В пелене дождя

Я шел по искалеченной, изломанной набережной, обходя по широкой дуге проломившие асфальт травы и деревья с больными, искривленными ветвями. По правую руку обглоданным скелетом белел Дом Правительства; золотой герб России — как пуля во лбу. По левую руку соблазняли прохладой темные, отравленные воды Москвы-реки. С тех пор как мое население резко и катастрофически сократилось, влияние города на реки сильно ослабло. Я с каждым днем ощущаю, как к ним возвращается прежняя мощь. Скоро они будут править здесь бал. Я же — лишь бледная тень самого себя. Я обескровел; даже ногти тускло-розового, мертвенного оттенка, а кожа сравнима со старым, белокаменным Кремлем. Я потерял свой вес и значение в мире — даже наст зимой не проламывается подо мной, а лишь потрескивает в бессмысленной угрозе. Во мне едва теплется жизнь. Ноги и руки вечно мерзнут и не могут согреться у костра, голос охрип и потух, взгляд утратил зоркость и остроту. А волосы будто в насмешку все такие же золотые — золоту все равно, что творится вокруг. И все же я жив, пока там, под землей, жив хоть один человек. Я говорю «там» потому, что этот особый мир, умирающий и выживающий одновременно, для меня закрыт. Не потому, что меня не хотели там видеть — когда стало ясно, что катастрофа неизбежна и нужно укрываться, я сам отказал службе безопасности и остался наверху. Туда, в метро, попадает лишь тот мизер ресурсов, которые пригодны для человека; я не имею права его потреблять. И не буду. Мне ведь не страшна радиация, не страшны голод и холод. Меня не убьет ни одна мутировавшая тварь, ни одна пуля, ни один нож. Пока внизу стучит хоть одно сердце, я бессмертен. Люди давно меня заметили; я не особенно-то скрываюсь. Сначала они относились ко мне с подозрением и чуть что пытались застрелить. А потом, крича от ужаса, убегали, увидев, как я медленно встаю и с сожалением оглядываю продырявленную и испачканную одежду — запасы моих любимых магазинов не вечные. Они прозвали меня Призраком. То, что меня можно увидеть в разных районах города, только прибавляло этой версии убедительности. Со временем по величественным дворцам и темным тоннелям метро стали ходить и другие рассказы — как я помог кому-то найти путь, как предупредил о засаде, как предостерег от встречи с чудовищем. Сейчас встретить меня считают добрым знаком. Однажды я с содроганием услышал от людей на привале: «Это дух Москвы». Неужели они подсознательно чувствуют мою истинную сущность?.. Впрочем, что тут гадать — ответа я никогда не узнаю. Лучше идти и вдыхать полной грудью упоительно сладкий аромат сирени. У нее теперь бывает и по семь, и по восемь-девять лепестков. А найти цветок с пятью все так же сложно. Иронично. Где-то вдали взорвался гром, и по пасмурному небу ударной волной прокатилось гулкое эхо. Я поднял голову; в отличие от людей, без тревоги. На лицо упала первая капля. Со звонкими шлепками на асфальте растеклись водяные кляксы — пока еще редкие, но крупные. Я люблю, когда идет дождь — за шумом воды не слышно мертвой тишины, и если уйти в какой-нибудь парк или просто закрыть глаза, можно на минуту-другую поверить, что все хорошо. Что не было никакой войны, и город пуст единственно из-за ливня. Маленькая утешительная иллюзия. Вместо снов, которых я уже давно не вижу. Я замедлился и прогулочным шагом заскользил по лабиринту улиц. Хорошо знакомый зигзагообразный маршрут. Раньше мы часто гуляли здесь с Петей, когда он приезжал в гости. Тогда этот зигзаг соединял воедино широкие дорогие проспекты и сонные тихие улочки, уютные зеленые дворы и яркие площади, элегантные скверики с изящными скамеечками и развеселые кафе и рестораны. Сейчас это скорее полоса препятствий с перелесками и баррикадами проржавевших автомобилей, но я все равно сюда прихожу. Особенно весной, когда цветет сирень. Углубиться в квартал мне не удалось — путь преградили остовы автомобилей, еще в начале войны погребенные под обломками полуразрушенного снарядом здания. Я шел уже очень долго, и сил лезть через них у меня не осталось. Когда-нибудь потом. Мне теперь уже до скончания века некуда торопиться. Невесело думая, что не это я представлял, мечтая за рабочим столом о долгом отпуске, я опустился на полусгнившую, посеревшую без ухода скамеечку под сиреневым кустом, без прежней брезгливости откинулся спиной на замшелую спинку и запрокинул голову. Сквозь густую завесу ветвей на меня почти не капало. Уставив взгляд на тяжелые блахоуханные гроздья, я машинально поискал глазами цветок с пятью лепестками. Не нашел. Неподалеку раздались шаги. Спокойные, размеренные, исполненные какого-то особого достоинства. Очень характерные. А через несколько секунд на самом краю поля зрения появился силуэт. Каждой своей чертой до боли знакомый. — Скучаешь? — с ласковой вкрадчивостью спросил не по-северному живой, молодой голос. Я промолчал. Петербург с понимающей кривоватой усмешкой качнул головой, будто бы говоря сам себе: «Да уж, что это я…» и сел рядом. Мельком посмотрел на сирень, придвинулся. Откинул назад намокшие пряди со лба. Непринужденно обвил меня рукой за талию. Я остался безучастным. Ему это не понравилось; к ладони, фамильярно касающейся пальцами выпирающей косточки таза, добавилась рука, по-хозяйски перекрывшая грудь. Я слушал шелест дождя. Питер придвинулся ко мне вплотную. Поддел коленом ногу, требуя, чтобы я перекинул ее через его ноги, почти уселся к нему на колени. Я не шелохнулся и упорно изучал хитросплетение трещин на асфальте. Он требовательно сжал меня в объятиях, с настойчивой игривостью прикусил мочку уха: — Ну и что это за демарш, м?.. Я впервые посмотрел на него и столкнулся взглядом с холодно-серыми, проницательными глазами. Голос едва не дрогнул. — Ты не Петя. Смоляная бровь изящно взлетела: — Откуда такие мысли? Мне понадобилось мгновение, чтобы собраться и суметь произнести ответ. — Петербург я всегда чувствовал. Петр снисходительно фыркнул, прижался лбом к моему виску: — Радость моя, ты даже собственное население уже не ощущаешь. Где тебе чувствовать меня? Я поморщился и попытался отстраниться. Сильная рука тотчас накрыла затылок. Заставила повернуть лицо к собеседнику. Осторожно, будто укрощая дикого зверька, вплела пальцы в волосы. — Какой же ты упрямый, дорогой… — сдерживая раздражение, нарочито четко проговорил Питер. — Ну сколько лет уже прошло, а? Неужели нравится раз за разом проигрывать в голове прошлое и мучиться? Мы с тобой мало настрадались? Война закончилась, люди выжили, ресурсы есть… Век-другой, и все вернется на круги своя! Так почему ты никак не можешь успокоиться и жить дальше как получается? — Потому что из всех гражданских объектов на Северо-Западе они первым делом разбомбили ЛАЭС, — горько ответил я и устало попросил: — Хватит. Я же вижу, что ты не Петя. Стальные глаза напротив резанули меня укоризненно-оскорбленным взглядом и резко потемнели до нефтяного черного. Москва-река приняла истинный облик, нехотя освободила меня из объятий и негодующе откинула за плечо водопадом удлинившиеся волосы. Уже не золотые, а илисто-темные с прозеленью. — Однажды мы с расчудесным Петей придем к тебе снова, — со зловещей уверенностью процедила она, — и ты не захочешь увидеть разницу. — Этому не бывать, — твердо ответил я. — Посмотрим, — ухмыльнулась река. — Сейчас ты тверд и незыблем, но камни с годами разрушаются. — Город — это не только камни, — возразил я. — Но и люди? — пренебрежительно уточнила Москва-река. — Зря ты на них надеешься. Они не то что о тебе, они и о себе позаботиться не в силах. Не то что я. Я сжал губы, не желая продолжать отвратительный мне разговор. Москва-река, не дождавшись ответа, тоже развалилась на скамейке — волосы с журчащим звуком перехлестнули через спинку — и с жестокой непосредственностью заметила: — Вот ты не ценишь своего счастья, а один твой человечек с минуты на минуту падет ко мне в объятья. — И ты молчишь?! Я бросился на набережную. Москва-река не стала меня останавливать — лишь расхохоталась в спину. От моста веяло смертью. Я еще издалека различил беспомощно повисшую над провалом фигуру. Близорукость мешала разглядеть детали, но мне показалось, что человек хватается за арматурную сетку. Я побежал так быстро, как только мог. Кросс мимо гниющих машин и поваленных ограждений. Нырок под накренившийся фонарный столб. Наверх в три скачка. Молодой парень, почти мальчишка. Наверное, поскользнулся на мокром покрытии. Я затормозил на краю, почти упал сам. Поржавевшие штыри арматуры, крошка бетона. Обезумевшие от страха глаза за стеклами противогаза. На мгновение в них мелькнула отчаянная надежда. Я схватил горе-сталкера за руку и потянул наверх. Почти удалось — он уже начал елозить ногами, пытаясь мне помочь… Но полноводные реки в этом мире сильнее вымирающих городов. По ногам прошла дрожь. Край моста обрушился, и мы оба полетели вниз. Меня ударило головой о холодную гладь… …и я, резко встрепенувшись, открыл глаза и, морщась, потер ушибленный о стекло лоб. Руки замерзли; холод неприятно напоминал прикосновения реки во сне. Я сунул ладони в рукава — левую в правый и правую в левый, как если бы это была муфта — и хмуро осмотрелся. За окнами троллейбуса шумела непогода; ветер бросал хлесткие потоки дождя то в одну, то в другую сторону. Моему соседу по сидению, растрепанному студенту с большим рюкзаком на коленях, все это было нипочем — он беззастенчиво спал у меня на плече, открыв во сне рот. Его и мои движения не потревожили! Из раскрытого отделения рюкзака выглядывала книга с замусоленными уголками. Ох уж эти мягкие обложки! Я поддался смутному любопытству и наклонил голову, чтобы разобрать название. Хм… «Метро 2033». Наверное, какая-то футуристическая вещь. И, судя по истрепанным страницам, интересная… Миг озарения заставил меня покоситься на любителя фантастики с долей укоризны: очень некрасиво с вашей стороны, молодой человек. Да, сомнений быть не может — задремав, я попал в его сон. Такое порою случается: когда я переутомляюсь, разум становится вялым; все рациональное, человеческое, как бы затухает, а городское, физическое и метафизическое, наоборот крепнет, и мое сознание разливается дальше положенных границ, захлестывает сны и мысли моих жителей… В такие моменты мне может присниться все, что угодно. Цветное. Черно-белое. Цвета старых, пожелтевших фотографий. Сон во сне. Переложение прошлого, настоящего и гипотетического будущего на манер театра абсурда. Другие страны и иные миры. Нечто, что вообще невозможно описать словами… Троллейбус встряхнуло на повороте. Моего соседа подкинуло. Он проснулся, встревоженно огляделся. На лице появились признаки облегчения; он поднялся и, закинув рюкзак за спину, встал у дверей. Я окликнул: — Молодой человек, у вас рюкзак открыт! Студент, встрепенувшись, затолкнул книгу поглубже и вжикнул молнией. Сообразив, что нужно поблагодарить, поднял на меня взгляд. — Спаси… бо. В глазах юноши почти шок; круглые ободки модных очков как окошки противогаза. Похоже, я ему тоже снился. Я тепло улыбнулся: — Да не за что. Парень неверяще косился на меня исподтишка еще несколько минут и, наконец, выпрыгнул на остановке. Глядя, как он, втянув голову в плечи, скачет под дождем по улице, я украдкой вздохнул с облегчением и вытянул из кармана мобильный. Несколько томительных гудков, и из динамика донесся бодрый голос Петербурга: — Слушаю, радость моя! От невольной ассоциации по спине пробежал холодок, но я всегда был хорошим актером. — Привет, Петь, — беззаботно сказал я, и ни одна нотка в голосе не выдала принужденности. — Какие планы на выходные? — Да пока, в общем-то, никакие, — мурлыкнул Питер и, кажется, глотнул кофе. — Но что-то мне подсказывает, что в субботу утром я поеду в Москву. Как думаешь, интуиция не подводит? — Ни разу, — убежденно ответил я. Петя издал тихий смешок. — Хорошо. Значит, в субботу… — задумчиво повторил он и уточнил: — Часиков в восемь? — В восемь, — согласился я и бросил взгляд на небо. Среди свинцово-синих туч проступал кусочек сизо-голубого неба с искристой лентой радуги.