***
Они действительно казались идеальными. Надежда всея Америки и символ женщин, королева амазонок. Пазл складывался слишком уж хорошо, и Мэйв, юная, наивная, желающая спасать мир Мэйв — верила в абсолют добра над злом и в то, что синеокие и златоглавые принцы существуют. Только носят плащи, летают и сжигают лазерами из глаз. Хоумлендер был учтив с ней. Вежлив. Прямо-таки лучился обаянием, и в нём хотелось купаться; в самом Хоумлендере хотелось раствориться, впаяться, стать частью тени его совершенства. Приблизиться на немного, чтобы глядеть снизу глазами, полными обожания. Мэйв влюбилась в него без памяти, растворилась и отдалась. И Хоумлендер принял этот подарок, как выяснилось позже, без всякого трепета. Он взял её — и тело, и разум, чтобы выпаять нужное себе. Столь удобное, чтобы Мэйв слушалась его и кивала, не смея перечить. Мэйв должна была стать очередным обожателем, впитывающим в себя его совершенное отражение. То единственное, что Хоумлендер на самом деле любил. Если вообще был на такое способен. И когда он брал её, расхристанную, на сломанной их безумной силой мебели, то смотрел ей в глаза. Всегда в глаза. Позднее, холодным рассудком Мэйв предполагает, что и там он любовался собой — на дне её чёрных зрачков. И гораздо позже Мэйв понимает, что этот огонь в глазах, эти высокопарные слова, мягкое наставничество — хорошо отрепетированная, доведённая до грёбаного совершенства роль. Даже с Семёркой. Даже с ней, когда они стали так близки, что не скрывали своих взаимоотношений в башне, чем несказанно действовали на нервы руководству. Но Мэйв лезет под завесу слишком настырно и когда в темноте нечистот чужой души разглядывает алое свечение двух точек, жалеет, что не осталась в свете этой безупречной улыбки.***
— Скажите, Мэйв, — мистер Моррис поправляет на носу крупные очки, следуя всем законам моды, пусть возраст у него давно отсчитывает очередной десяток, что проклёвывается тщательно скрываемая лысина, — многих интересует тот факт, что при недавней катастрофе, кою мы почтим минутой молчания позднее, вы с Хоумлендером присутствовали вдвоём при исследовании обломков и поисках выживших. Мэйв сводит зубы. Она чует, к чему ведёт вся эта речь. И, боги её выдуманного царства, как она хочет дать ему в челюсть за то, что так нагло лезет под кожу. — Вас ведь это сблизило? Общая трагедия? Необходимость идти к одной цели — спасению людей... Он продолжает говорить, а злость поднимается в Мэйв удушающей волной. «Спасение людей» «Да он насрать на вас хотел» «Дайте ему волю, он на вас нассыт и стряхнёт»***
Толпа беснуется, рукоплещет в своей слепой вере, чистом экстазе. Толпа вопит: «Поцелуй её!». И Мэйв знает: эти люди говорят е г о словами, её персонального ада и проклятья всей блаженной Америки. Они говорят е г о желаниями. Хоумлендер дёргает за ниточки, напрягая мышцы, отвечающие за его радушное выражение лица. Так же он выглядел в самолёте, прежде чем бросил всех этих людей умирать. Мэйв мутит, она доигрывает этот фарс по нотам, игнорируя шипящее «Улыбайся, милая» и крепкую хватку на запястье. Сбрасывает с себя улыбку тут же и вырывается из оков рук Хоумлендера. Милосердный боже, как же она его ненавидит. И, конечно, никакой бог ей не поможет, потому что закон Семёрки прост, незамысловат и его стоило бы написать на каждом зеркале в башне. Хоумлендер получает всё, что захочет. Мэйв стоило это вспомнить, чтобы позже не задыхаться своей же яростью, не жечь ей же чужие губы, пока всея благородный защитник прижимает первую среди женщин, лживую королеву с картонной короной к стене в безупречных коридорах корпорации. Ей бы вырваться под строгим взором мигающих красным глаз, словно бы в напоминание, что Мэделин наблюдает и обо всём знает, в том числе и о том, как и в каких позах они когда-то трахались. Но Хоумлендер стискивает пальцы на её шее, жмёт, напоминая, что Мэйв — не первая и не вторая, а троицу по силе только замыкает. — Любишь ты пощекотать мне нервы, — он почти смеётся и трётся носом о её щёку, словно бы ласковый кот, тут же выпускающий когти. — Отпусти меня сейчас же. — Или что? — Или корпорации придётся выделить средства на ремонт вместо того, чтобы вешать ещё один твой портрет. — Королева должна мне, — горячий язык мажет по её щеке, подбородку и губам. Хоумлендер целует её, насыщая неизвестные никому чувства, и напоминает, что может раздробить ей все кости и поджарить внутренности, пусть хоть все пули мира отскакивают от этой кожи. — Ты моя, — нараспев говорит он, улыбается так лживо-мягко, что у Мэйв, очерствевшей и ставшей столь сильной за всё прошедшее время, становятся ватными от безысходности ноги. — Всегда моя, Мэйв. Приходи ко мне сегодня. Вспомним былое, а? Я иногда представляю тебя на себе. Ты всегда в своей тиаре. Его пальцы лезут ей под юбку, гладят по внутренней поверхности бедра, щиплют чувствительную кожу. В то время, как горячие губы прикасаются к её лбу. Скрепляя поцелуем простую истину, от которой Мэйв бежала и продолжает бежать год за годом, теряясь в алкоголе, женщинах и других мужчинах. Он никогда её не отпустит.***
— У вас есть слабости, Мэйв? — мистер Моррис меняет тактику, решая, что ступил слишком глубоко. Мэйв знает, что вопрос с подвохом, почва слишком зыбкая. — Да, — просто отвечает она и улыбается. — Испытываю слабость к выпивке. После пары-тройки литров, ну о-о-оочень трудно устоять. Зал смеётся. Хлопает в ладоши. Мистер Моррис показательно журит ей пальцем, ухмыляется, как старый хитрый лис. — А у него? Есть слабости? Мэйв тошнит. От всякого вопроса, сводящегося к Хоумлендеру. Словно бы на ней клеймо, что видит каждый. Есть ли слабости у Хоумлендера? Едва ли. Потому что у кого-то есть пятка, а где-то — омела, но в случае Хоумлендера, выращенного в четырёх стенах, не предусмотрено ничего. Потому что если было бы что-то, способное его серьёзно ранить, стереть улыбку с этого безупречного лица, Мэйв была бы первой, кто вонзил этот самый клинок ему прямо в сердце. Но клинка нет. И она продолжает улыбаться.