Раченов.

      Раченов Константин Павлович был рожден в доме своего отца Павла Сергеевича. Павел Сергеевич пусть и имел несколько черт, отличавших его от обычных аристократов, коим он и являлся всю свою жизнь, но всегда гордился своим статусом и предпочитал складно показывать его перед всеми, с кем вел спокойные беседы. Своего сына он всегда учил быть похожим на него, что значило — настоящим аристократом Петербурга. Воспитание Костечки проводилось всегда целыми собеседованиями в семье: отец желал видеть в сыне настоящего джентльмена, а мать, Наталья Андреевна, хотела, чтобы сердце его было очень мягко и добро, как бывало у всякого очень бедного и простодушного. Чтобы на его бледном личике не проскальзывала и доля злости, зависти и других отвратительных черт, ведь Наталья Андреевна сама была женщиной очень доброжелательною. Хотя она и вышла замуж за Павла Сергеевича по расчету, но никогда не смела жаловаться на него и даже более: любила в нем некоторые черты, особенно отсутствие всякого деспотизма.       Костя был мальчишкою спокойным и очень послушным, каждая женщина могла только и сказать, как сильно ей нравился его характер. Это очень ценила в нем мать. Отец ценил в нём его любопытство¸ желание познать что-то новое и то, как быстро он учился манерам, языкам и даже естественным наукам. Младшая сестра его, Вера Павловна, была похожа на него внешне как две капли воды: худенькая, черноволосая и белая, как блюдце, иной раз посмотришь на нее и испугаешься, подумаешь — при смерти. Костя любил ее, как только мог любить брат сестру, любил ее ангельский голосок, звучавший, когда она прилежно усядется за пианино и начнет петь, да так, что каждый человек в комнате то всплакнет, то засмеется, то прикроет рот в удивлении.       Слишком хорош был Раченов во всем: даже когда юношество шло полным ходом, не потерял он ни своего любопытства, ни доброго сердца, которое дала ему мать. На службе он хоть и завел товарищей, но плотно никогда с ними не общался, разве что, может, приглашал пару раз в гости или гостил подолгу сам. Немалое время он сидел дома, читая всяческие стихи своей сестре, обсуждая с ней и Моцарта, и Баха, даже затрагивал философские вопросы и много-много говорил о значении любви. В общем, Константин Павлович был человеком доброжелательным, очень аристократичным и образованным. В нем соединялись все черты его матери, отца и даже была доля Веры Павловны.       Но, как бывало часто, таким аристократам становится скучно в отцовском доме, да даже гостевой дом им не в наслаждение, и каждый новый день они проводят только у своего окна. Мать говорила Константину, что нужна любовь, да еще и всей жизни, водила его по разным домам. Павел Сергеевич сначала возражал и твердил о работе, но в итоге, видя хандру сына, полностью согласился с женою.       Каждый дом для Кости был чем-то тяжелым: во всяком была красивая дочь, молодая, без ума от его воспитания, взгляда и мальчишеской доброты, однако ни одна не умаляла скуки Раченова, и с новым домом он становился только печальнее. Черные глаза его, раньше излучавшие любопытство, внутреннюю красоту, сейчас, будто цветы, увядали и часто глядели в пол, прикрываемые пышным букетом ресниц.       С таким чувством возымел он привычку ходить по трактирам да кабакам, часто брал с собой своих товарищей со службы, но иногда бывал там и один. До того забывался, что приходил домой уже далеко за полночь, чем, бывало, встряхнет своих родителей. Было решено снять ему квартиру, чтобы он мог уходить и приходить, когда ему вздумается. Дали Косте и слугу, Андрейку. Все называли его Андрейкою, хотя ему давно перевалило за пятый десяток. Но, даже будучи старичком, он был так забавен и скромен, что каждый в его присутствии веселел и странно умилялся. Даже Костя, бывало, только поглядит на него — и скука с его лица уходит. Особенно если начнет Андрейка вспоминать старые анекдоты и пытаться шутить; однако веселила всегда не сама его припрятанная шутка, а задорный смех, который после звучал раскатисто, пока воздух не иссякнет в легких.       Костя, по обыкновению своему, проснулся к полудню. При этом, хотя никто его не будил, поднялся с кровати он так резко, будто кто-то все же крикнул ему в квартиру. Андрейка всегда чувствовал, когда хозяин квартиры просыпался, и легонько приоткрывал дверцу. Выглядывал одним бледным глазом и смотрел. И Раченов давно знал об этой его привычке, да и к тому же всегда слышал скрип двери. Сразу, как менял положение в кровати, смотрел в эту щелку в поиске бледного глаза, который тут же яснел, видимо, подкрепленный улыбкою.       — Господин Раченов! А я вот с утра попросил Аннушку уже поставить вам чай, или вам кофий?       Аннушка была всегда на попечении данной квартиры. Она была женщиной с широкими руками, мягким лицом и доброй душой. При всем этом она будто боялась Костю, хотя он ей чуть ли и не в сыновья годился. Раченов всегда видел ее тихой, но часто слышал и восклицания ее с Андрейкою, бывало, и спор затеют на всю квартиру, будто забывши, что хозяин сидит дома, в своей просторной комнате.       Раченов поднялся и огляделся. Он успел достаточно обжиться в своей нескромной комнатушке, как и во всей квартире в принципе. На полках были книги, они часто доставались и клались обратно, но пыли на них не наблюдалось: Аннушка хорошо знала свою работу. Только хозяин покинет комнату, так тут же находила и кусочек пыли, и всякого рода грязь, которую сей же час с обожанием сметала. Костя, хотя говорил с ней и крайне редко, часто отмечал ее трудолюбие и чистоплотность, потому что ценил подобные черты в людях. Ценил он и внимательность Андрейки: тот часто замечал новые книги или вещи, которые появлялись на привычных уже местах. С любопытством опрашивал Костю и даже уточнял, можно ли вообще эту вещь брать в руки.       Раченов мало что изменил в своей комнате, разве что обставил все по-новому, со вкусом, подбирая и занавески к дивану, и стол к шкафу. Вот сейчас его босые ноги уперлись в ковёр с очень вычурным цветом и узором, который еще был и весьма мягок. Но пока он так и смотрел в радушное лицо Андрейки, даже не заметил, как хорош его ковёр.       — Кофий, — ответил Костя наконец и полностью поднялся с постели. По своему обычному расписанию, сначала он должен был умыть свое лицо, что он и сделал тут же, выходя за Андрейкой. Потом уже и поесть.       Аннушка подала Константину Павловичу кофий со сливками, хлеб, булочки и другие свежие прелести завтрака, пока он размещался за столом. Завтрак его чаще всего проходил в одиночестве. Редко кто желал одарить его своим присутствием и приятным разговором, может, оттого Константину Павловичу и было скучно проживать свою молодую жизнь на свете.       Глядя каждодневно в свое окно, Раченов давно уже выучил каждую веточку, которая выглядывала из кроны дерева, каждый летний листик, почку. Вопросы при этом у него в основном возникали философские, вероятно, по той причине, что голова его могла вольно думать и по часам, и по дням. И все же ничего молодой разум не занимало, и мало что уже могло усладить его врожденное любопытство, которым Константин, пожалуй, и не гордился, но имел честь ценить или хотя бы уважать такое чистое чувство. И если раньше он лишь с интересом заглядывал в трактир, глядел на взрослые красные и пьяные лица, то сейчас сам оказывался вовлечен, примеряя их образ на все свое тело. Много жестокости — да даже в этих же самых пьяных лицах! — ему приходилось видеть изо дня в день, отчего, быть может, и мысли его стали немного более черствые, неприятные, чем раньше. Да и ценность многих вещей Раченов утратил уже с самого переезда сюда, и, возможно, никогда уже их не вернет, как ни было бы сначала важно сохранить чистый взгляд на мир.       Костя наелся завтраком, поблагодарил и Аннушку, и Андрейку, а после ушел в свою комнату и сел в кресло. Взгляд его долго метался от дорогих и красивых картин на кружева занавесок и обратно. Так он часто проводил свой день, если никто не являлся к нему нежданно, или он не обретал желания выйти сам. Газеты он не читал, владея принципами, книг прочел много, да так, что каждая уже, казалось, повторяла предыдущую. Стихи Раченов любил и мог читать часами, но что-то даже они в последнее время были то тупы, то сухи, как листы осеним днем, наступишь — захрустит.       Просидел он так до вечера, изредка вставая, чтобы снова перечитать стихи, что-то отметить и вернуться обратно. Отобедал так же, за столом в своей квартире, ни с кем не говорил, послушал только шутки Андрейки и посмеялся.       К вечеру Раченов приодел сюртук, прихватил деньги и лишь немного поборолся с собою: идти или нет ему в кабак.       Но имел он такой грешок, видимо, передавшийся от его же отца: Константину всегда было сложно устоять перед собственным желанием и соблазном. Даже если он прекрасно понимал, что это не кончится ничем хорошим, он предпочитал мелкое наслаждение буре проблем и негодования.       Дверь в давно знакомый ему кабак открывалась с размахом и с таким же размахом закрывалась. Там было тепло, даже душно, поэтому запахи разносились совершенно разные: пахло и пивом, и разного вида самой простой едой, а то и вовсе чем-то очень противным вроде человеческой грязи. Поначалу Раченову всегда было неприятно даже садиться за выбранный им стул, но после пары рюмок или кружек становилось совершенно все равно даже на плесень под столом. И вроде и деньги были зайти в место намного приличнее этого, но любил он эти бедные и опухшие лица, смотреть на этот быт, даже с такой стороны, интерес его побуждал!       Он присел, увидел вновь разных людей, которые даже пили все по-разному и смотрел своими черными глазами за каждым хмельным движением.       За столом, который был неподалеку от стола Кости, сидел юноша. Он был, кажется, весьма молод, но не настолько, как сам Раченов, его явно старил безобразный вид. Светлые волосы на его голове лежали очень хаотично, да разве можно же было вообще сказать, что они «лежали»? Скорее стояли и торчали во все стороны. На лице — неаккуратная щетина, которая где-то была длиннее, где-то короче, но вся светлая, такая, что под каким-то углом ее и вовсе не было заметно. Глаза только были большие, зеленые, но очень пьяные.       Костя тут же к нему присмотрелся: спустя столько времени, возникло то самое любопытство, которое пряталось в нем до этого. Интересно ему стало, почему у молодого человека такая ужасная одежка, жалкий вид, почему сегодня он выпил так много? Незнакомец, казалось, заметил этот взгляд и долго, не отрываясь, смотрел в ответ, возможно, к какому-то моменту и вовсе забыв, почему именно он впился взором в чужие глаза, даже не моргая. Но долго устоять этот молодой человек не мог. Он почти тотчас же сорвался с места и прошел к Раченову, который все так же с ясным любопытством его осматривал.       — Ты кто будешь? — буркнуло пьяное тельце, перед тем, как плюхнуться на ближайший к аристократу стул. От него пахло алкоголем и точно не пивом разило, а спиртом, да так, будто лакал прямо из пузыря.       Костя тут же от него отвернулся, попросил на них двоих по кружке пива и повернулся обратно, замечая на губах незнакомца кривую ухмылку. И все же, если как следует приглядеться, то можно и заметить, что улыбка эта была вовсе не кривая, вовсе не злая, а довольная и, может быть, даже благодарная.       — Раченовым Константином Павловичем буду. А Вы?       Раченов сам будто переменился, сменился и его тон; он по-другому говорил с людьми, если к нему все же обращались на «ты», не проявляя уважения к его важной персоне. Сам он, вероятно, и не считал себя уж очень важным, но отец всегда наставлял его именно на такой путь мыслей.       — Дмитрий Николаевич, — ответил незнакомец тихо, будто не желая, чтобы кто-то их услышал. — Калныков.       Молодой человек, отвечая, тут же выпрямился в плечах, будто его имя и правда должно было значить много для аристократа, и он должен был охнуть и прикрыть рот рукой, как гласили приличия. Но подобного не последовало, так что Дмитрий снова ссутулился, взяв поданную кружку пива.       — Я вот пришел сюда упиться, а ты, погляжу, еще даже не начал… Мне вот приходиться пить, а тебе? Думал ли ты, зачем ты пьешь, Константин Павлович?       Константин Павлович даже взгляд отвел от такого резкого вопроса, что будто заставлял его снова думать о том, о чем он так усердно думает каждый день, сидя в кресле и глядя то на занавески, то на картины…       Но, ухватившись за предложение, которое произнес новый знакомый о себе, Константин тут же прояснел.       — Приходиться пить-с? Да кому же приходиться пить-с?       — Мне, — тут же ответил его собеседник и так горько посмотрел своими зелеными глазами в чужие, черные, что Косте даже стало на мгновение стыдно, хотя его бледные щеки так и не окрасились в красный.       Калныков, пользуясь, видимо, тем, что собеседник не ответил, сделал еще щедрый глоток пива и снова заглянул аристократу прямо в глаза.       — У меня вот никогда не было матери, некому меня упрекать в кружке пива, — он приподнял ее и оглядел золотую жидкость с каким-то видимым отвращением. — Отец у меня, знаешь, был жесткого характера. Да вот, умер не так давно. На последние деньги его хоронил. Ты можешь себе представить? 15 рублей скопил и те на его похороны отдал! Мы всю жизнь в подвале жили, крыс только и успевали ловить. А какой-то дворянин или аристократ, черт их там поймешь, просто взял и решил, что моему батьке жить больше не нужно, раз — и сделал, что хотел! Нет, ты, ты можешь себе представить, чёрт, слышишь меня?!       К концу своего пылкого монолога Дмитрий выглядел еще более жалким в глазах Кости, отчего он даже помутнел от серьезности. Но, замечая, что его новый знакомый уже безвылазно пьян, да еще и говорит такие вещи достаточно громко, Раченов все же решился на вещь весьма альтруистического характера:       — Давайте-с, я Вас до дома провожу, вы наверняка еле стоите на своих ногах.       Вопреки опасениям Константина, пьяный юноша встал, однако почти тут же повалился на стол. Костя придержал его рукой и медленно повел из кабака, только и замечая на себе, что презрительные пьяные взгляды. Ведь кто в таком прелестно вышитом сюртуке будет нести пьяную бедную тушу?       — Так не пойдет, не хорошо это, — проговорил тихо куда-то в бок пьяный Калныков, но тут же немало напрягся, видимо, что-то увидав или поняв. На улице уже давно была темень. Но свет заведения, из которого только что вышли двое, явно освещал не только дорогу, но и аристократские руки. Белые, худые. Пальцы так длинны, а ногти так белы и аккуратны, что пьяный Калныков даже сперва засмотрелся, а лишь потом пуще напрягся.       — Так ты этот, Боже! — воскликнул он и отпрыгнул от аристократских ручонок, которые только что с такой заботой сжимали его грязное и старое пальтишко. — Дворянин или хуже! Аристократ!       Вокруг ни одной души. Тишина. Из кабака еще слышались вздоры да пьяные выходки, но на самой улице почему-то было так тихо, что невольно у прохожего в такой темноте и безмолвии возник бы страх. Но Дмитрий видел все. Видел высокие плечи аристократа, который так бесстыдно посмел стоять перед ним, его красиво сшитый сюртук. И он карал себя, что раньше не увидел в нем того ужасного богача, из тех, что так бессовестно обращаются с бедными.       А ведь «бедность — не порок»!       Константин хотел было возразить такому поведению недавнего его знакомого и даже приблизился резко, смотря в чужое лицо, в силуэт орлиного носа, что он только и видел во мраке. А Дмитрий в ответ схватил его за новомодный сюртук и приблизил к себе с характерную силой.       — А ты знаешь, какой у меня был грандиозный план! Я жил этим планом!.. А теперь слушай сюда, я должен пробраться в богатый дом, дворянин ты или аристократ. И ты, как никто другой должен помочь мне. Мне и моему грандиозному плану!       В темноте пустой ночи между двумя юношескими телами блеснуло что-то металлическое. Оно отразилось ярко в сознании Кости, но он даже не испытал страха перед настоящим ножом, который так и целился в его грудь. Он лишь поднял глаза на орлиный нос, большие глаза, которые в ярости блестели и делались еще более страшными, чем даже складной нож в руке.       — Иначе я выпотрошу тебя, как мой отец потрошил уток для таких, как ты!       Нож еще не касался дорогих тканей, но уже был таким холодным, что заставил Константина заледенеть в тишине и пьяном дыхании человека, который размахивал лезвием и угрожал ему. Отчего-то ему не было страшно за свою жизнь, и, когда он наконец-то понял, что ему не страшно, что он совсем не боится этого одичавшего юношу, не боится умереть, вот тогда Костя понял, что значили все эти размышления на кресле. Не о жизни, не о скуке он думал, а думал о смерти, которую совсем уже не страшится, даже более, вызывает она у него какое-то забавное чувство, подобное тому, какое возникает при воспоминании о рассказанной кем-то в детстве сказке.       Изнеженная рука аристократа легла на обхватившую рукоятку ножа теплую и совсем не аккуратную руку и отчего-то сжала.       — Я помогу тебе.