Птицы

До двадцати часов он отсыпался у друга в комнате, правда, под хриплое дребезжание клавиш это выходило непросто; но умение Марселя порядочно играть на плохом инструменте решало дело, не в последнюю очередь – бессонная ночь, муторные университетские пары, утомительные беседы сверстников, как щебетание, отгонявшее накопленную усталость. На ногах его продолжала держать злость, что и привела к косому общежитию, на третий этаж, под мокрую крышу, добирающуюся каплями до макушки с потолка. И когда загорелся светом город, Марко лениво распрощался под Шуберта и глоток вермута, спустился обратно к дорогам и отправился в паб на многообещающую встречу. Правда, прежде завязавшуюся подозрительным молчанием, неаккуратными взглядами, обрывистыми словами. Они расселись на диване, декорированном старой красной кожей, заказали абсент, и Марко подергал хлипкую шторку за собой, чтобы скрыться от пробивающегося света. Нервно закурил, с третьей попытки, почти расстроенный, что должен быть здесь с этим незнакомым человеком, хотя он ему и понравился своей решительной убежденностью при встрече, тогда, перед университетом, вмешавшись в их разговор с Марио. – Почему ты выбрал меня? Спрашивает, потому что бестелесность Ройса ощущалась как-то особо остро. Погруженный в себя, забитый, вот так одиноко бродящий от одного захудалого местечка к следующему, такому же нищенски привлекательному своим прошлым, он напоминал обманутого бродягу, а не светящегося мальчишку, как это было сегодня с утра. – От моего ответа что-то зависит? – Возможно, если я спрашиваю, то да. – Возможно! – Марко усмехается и сжимает зубами сигарету. – Но вряд ли тебя интересует правда, – он играючи-скептически сузил глаза. – Больше похоже на то, что ты хочешь услышать, какой ты замечательный. Роберт терпеливо молчит, без намека обиды на лице, ожидая, когда колючая спесь уйдет из Марко и заговорит он без яда, спокойно и ласково, как при Гетце он разливается в милого и трепетного слушателя. Бывает, идут рядом: Марио разводит руками, возмущенно воздевает их, опускает, трогает своего собеседника за запястья, привлекает к своему лицу и спускается до шепота, а этот покорно склонит голову рядом и прислушивается настороженно, ловя слово за словом. Им успевают принести напитки, с ложками и рафинадом, а также холодную воду в стеклянном кувшине. Марко просит оставить им его, объясняет, что они сами продолжат. Официант не спорит, только услужливо напоминает об аккуратности. – Вы с ним разные, – он затягивается и, размышляя, нескоро выпускает дым. – Он цитирует Шиллера и предан Гердеру, но самое страшное, он любит Фихте* – и поэтому страшный романтик! Веришь или нет, ему нравится Гофман. Черт подери, я до сих пор поверить не могу. – В романтиков? – «Действовать! Действовать! Это то, ради чего мы существуем»**. – У тебя другая, философия, я понимаю, – утвердительно произнес Левандовски, но Марко это как будто задело. – Действие ничего не решит, если в голове пусто, а там пусто постоянно. Конечно, действие может что-то создать, но оно никогда не повторит того, что бездействие, – он достает выкуренную сигарету и бросает ее в пустой стакан. – А это хотят отнять те, кто всегда торопится. Столько красоты в замершем кадре, где никуда не надо бежать… – Например? – Да хоть сейчас! – он показал на затемненный зал. – Сколько стоит увидеть эту красоту? Время здесь течет так медленно, что если ты позволишь себе остановиться вместе с ним, то тогда различишь этот прекрасный цвет, шум, милые улыбки и шевеления плеч. Надо только замереть. Не думать. – Звучит хорошо. – Еще бы! А под шотландский виски лучше. – Нет. Если только ирландский. Оба улыбаются, и Левандовски замечает, что Марко это делает как-то укоризненно, не потерпев ремарки в сторону любимого скотча. Он крутит в пальцах стакан, наблюдая за потушенным фильтром, который рассыпается на крошки. – И часто ты так гуляешь с незнакомцами? – Дурно ты себя оцениваешь, если считаешь каким-то незнакомцем. – Просто интересно, как с тобой до сих пор невесть что не произошло. – Говоришь будто про что-то плохое. Почему со мной должно произойти что-то плохое? Марко откинулся на спинку и потянулся за второй сигаретой, прятавшейся в кармане на рубашке. Он закинул ногу на ногу, чуть сполз, чтобы спина более расслабилась, – и так вот замер. – Марио не говорил тебе? – Говорил что? Закуривает, уже удачно, прячет зажигалку в тот же карман, откуда доставал сигареты, опускает голову, и тени залегают под глазами, как у невыспавшегося больного. Левандовски кажется, что немец пытается разыграть театральное представление о себе, поскольку всякое его действие похоже на способ спрятаться, сбежать, оградиться. Он любуется им в этой хитрой манере, следя за дрожащими ресницами и хмурыми бровями. И продолжает: – «Птицы, которые поют утром, вечером достаются кошке»***. – Ты вдвойне глупее Марио, если думаешь, что ты – хищник. – А если я так думаю? Словно застигнутый врасплох, Марко наклоняет голову в сторону и выражает подобие усмешки. Неспешно заигрывает пианино, плавно, звонко, и Роберт поднимается, прихватывая под руку несопротивляющегося Марко. То ли пьяного, то ли измученного, то ли соблазненного непрекращающимися вопросами. Забирает сигарету из его губ и кидает в свой недопитый абсент. Сжимает его горячую ладонь в своей руке, подхватывает под талию, имитируя нечто вроде вальса. Ройс в ответ кладет руку ему на плечо, несколько касаясь влажной шеи через съехавший воротник, и неуклюже повторяет за ним шаги, не переставая посмеиваться. И, наконец, подняв взгляд вверх от их туфель, заговаривает. – Соловей, воображающий себя зверем, обязательно попадается к нему в лапы. Левандовски замирает у его лица и поглощает своими глазами те, что напротив: потемневшие, мутные, заволоченные туманным блеском и тайной, неразгаданной и терпкой. – Говоришь обо мне, но я слышу, что нет. Он сжимает потную ладонь в своей и припадает губами к щеке Марко, размазывая горячее и сухое прикосновение. Больше дышит, обжигая, а потом – на ухо, шепчет: – Если птица играет, я не откажусь. Это же в моей природе. Делает резкий поворот в сторону, прижимает к себе плотнее, и ноги легко касаются друг друга, чуть не путаются в старании не оступиться. – Конец за мной, – пробует Марко. – Нет. Руководит тот, кто начал, – он отступает, а потом снова притягивает, съедая весь воздух. – Как же игра без правил? – Дело не в правилах, а в правде. – И ее ты нарушить не можешь? Снова выпад – и Марко чуть не падает, его подхватывает рука, сжимая в кулак рубашку на спине и, как чувствует, вытягивает ее из брюк. Нарочно. – Разве ты можешь не быть собой? Пальцы забираются под ткань и касаются спины, царапая и немного щекоча. Тогда в отместку Ройс забирается под воротник Роберта, то сжимает его шею, то расслабляет, не убирая с затылка своей руки. – Кто я сейчас по-твоему – настоящий? У Марко голос дрожит, когда он спрашивает. Рука под рубашкой перемещается на бок, ощупывает, большой палец надавливает на ямочки между ребер. – Это я и хочу выяснить. – Думаешь, получится? У Марио не получилось. – Он – мечтатель. Ему нравится наряжать людей, мне – раздевать. Тут же он целует его в уголок губ, но от него лукавым движением отворачиваются. Левандовски касается носом ройсовой скулы, вдыхает его горький воздух и согревает дыханием. Марко мало ответов. Марко снова допытывается. – И в чем секрет, маэстро? – В том, что душа на коже расписана. Роберт снова целует его, перехватив упрямое лицо за подбородок. Сперва посасывает нижнюю губу, а потом касается языком десен, и Марко уже не сопротивляется, открывает рот, не придумывая себе неприступный, отстранённый образ, а следует за естественным желанием – как можно ближе прижаться к человеку, нависшему над ним и его захватившего. Забрать все без остатка и быть отданным.