***
Учиться жить заново – почти то же самое, что учить младенца ходить: получается неуклюже и смешно, за ним наблюдают с особой внимательностью и осторожностью, и десятки рук тянутся, чтобы успеть вовремя подхватить – в его случае, правда, не чтобы снова поставить на ноги или не дать разбить неокрепшие колени, а чтобы сдать в полицию со всей его подноготной: у агентства оказывается нужный компромат, чтобы подвести Дазая под смертную казнь. За неделю, проведённую в лазарете, он мог не сделать, но сказать достаточно, чтобы они действительно так поступили, и каждый час сродни пытке, когда ты даже не подозреваешь о своём исходе. Глупо говорить, что он верит, что они на это не способны. Способны. Потому что они не занимаются благотворительностью и не спасают лишившихся смысла жизни вроде как мёртвых боссов Портовой мафии по доброте душевной. Может, это просто влияние извне. Например, просьба Одасаку. Правда, он не уверен, что дело только в Одасаку. Нет, дело в чём-то ещё: у детективов недостаточно полномочий, чтобы стереть все грехи Дазая из баз данных – и с лица Земли; вероятно, именно поэтому Одасаку почти полдня проводит в кабинете директора, пока Ёсано-сан, вооружившись излюбленным тесаком – как самым весомым из аргументов – тащит Дазая в медблок на дообследование, сбор анамнеза и дополнительных материалов для изучения его способности. Возвращается из импровизированной пыточной он почти минута в минуту, как Одасаку выходит от директора – в глубокой задумчивости, с рассекающей лоб глубокой морщиной, словно в его голове на износ работает старый допотопный генератор, ещё немного – и из ушей как из турбин повалит пар. Но это, наверное, ребяческое разыгравшееся воображение, потому что когда Одасаку обращает на него тяжёлый усталый взгляд – становится не до смеха. Дазай глотает глупую шутку и приземляется на стул с обратной стороны рабочего стола. Если собрать воедино все изъяснения, которые, в общем-то, и так умещаются в два с половиной предложения, получается что-то вроде «мы обо всём договорились». Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы за долю секунды понять: агентство не передаст Дазая военной полиции для казни; Министерство закроет глаза и, вероятно, попытается подчистить всё тёмное прошлое Дазая, что бы ни одно дело, ни одна улика, ни один слух не всплыл; но для этого, вероятно, ему придётся как минимум залечь на дно, возможно – сменить внешность и имя. И да. Теперь полная ответственность за его жизнь лежит только на агентстве. – Не боишься, что я подведу и уже завтра окажусь на смертном одре? – пытается пошутить Дазай, но по взгляду Одасаку и так понятно: всем не до смеха. – Ода-сан, разве этому человеку вообще позволено жить? – Мрачная худосочная тень, выросшая за спиной Одасаку из неоткуда, словно покачивается на едва ощутимом сквозняке, и полы светлого плаща гневно волнуются, готовые в любой миг сорваться с места, стоит Дазаю не просто не так пошевелиться – вдохнуть. Акутагава как был преданной псиной, так и остался. Дело в том, что теперь он принимает подачки только с рук Одасаку – и к этим же рукам преданно ластится. Сложно спорить с тем, что из Дазая получился – в любом из миров – бестолковый учитель, потому что как возможно обучать чему-то детей, когда ты сам вроде как ещё ребёнок. Даром что исполнилось двадцать два. Оставалось надеяться, что он правильно поступил, оставив Ацуши-куна на попечение Мори-сана. Потому что Дазай виноват перед ним. Дазай виноват перед всеми ними. Что ж, пожалуй, ответ на вопрос Акутагавы вполне очевиден. – Думаю, он сам знает, – словно прочитав мысли Дазая, отвечает Одасаку под немой возмущённый взгляд вроде как своего подопечного, но тот ничего не говорит. Будто понимает. Будто… осознаёт. Наверное, у него осталось много вопросов: например, куда делась его сестра, если её тело так и не было найдено – и жива ли она вообще, или что стало с тем бестолковым оборотнем, с которым они сцепились в здании, или не замышляет ли та девочка-убийца какой-нибудь теракт после исчезновения своего друга. У Акутагавы много вопросов – Дазай по глазам видит. Но, вот странно, у самого Дазая на эти вопросы нет ни одного ответа. Он не думал о том, что случится после. Его план заканчивался на шаге в никуда: не осталось никаких сил держать всё под контролем, в своих руках, в своих мыслях – хотелось просто спокойствия. Эгоистичного спокойствия. Чтобы ни о чём не думать, ничего не решать, не быть тем, на ком сходится свет клином. Но, кажется, он снова доставил всем проблемы. Действительно болван. Дазай кусает губы и не смотрит на Одасаку, который отправляет Акутагаву дописывать какой-то важный отчёт, а перед ним кладёт несколько бумаг. – Формальности, – поясняет он, кажется, даже не глядя на Дазая. – Каждому нужен второй шанс. По записи гражданского состояния ты уже числишься мёртвым, поэтому напиши новое имя. – Его палец мажет по нужной графе с припиской «Имя, фамилия», и Дазай тянется за ручкой, кажется, уже зная, что впишет. Его третий шанс начинается с прикосновения к родным горячим пальцам. Его искупление начинается с первых шагов по пути добродетели. Его рождение начинается с осторожно выведенного чёрной ручкой нового имени «Оба Ёдзо».***
Учиться ходить, жить и дышать, когда за тобой присматривает Ода Сакуноске, оказывается не так уж и плохо: не стоит даже надеяться, что Одасаку с помощью своей способности поймает его в самый последний момент, не позволив пропахать носом землю, потому что, во-первых, способность рядом с ним не действует, а во-вторых, Одасаку умудряется ловить ещё до того, как Дазай даже допускает мысль о падении. Едва ли это можно назвать провидением, но хочется думать, что это та самая судьбоносная связь, о которой он так грезил. Шаги даются с трудом, постоянно хочется вцепиться в полы светлого плаща, мельтешащего перед глазами, и попросить, чтобы его довели до конечного пункта – где он, уже окрепший и освоившийся, мог бы просто идти дальше рядом, а не тащиться по пятам обузой. Наверное, эта просьба написана на лице Дазая неоновыми иероглифами, потому что Одасаку устало качает головой – как это когда-то делал на очередную выходку Коске – и протягивает руку, чтобы через два шага её отпустить, безмолвно наставляя: сам. Приходится стараться: залечь на полтора года на дно, пока знакомый министерский работник подчищает прошлое Дазая и лепит его новую личность буквально из ничего (возникает смутная догадка, кто именно помогает Одасаку, – и от осознания отчего-то грызёт в груди неприятным чувством собственнической ревности); принимать помощь от знакомо-незнакомых людей, которые смотрят так, будто Дазай – дикий неприручённый зверёныш, готовый клацнуть пастью и перегрызть глотку – только повод дай, и в какой-то мере это даже обидно, пока не приходит осознание: на дикого зверя он похож больше, чем тот же Акутагава. Ах да, приходится сменить отношение и к Акутагаве. Потому что это другой мир. Это совершенно иная реальность, где он причинил зло гораздо худшее, чем тот, другой Дазай – и никто не говорит, что просить прощения не только словами, но жестами, поступками, взаимной помощью оказывается гораздо сложнее, чем разрушать стабильный мир. Созидать вообще очень сложно, думает Дазай, когда два года спустя проходит вступительный экзамен в Вооружённое детективное агентство. Дело оказывается новым, совершенно неожиданным – хотя чем-то и перекликается с делом Лазурного вестника, – и здесь нужно действовать не столько исходя из логики, сколько исходя из морали – с которой у Дазая в обеих жизнях сложились серьёзные проблемы, – но осторожно, шаг за шагом, складывается впечатление, что у него получается: бомба разминирована, пассажиры эвакуированы, заложники спасены, террорист отправлен за решётку, пособники схвачены, и Дазай, обессиленно впечатав ладони в лицо и стекая по скамейке на опустевшем перроне, на долю мига позволяет себе мысль, что не его это всё, определённо не его – слишком сложно спасать людей, когда привык только уничтожать. Одасаку ничего в тот день не говорит: ставит на ноги и тянет сначала в агентство, чтобы директор и Куникида-кун подтвердили прохождение теста, а потом – к дядюшке, в знакомый ресторанчик рядом с набережной, чтобы отпраздновать лавовым карри вступление в ряды этих невозможных – и определённо самых лучших на свете – людей. Может быть оно всё не так важно – неумение спасать, потому что если не умеешь – определённо стоит научиться. В конце концов, Дазай заново научился ходить, дышать и жить. Научился созидать. А за его спиной, как ангел-хранитель, всегда возникал преданный и неизменный Одасаку. Дазай фырчит, опустошая третий стакан воды, и высовывает пылающий язык. Стабильность – это хорошо. Но умение двигаться вперёд – важнее.***
Есть вещи, которые Дазай определённо никак не может понять. Например, почему его продолжают ставить в напарники Куникиде-куну, если он даже лично директору высказывался по этому поводу и настоятельно просил – умолял! – поставить его в пару с Одасаку. Или почему в таком случае его сменщиком выступает Акутагава-кун. Или куда у него как-то резко испаряется желание совершить самоубийство, хотя в начале июля вода вроде как уже тёплая, а он – о господи – года три, если не больше, не брался ни за верёвку, ни за лезвия. Какой непорядок. Нужно срочно исправлять. Правда, этот ребяческий запал сразу куда-то исчезает, стоит Одасаку подняться с места и взять со спинки кресла плащ: о, о-о-о, это значит, у него сегодня намечается какое-то здоровски интересное дело, и если Дазай не увяжется за Одасаку, он определённо не сможет себя простить за то, что упустил такое веселье! Ну и в общем-то умение не только вскрывать, но и воспроизводить искусственное заедание и заклинивание замков оказывается весьма полезным навыком, когда Дазай, показав на прощание язык Куникиде-куну, исчезает в темноте коридора вслед за Одасаку. И если его и терзает совесть, то так, совсем немного. Просто потому что потом Одасаку придётся отчитываться за поведение Дазая – но вот если бы директор сразу послушался и сделал их напарниками, таких казусов можно было бы избежать. И в конце концов, дверь слишком сильно скрипела, петли давно следовало поменять – чем и сможет заняться Акутагава-кун, окончательно потерявший голову от счастья, когда две недели назад к нему вернулась его прелестная сестрёнка. Дазай догоняет Одасаку на улице, едва не вцепившись пальцами в его тёплую широкую ладонь, как маленький ребёнок, но вовремя себя одёргивает. Учиться ходить оказалось сложно, но сложнее – подстроиться под шаг Одасаку: выверенный, широкий, упрямый. Целенаправленный. Таким, наверное, идут к мечте. У Дазая мечты больше нет, есть только какое-то неясное предчувствие чего-то – может быть хорошего, может быть плохого, может быть это и не предчувствие вовсе, но просто остатки того малодушного, гнетущего, грозящего утянуть назад, обратно во тьму (само)разрушения, потому Дазай и пытается подстроиться под шаг Одасаку, чтобы убежать от этого. И не чтобы догнать самого Одасаку – просто чтобы не отставать. Дазай мурлычет себе под нос очередную глупую песню. Наверное, это не такой уж плохой мир, сюжет которого пришлось пустить на самотёк, но одним из персонажей которого Дазай стал в итоге. Конечно, Оба Ёдзо – так себе имечко, главный герой его вряд ли бы стал носить, но вот для… а. А для кого могло подойти это имя, если бы они действительно писали роман? – Ода-ку-у-у-ун, – зовёт Дазай в неотвратимом желании задать насущный вопрос, когда они сворачивают после парка в проулок в направлении от центра и выходят на какую-то ужасно узкую улицу с пёстрыми вывесками сушичных, рамэнных и антикварных лавочек, и Одасаку кидает на него какой-то странный взгляд через плечо, в алом отсвете бумажных расписных фонарей кажущийся почти дьявольски завораживающим. Такой взгляд мог бы вершить его судьбу. – Кажется, когда-то давно ты назвал меня по-другому. Одасаку ныряет под вывеску какой-то старой полузаброшенной библиотеки, и Дазаю приходится взять себя в руки, чтобы не врезаться в неё носом. Погодите. Что он только что сказал? – Разве ты не говорил, что я не имею права называть тебя так? – осторожно интересуется Дазай, лавируя между мусорных мешков, сгруженных прямо на улице и, кажется, забытых на этой неделе мусоровозом. Кошмар какой. И зачем они сюда свернули? – Говорил. У Дазая, кажется, желудок сжимает в настолько плотную пружину, что если отпустит – она пробьёт ему позвоночник. И, честно говоря, хочется думать, что это от спёртого запаха узких проулков, а не от чужих слов. – И что… мы не можем быть друзьями. Одасаку останавливается посреди незнакомого двора-колодца так резко, что Дазай впечатывается ему в спину – и так замирает, неосознанно ухватившись пальцами за край его кармана. Сердце не бьётся – застывает в груди леденеющем камнем, готовым в любой миг безвозвратно обрушиться вниз и раскрошиться в пыль. Кажется, это момент истины. Интересно, в романе это было бы развязкой или кульминацией? И что должен услышать Дазай, чтобы… – Не можем. …рассыпаться на части за миг… – Разве могут стать друзьями те, кто уже ими стал? …и тут же собраться воедино, наполненный новой жизнью и странным искрящимся воздушным счастьем. Дазай облегчённо смеётся, вжимаясь лицом в шею Одасаку, и, чёрт возьми, если он не смог стать хорошим автором для сюжета этого мира, то Оба Ёдзо однозначно должен стать лучшим из лучших – друзей, конечно, – для главного героя Оды Сакуноске.