс? Не божественное благословение, нет. Если этот шанс даёт Одасаку, зачем нужен какой-то там бог, если он не смог уберечь его в иной реальности? Просто… попытаться. – Одасаку, я… – тихо произносит Дазай, даже не зная, что сказать, о чём попросить, но его обрывает резкое: – Ода. – И взгляд у Одасаку такой же, как тогда, в «Люпине»: наполненный вязкой тьмой, неотеческой строгостью, почти беспрекословной жестокостью, проникающей острозаточенным лезвием в самую суть, – и едва хватает сил, чтобы вновь не дать волю отчаянию. – Тебе придётся хорошенько постараться прежде, чем я позволю звать меня так, – поясняет он уже мягче, поднимаясь со стула, и Дазай крепче сжимает пальцы на одеяле, глуша желание ухватиться за край знакомого плаща. – До тех пор – зови меня Одой. В любом случае, это малая плата за то, что Дазай остался в живых. Что его оставили в живых. Ему незачем торговаться – потому что в существующей реальности он чужак, дыхание которого в любой миг может уничтожить этот мир. Единственный мир, где жив он. Единственный мир, где живы все. Именно поэтому Дазай учится улыбаться ровно через сорок три часа после того, как его спасают из мёртвых: – Хорошо, Ода… -кун.

***

Учиться жить заново – почти то же самое, что учить младенца ходить: получается неуклюже и смешно, за ним наблюдают с особой внимательностью и осторожностью, и десятки рук тянутся, чтобы успеть вовремя подхватить – в его случае, правда, не чтобы снова поставить на ноги или не дать разбить неокрепшие колени, а чтобы сдать в полицию со всей его подноготной: у агентства оказывается нужный компромат, чтобы подвести Дазая под смертную казнь. За неделю, проведённую в лазарете, он мог не сделать, но сказать достаточно, чтобы они действительно так поступили, и каждый час сродни пытке, когда ты даже не подозреваешь о своём исходе. Глупо говорить, что он верит, что они на это не способны. Способны. Потому что они не занимаются благотворительностью и не спасают лишившихся смысла жизни вроде как мёртвых боссов Портовой мафии по доброте душевной. Может, это просто влияние извне. Например, просьба Одасаку. Правда, он не уверен, что дело только в Одасаку. Нет, дело в чём-то ещё: у детективов недостаточно полномочий, чтобы стереть все грехи Дазая из баз данных – и с лица Земли; вероятно, именно поэтому Одасаку почти полдня проводит в кабинете директора, пока Ёсано-сан, вооружившись излюбленным тесаком – как самым весомым из аргументов – тащит Дазая в медблок на дообследование, сбор анамнеза и дополнительных материалов для изучения его способности. Возвращается из импровизированной пыточной он почти минута в минуту, как Одасаку выходит от директора – в глубокой задумчивости, с рассекающей лоб глубокой морщиной, словно в его голове на износ работает старый допотопный генератор, ещё немного – и из ушей как из турбин повалит пар. Но это, наверное, ребяческое разыгравшееся воображение, потому что когда Одасаку обращает на него тяжёлый усталый взгляд – становится не до смеха. Дазай глотает глупую шутку и приземляется на стул с обратной стороны рабочего стола. Если собрать воедино все изъяснения, которые, в общем-то, и так умещаются в два с половиной предложения, получается что-то вроде «мы обо всём договорились». Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы за долю секунды понять: агентство не передаст Дазая военной полиции для казни; Министерство закроет глаза и, вероятно, попытается подчистить всё тёмное прошлое Дазая, что бы ни одно дело, ни одна улика, ни один слух не всплыл; но для этого, вероятно, ему придётся как минимум залечь на дно, возможно – сменить внешность и имя. И да. Теперь полная ответственность за его жизнь лежит только на агентстве. – Не боишься, что я подведу и уже завтра окажусь на смертном одре? – пытается пошутить Дазай, но по взгляду Одасаку и так понятно: всем не до смеха. – Ода-сан, разве этому человеку вообще позволено жить? – Мрачная худосочная тень, выросшая за спиной Одасаку из неоткуда, словно покачивается на едва ощутимом сквозняке, и полы светлого плаща гневно волнуются, готовые в любой миг сорваться с места, стоит Дазаю не просто не так пошевелиться – вдохнуть. Акутагава как был преданной псиной, так и остался. Дело в том, что теперь он принимает подачки только с рук Одасаку – и к этим же рукам преданно ластится. Сложно спорить с тем, что из Дазая получился – в любом из миров – бестолковый учитель, потому что как возможно обучать чему-то детей, когда ты сам вроде как ещё ребёнок. Даром что исполнилось двадцать два. Оставалось надеяться, что он правильно поступил, оставив Ацуши-куна на попечение Мори-сана. Потому что Дазай виноват перед ним. Дазай виноват перед всеми ними. Что ж, пожалуй, ответ на вопрос Акутагавы вполне очевиден. – Думаю, он сам знает, – словно прочитав мысли Дазая, отвечает Одасаку под немой возмущённый взгляд вроде как своего подопечного, но тот ничего не говорит. Будто понимает. Будто… осознаёт. Наверное, у него осталось много вопросов: например, куда делась его сестра, если её тело так и не было найдено – и жива ли она вообще, или что стало с тем бестолковым оборотнем, с которым они сцепились в здании, или не замышляет ли та девочка-убийца какой-нибудь теракт после исчезновения своего друга. У Акутагавы много вопросов – Дазай по глазам видит. Но, вот странно, у самого Дазая на эти вопросы нет ни одного ответа. Он не думал о том, что случится после. Его план заканчивался на шаге в никуда: не осталось никаких сил держать всё под контролем, в своих руках, в своих мыслях – хотелось просто спокойствия. Эгоистичного спокойствия. Чтобы ни о чём не думать, ничего не решать, не быть тем, на ком сходится свет клином. Но, кажется, он снова доставил всем проблемы. Действительно болван. Дазай кусает губы и не смотрит на Одасаку, который отправляет Акутагаву дописывать какой-то важный отчёт, а перед ним кладёт несколько бумаг. – Формальности, – поясняет он, кажется, даже не глядя на Дазая. – Каждому нужен второй шанс. По записи гражданского состояния ты уже числишься мёртвым, поэтому напиши новое имя. – Его палец мажет по нужной графе с припиской «Имя, фамилия», и Дазай тянется за ручкой, кажется, уже зная, что впишет. Его третий шанс начинается с прикосновения к родным горячим пальцам. Его искупление начинается с первых шагов по пути добродетели. Его рождение начинается с осторожно выведенного чёрной ручкой нового имени «Оба Ёдзо».

***

Учиться ходить, жить и дышать, когда за тобой присматривает Ода Сакуноске, оказывается не так уж и плохо: не стоит даже надеяться, что Одасаку с помощью своей способности поймает его в самый последний момент, не позволив пропахать носом землю, потому что, во-первых, способность рядом с ним не действует, а во-вторых, Одасаку умудряется ловить ещё до того, как Дазай даже допускает мысль о падении. Едва ли это можно назвать провидением, но хочется думать, что это та самая судьбоносная связь, о которой он так грезил. Шаги даются с трудом, постоянно хочется вцепиться в полы светлого плаща, мельтешащего перед глазами, и попросить, чтобы его довели до конечного пункта – где он, уже окрепший и освоившийся, мог бы просто идти дальше рядом, а не тащиться по пятам обузой. Наверное, эта просьба написана на лице Дазая неоновыми иероглифами, потому что Одасаку устало качает головой – как это когда-то делал на очередную выходку Коске – и протягивает руку, чтобы через два шага её отпустить, безмолвно наставляя: сам. Приходится стараться: залечь на полтора года на дно, пока знакомый министерский работник подчищает прошлое Дазая и лепит его новую личность буквально из ничего (возникает смутная догадка, кто именно помогает Одасаку, – и от осознания отчего-то грызёт в груди неприятным чувством собственнической ревности); принимать помощь от знакомо-незнакомых людей, которые смотрят так, будто Дазай – дикий неприручённый зверёныш, готовый клацнуть пастью и перегрызть глотку – только повод дай, и в какой-то мере это даже обидно, пока не приходит осознание: на дикого зверя он похож больше, чем тот же Акутагава. Ах да, приходится сменить отношение и к Акутагаве. Потому что это другой мир. Это совершенно иная реальность, где он причинил зло гораздо худшее, чем тот, другой Дазай – и никто не говорит, что просить прощения не только словами, но жестами, поступками, взаимной помощью оказывается гораздо сложнее, чем разрушать стабильный мир. Созидать вообще очень сложно, думает Дазай, когда два года спустя проходит вступительный экзамен в Вооружённое детективное агентство. Дело оказывается новым, совершенно неожиданным – хотя чем-то и перекликается с делом Лазурного вестника, – и здесь нужно действовать не столько исходя из логики, сколько исходя из морали – с которой у Дазая в обеих жизнях сложились серьёзные проблемы, – но осторожно, шаг за шагом, складывается впечатление, что у него получается: бомба разминирована, пассажиры эвакуированы, заложники спасены, террорист отправлен за решётку, пособники схвачены, и Дазай, обессиленно впечатав ладони в лицо и стекая по скамейке на опустевшем перроне, на долю мига позволяет себе мысль, что не его это всё, определённо не его – слишком сложно спасать людей, когда привык только уничтожать. Одасаку ничего в тот день не говорит: ставит на ноги и тянет сначала в агентство, чтобы директор и Куникида-кун подтвердили прохождение теста, а потом – к дядюшке, в знакомый ресторанчик рядом с набережной, чтобы отпраздновать лавовым карри вступление в ряды этих невозможных – и определённо самых лучших на свете – людей. Может быть оно всё не так важно – неумение спасать, потому что если не умеешь – определённо стоит научиться. В конце концов, Дазай заново научился ходить, дышать и жить. Научился созидать. А за его спиной, как ангел-хранитель, всегда возникал преданный и неизменный Одасаку. Дазай фырчит, опустошая третий стакан воды, и высовывает пылающий язык. Стабильность – это хорошо. Но умение двигаться вперёд – важнее.

***

Есть вещи, которые Дазай определённо никак не может понять. Например, почему его продолжают ставить в напарники Куникиде-куну, если он даже лично директору высказывался по этому поводу и настоятельно просил – умолял! – поставить его в пару с Одасаку. Или почему в таком случае его сменщиком выступает Акутагава-кун. Или куда у него как-то резко испаряется желание совершить самоубийство, хотя в начале июля вода вроде как уже тёплая, а он – о господи – года три, если не больше, не брался ни за верёвку, ни за лезвия. Какой непорядок. Нужно срочно исправлять. Правда, этот ребяческий запал сразу куда-то исчезает, стоит Одасаку подняться с места и взять со спинки кресла плащ: о, о-о-о, это значит, у него сегодня намечается какое-то здоровски интересное дело, и если Дазай не увяжется за Одасаку, он определённо не сможет себя простить за то, что упустил такое веселье! Ну и в общем-то умение не только вскрывать, но и воспроизводить искусственное заедание и заклинивание замков оказывается весьма полезным навыком, когда Дазай, показав на прощание язык Куникиде-куну, исчезает в темноте коридора вслед за Одасаку. И если его и терзает совесть, то так, совсем немного. Просто потому что потом Одасаку придётся отчитываться за поведение Дазая – но вот если бы директор сразу послушался и сделал их напарниками, таких казусов можно было бы избежать. И в конце концов, дверь слишком сильно скрипела, петли давно следовало поменять – чем и сможет заняться Акутагава-кун, окончательно потерявший голову от счастья, когда две недели назад к нему вернулась его прелестная сестрёнка. Дазай догоняет Одасаку на улице, едва не вцепившись пальцами в его тёплую широкую ладонь, как маленький ребёнок, но вовремя себя одёргивает. Учиться ходить оказалось сложно, но сложнее – подстроиться под шаг Одасаку: выверенный, широкий, упрямый. Целенаправленный. Таким, наверное, идут к мечте. У Дазая мечты больше нет, есть только какое-то неясное предчувствие чего-то – может быть хорошего, может быть плохого, может быть это и не предчувствие вовсе, но просто остатки того малодушного, гнетущего, грозящего утянуть назад, обратно во тьму (само)разрушения, потому Дазай и пытается подстроиться под шаг Одасаку, чтобы убежать от этого. И не чтобы догнать самого Одасаку – просто чтобы не отставать. Дазай мурлычет себе под нос очередную глупую песню. Наверное, это не такой уж плохой мир, сюжет которого пришлось пустить на самотёк, но одним из персонажей которого Дазай стал в итоге. Конечно, Оба Ёдзо – так себе имечко, главный герой его вряд ли бы стал носить, но вот для… а. А для кого могло подойти это имя, если бы они действительно писали роман? – Ода-ку-у-у-ун, – зовёт Дазай в неотвратимом желании задать насущный вопрос, когда они сворачивают после парка в проулок в направлении от центра и выходят на какую-то ужасно узкую улицу с пёстрыми вывесками сушичных, рамэнных и антикварных лавочек, и Одасаку кидает на него какой-то странный взгляд через плечо, в алом отсвете бумажных расписных фонарей кажущийся почти дьявольски завораживающим. Такой взгляд мог бы вершить его судьбу. – Кажется, когда-то давно ты назвал меня по-другому. Одасаку ныряет под вывеску какой-то старой полузаброшенной библиотеки, и Дазаю приходится взять себя в руки, чтобы не врезаться в неё носом. Погодите. Что он только что сказал? – Разве ты не говорил, что я не имею права называть тебя так? – осторожно интересуется Дазай, лавируя между мусорных мешков, сгруженных прямо на улице и, кажется, забытых на этой неделе мусоровозом. Кошмар какой. И зачем они сюда свернули? – Говорил. У Дазая, кажется, желудок сжимает в настолько плотную пружину, что если отпустит – она пробьёт ему позвоночник. И, честно говоря, хочется думать, что это от спёртого запаха узких проулков, а не от чужих слов. – И что… мы не можем быть друзьями. Одасаку останавливается посреди незнакомого двора-колодца так резко, что Дазай впечатывается ему в спину – и так замирает, неосознанно ухватившись пальцами за край его кармана. Сердце не бьётся – застывает в груди леденеющем камнем, готовым в любой миг безвозвратно обрушиться вниз и раскрошиться в пыль. Кажется, это момент истины. Интересно, в романе это было бы развязкой или кульминацией? И что должен услышать Дазай, чтобы… – Не можем. …рассыпаться на части за миг… – Разве могут стать друзьями те, кто уже ими стал? …и тут же собраться воедино, наполненный новой жизнью и странным искрящимся воздушным счастьем. Дазай облегчённо смеётся, вжимаясь лицом в шею Одасаку, и, чёрт возьми, если он не смог стать хорошим автором для сюжета этого мира, то Оба Ёдзо однозначно должен стать лучшим из лучших – друзей, конечно, – для главного героя Оды Сакуноске.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.