I can not sleep since I met you

Шибусава на вид — мертвее чем те, кого Ацуши каждый день хоронит. Бледный как сама смерть, и взгляд — пустой, бездушный, как у мертвеца, остекленевший почти. Температура тела у него всегда ниже нормы. И согреть — попытка бесполезная. Да и не нужно ему это. Надевает кимоно свое белое, и так и ходит. Призраком по зданию шарахается, распугивая ещё живых больных. В окна смотрит подолгу. В основном по ночам, после отбоя. И Ацуши приходится заходить к нему каждый раз, дабы заставить его лечь в кровать. Сам Ацуши нормально не спит уже долго. Не до того. Каждый час привозят кого-то нового. У кого руки или ноги нет, у кого дыра в животе огромная. И работать приходится без отдыха. Война в своей жадности отвратительна. Или, правильнее сказать, люди? Тацухико весь день на кладбище проводит. Наблюдает, как Накаджима тела с повозки в ямы земляные перекладывает. 10 - 15 тел в одну могилу. Иначе просто места на кладбище не хватит. И ещё закапывает неглубоко их. Смысла особого нет. Ацуши морщится. Запах стоит омерзительный. А вечером снова к окну садится. И наблюдает, как трупы землю могильную руками разрывают, и по кладбищу туда-сюда бродят. Дверь открывается со скрипом, и Ацуши заходит в комнату. От него до сих пор мертвечиной несёт, и этот запах Шибусава втягивает с наслаждением. — Я голоден. Врач кивает, и принимается расстёгивать рубашку. Тело худое и ребра торчат. Поесть нормально в нынешних условиях невозможно почти. А ещё вся кожа бледная в шрамах. От катан вражеских и когтей. Вражеских, наверное, тоже. Движется Тацухико плавно. Тянет Ацуши за руку вниз, на кровать. Укладывает бережно. Пальцы ледяные все косточки выпирающие обводят, оставляя тонкие алые линии от когтей. А затем эту боль лёгкую сменяет другая, чуть ли не наизнанку выворачивающая. Клыки чужие впиваются в тонкую шею, легко прокусывая кожу, и кровь сразу льется — горячая, обжигающая почти. Тацухико пьёт жадно, большими глотками, пачкая рот и простынь в крови. Заканчивая, облизывается довольно, ни капли не оставляет, вылизывая чужую шею. Накаджима не двигается долго. Пошевелиться не даёт слабость во всём теле и головокружение. Понемногу начинает одолевать сонливость. Шибусава укрывает его тонким одеялом и сам жмется к тощему тельцу — ближе, плотнее. Чувствуя растекающийся по собственному телу огонь. Пусть и ненадолго. А утром Ацуши встанет тихо, прячась от взгляда серебряных мертвых глаз, наденет рубашку, пряча следы на шее, и выйдет из комнаты. Извиниться перед Акико, что бросил её одну на ночном дежурстве и выслушает нравоучения Куникиды о его безответственности. Позавтракает куском хлеба, зная, что больше и крошки сегодня в рот не возьмёт. И снова пойдет трупы закапывать после тяжёлой работы. Надеясь, что таких индивидуумов как Тацухико, слишком живучих, больше не встретит никогда — ему и одного вампира хватает в жизни. А Шибусава будет сидеть на подоконнике и смотреть на это — как Ацуши с трупами возится. Тот всегда сам их закапывает, проверяя, точно ли мертвы. А то вдруг найдётся ещё кто-то с переносимостью к сильным ядам? А ночью об этих трупах Дазай позаботится. Он тут главный любитель мертвечины. Ацуши войну ненавидит. И детей её — тоже. Раз остановить невозможно, сделает так, чтобы воевать было некому. И Тацухико ему в этом поможет. Конечно, за определенную плату. Как говорится: Убил — неси ответственность. Иногда Ацуши думает: "А ведь люди, попадающие сюда, выжить надеются". Ацуши надеялся выжить тоже. Вот только от убиенного им Шибусавы Накаджиме уже не скрыться никогда. А может, это и к лучшему. Расплата, так сказать, за грехи. (И не то чтобы Ацуши шибко против был. Вот только поесть не помешает хорошо, сытно. А то в следующий раз точно в обморок грохнется от кровопотери. Дазай как раз скоро из деревни неподалеку еды принесет (будущим трупам-то уже незачем) — тоже плата своеобразная. За поставку свежих ходячих. И вот тогда можно уже будет снова подставляться под чужие зубы и когти, наслаждаясь тем, как серебро в чужих глазах сменяется алой бездной.)