Сребролюбие и пипидастры

      Валерка Харламов очень любил домашний кабинет Анатолия Владимировича. Все эти нескончаемые фотографии на стенах, коробки тетрадей и карточек, книги-книги-книги на полу, на столе, в и на шкафу, под диваном — и ведь многие из них Тарасов написал сам! — конечно же хрусталь в серванте вперемежку с кубками и фарфоровыми балеринами… В комнату его бывшего тренера можно было с лёгкостью войти и выйти часа через три, совершенно не прочувствовав течения времени за переходами от фотографии к фотографии, или зачитаться, привалившись к батарее с попавшейся на глаза книжкой, и изредка отвлекаясь на задумчивое постукивание карандаша Анатольвладимыча по столешнице.       Но самым, наверное, потрясающим местом казалось Валере пространство над дверью, куда как раз и открывался прекрасный вид с нагретого февральским солнцем паркета. Густо-часто до самого потолка Тарасовской сталинки оно было увито вымпелами. Старые, выцветшие и новые яркие, на разных языках, от футбольных команд, хоккейных команд, играющих с шайбой, и оных, предпочитающих гонять клюшками мячи по траве, — ещё с довоенных времён начал собирать Анатольвладимыч свою коллекцию, пушистой виноградной лозой десятилетия разраставшейся от шкафа до серванта. Схожести с виноградом придавали увесистые грозди медалей, проклёвывавшиеся то тут, то там…       И вот вроде и знал Валера о Тарасовской тренерской жизни, о жизни учителя как игрока в футбол и два хоккея — читал книги и газеты, смотрел кинофильмы, — но такого щедрого урожая ни в самых смелых фантазиях представить не мог. Вот это — размах. Вся история не просто Советского хоккея, но и значительной части Советского спорта уместилась на шести квадратных метрах. Дух захватывало не на шутку, и даже глаза пощипывало.       Одно Валеру расстраивало крайне сильно. И, нет, совершенно не зависть, что его собственная ломящаяся всякой наградной всячиной полка, хоть и ломилась, но оставалась всего лишь единственной полкой; а грамоты? — кому нужны эти грамоты? Чистоплотного аккуратиста Валеру, воспитанного строгой мамой, беспокоил слой пыли, из-за которого тарасовская лоза существенно приобретала в своей пушистости.       Может, на то и был расчёт строгого Валериного тренера, но сам Харламов был убеждён, что чистота — залог не только людского здоровья, но и чьего угодно. Даже если речь идёт о вымышленных и формально неживых растениях из ленточек, верёвочек, бумаги и металла.       Однако на расписанные Валерой перспективы буйного расцвета Анатолий откликнулся без энтузиазма: без того много дел важных, не сейчас, потом. Срочно надо было подменять заболевшего коллегу — преподавание, оно такое. Даже если это подкатка в воскресенье.       Поэтому, вооружившись маминым любимым, из Испании привезённым, пипидастром, тряпочкой и зубным порошком, Валера победоносно и беспрепятственно ступил на вражескую территорию.       Ловко расправившись с начищенными теперь до блеска — любо-дорого смотреть! — и отправленными в сушку медалями, он приступил к самой ответственной части. Вымпелы лепились на стену как придётся. Похоже, с появлением каждого последующего Тарасов доставал стремянку и вбивал очередной гвоздик, причём начал отчего-то справа налево и снизу вверх — слева и ближе к потолку красовался сине-красный треугольник, полученный Валеркой перед первым матчем Суперсерии.       Стремянка нашлась в кладовке — со стула было уже не достать, — бутылочно-зелёная, с фанерными ступеньками — у Валеры и у родителей Валериных такая же. И полетела пыль столбом, и дым пошёл коромыслом — в буквальном смысле, на подстеленные на пол газетки. Работа спорилась, цвета прояснялись, Харламов радовался в лучах заходящего солнца. Размаха рук с пипидастром хватило на близившиеся к зениту семидесятые, юношеские Валеркины шестидесятые, детские пятидесятые, дальше стремянку пришлось переставлять.       Даже в Великую Отечественную они играли, хоть и несравнимо меньше.       А вот тридцатые Валерку подвели. Пожухлые, в тусклой окантовке листочки, лет на десять-пятнадцать его старше, рассыпались в прах, едва их коснулись перья пипидастра. Не полностью, конечно, местами, но Валерке стало так стыдно и обидно, что он сел на верхнюю площадку стремянки и молча уставился в стену. В голове пролетело парадоксальное «Столько не живут», но делать уже было нечего. Только сдаваться с повинной разве что… И Валера сдался, встретив разрумянившегося с мороза Тарасова у дверей и робко помогая ему снять пальто.       — Потому и трогать там ничего не надо, Валера! — устало поскрёб лоб тренер, наступая на задники зимним ботинкам.       — Ну память же, Анатольвладимыч!.. — возразил было виновник, но прикусил язык, про себя пробурчав, вставая на цыпочки, чтобы дотянуться до вешалки: — Такая память должна блистать…       — Так она же и блистает, Ва-ле-ра! — Тренер приобнял его, прислонился холодной щекой и заглянул в глаза. — Вот тут! — постучал он пальцем по виску. — А побрякушки эти всего лишь побрякушки, если за ними не стоит чего-то весомого.       Исподлобья Валерка улыбнулся, а Тарасов, уходя в ванную, бросил:       — Так что ты это сребролюбие, Харламов, оставь. Не туда смотришь, — и перекрикивая шум воды добавил: — Если такое у тебя желание что-то облагородить, так лучше б зеркало после себя протёр: чистишь зубы будто не себе, а отражению своему!       Обидится сейчас, наверное, подумал Тарасов, но проходящий на кухню Валера лишь подмигнул ему знакомо из зеркала. Все тычки его старческие терпит, хороший мальчик. Может, понимает, что так он нежность эту, рёбра щемящую, в узде держать пытается… А может, даже догадывается, что он-то, Валера Харламов, и есть его самый ценный трофей.