Следы

      В проходной медблока было холодно, жутко холодно. Тут постоянно мелькали тени, бегали люди, несли других, на людей уже мало похожих. Никто не кричал, не до этого было. Именно здесь боль превращалась в профессиональный долг под канонаду скрипящих колёс каталок и град подошв. Не было слов — все решения выносились за пределами этого места, здесь лишь исполняли. Здесь — только жизнь человека, никакой этики, логистики, содержания. И всё равно — страшно, обжигающе холодно. И тошнотворно светло. Привычный стерильный бело-голубой свет галогеновых ламп здесь сменялся тусклым жёлтым мерцанием. А может, ему всё только казалось.       Айсберг сидел на низком стуле, потирая друг о друга ладони накрепко сцепленных кистей. Он не чувствовал, как до красноты сжимает костяшки и оставляет кончики пальцев без кровоснабжения, как собственные локти впиваются в колени, обещая яркие кровоподтёки. Вперив взгляд в носки туфель, он отчаянно пытался ухватить хоть одну мысль из тысяч, что раскалывали сейчас его сознание. Не удавалось. Даже собственные мысли казались сейчас чем-то нереальным, фантасмагоричным. Не его, не с ним. Вслед за рассудком от бешеного биения сердца и болезненных вздрагиваний лёгких рвалась на части грудная клетка, но Айсберг не чувствовал страха. Ни за себя, ни за того, кого прятали от него за тысячью белых бетонных стен.       К таким, как Гирс, всегда было особое отношение. И дело было даже не в невероятной выслуге, преданности делу, и, как следствие, заоблачном уровне допуска. Для персонала Зоны Гирс был символом, стержнем, как семейная фотография для капитана дальнего плавания. Сотрудникам Фонда их хранить запрещалось. Для верхушки же это был ценный сотрудник с бесценными знаниями и опытом, способный применять их не оглядываясь на этическую сторону вопроса. Кое-кто из совета считал его идеальным сотрудником. Айсберг часто думал, какую роль он играл в том, чем был Гирс. Не стань Айсберга, его жизнь нисколько бы не изменилась, по крайней мере, в глазах коллег. А без Гирса…       Он не смел думать об этом, не мог. В большей степени потому, что распутать клубок, вившийся в его голове, было сейчас не под силу никому. В меньшей — потому, что мысль о смерти Гирса каждый раз заставляла самого Айсберга умирать. Место мыслей в его разуме занимали чувства, ничуть не более упорядоченные. Главным образом вина, призрачная, беспочвенная и разрушительная. Он почувствовал, как его тело начинает бить крупная рваная дрожь.       — Меня даже не было рядом… не было рядом… — едва ли вслух пролепетал Айсберг.       Кто-то несмело похлопал Айсберга по плечу, заставив того расцепить ладони и запустить пальцы в волосы, наклонившись носом чуть ли не к самым коленям. Похоже, ничего другого от него и не ждали, и попытки заставить Айсберга реагировать на внешние раздражители не продолжились.       Доктор Виллен задержался в дверях, когда увидел фигуру съёжившегося на стуле Айсберга — забитого, потерянного и брошенного зверька. Но Виллен знал, что на рабочем месте нет места жалости. Подойдя ближе, он рассмотрел взгляд Айсберга, в котором металось столько отчаянья, страха, беспомощности и надежды. Там, откуда пришёл Виллен, надежды не было.       — Доктор Айсберг, — хрипло произнёс Виллен, прокашлялся и повторил, на этот раз отчётливей: — Доктор Айсберг.       Тот, к кому он обращался, вздрогнул так, будто его ударили в живот, глубоко вздохнул и встал. Взгляд Айсберга ещё несколько секунд расфокусировано блуждал по приёмнику, прежде чем наткнуться на Виллена. В льдинках его глаз читался вопрос, который не нужно было произносить вслух.       — Доктор Айсберг, — в третий раз повторил Виллен. Ему было сложно говорить: — Доктор Гирс… его организм был слабым…       Лицо Айсберга вдруг искривилось до не узнаваемости в гримасе то ли злости, то ли скорби. В ту же секунду он сорвался с места и вырвался из приёмника, почти выбив автоматическую дверь. Он нёсся по коридорам Зоны, сдерживая вой, спотыкаясь и чуть не падая, нёсся в, казалось, единственное в целом мире место, которое приняло бы сейчас всю ту бездну отчаяния, что только и оставалась от Айсберга.       Дверь их с Гирсом, а теперь уже только его кабинета, была не автоматической — всю критичную документацию они хранили в сейфе. После второго удара, когда Айсберг с силой захлопнул за собой дверь, ручка с замком вылетела из гнезда. Он этого даже не заметил. Прохладная полутьма кабинета обволокла его, будто он с головой нырнул в горячую ванну после особо тяжёлого рабочего дня. Дня, который унёс жизнь самого важного в целом мире человека. Колени Айсберга подкосились, и он упал на пол. Дрожа, на этот раз от боли, он рывками отполз в самый далёкий, тёмный угол, и зарыдал.       Его сердце горело, пожирая себя огнём изнутри. Но что-то еле ощутимое, прозрачное, как снежные кристаллы, скреблось в закромах души, какая-то особенная, неуместная, не скорбная боль. Воспоминания. ***       Айсберг читал об этом. Что не красивое книжное самоубийство, то пресловутый «холод у виска». Но никакого холода не было — только давление и тяжесть металла. Это заставляло голову кружиться ещё сильнее. К глазам подступали слёзы, а к горлу неприятный комок тошноты. Надо было кончать скорее, пока собственная слабость в очередной раз не взяла верх, не столкнула его обратно на шипы самоотвращения. Он рывком гордо выпрямил спину, сам не понимая зачем, из последних сил пробежался глазами по записке, постарался унять дрожь и зажмурился.       Следующее, что он помнил — удар по затылку страшной силы. Из глаз полетели искры, пистолет вылетел из рук, от удара он животом нарвался на стол и с болезненным вскриком опустился на пол. Его схватили за ворот халата и встряхнули. Зрение всё никак не фокусировалось, и темнота не помогала, так что Айсберг, испугавшись, вкинул руки в защитном жесте. Уже готовясь к битве или к смерти, он ощутил лёгкое прикосновение шершавой кожи к собственной щеке. Не сумев сдержать нервный вдох, он снова зажмурился, как перед выстрелом.       — Тихо, — раздался голос его ментора, заставивший Айсберга задержать дыхание и замолчать.       Он услышал звук скольжения металла по полу — Гирс оттолкнул пистолет подальше от подопечного. Затем, его руки обхватили светловолосую голову, и он прижал Айсберга к своей груди. «Зачем?», подумал тогда Айсберг. Дождавшись, когда дыхание Айсберга примет обычный темп, Гирс дотронулся до его живота, слегка надавив на него. Вспышка тупой боли пробежалась по телу Айсберга, но он не желал этого показывать. По-видимому, у него не вышло.       — Больно? — Гирс спросил безучастным тоном то, что по всем канонам жизни должно было звучать испуганно и обеспокоенно. Ах, как Айсберг хотел бы этого.       — Конечно, — пробормотал Айсберг в ответ, а потом добавил несуразно и приглушённо: — ублюдок.       — Простите меня, доктор. Голова?       Айсберг попытался сосредоточиться на своих ощущениях. От виска до виска его будто стягивал обруч, а затылок пульсировал. С другой стороны, эта боль сопровождала его все последние дни, так что он нерешительно покачал головой.       — Хорошо.       Гирс стал гладить шёлковые волосы, так, словно руки были не его и тело не того человека, которого он любит, лежало в этих руках.       — Зачем было бить? — спросил Айсберг, сдерживая рвущиеся наружу слёзы, — Мог бы просто постучать.       — Я стучал. Сильные эмоциональные всплески или переживания иногда провоцируют временную потерю обратной связи с органами чувств.       — Заткнись.       Нет, Айсберг не кричал на ментора. Он был спокоен. Всё равно теперь уже ничего не изменить. У него не хватит сил даже попытаться снова, сколько не занимайся самобичеванием. Ему было интересно только одно:       — Как. Просто, как.       — Доктор Кондраки счёл нужным поделиться со мной тем, что этим утром Вы позаимствовали у него его Беретту.       Айсберг нервно засмеялся:       — Ясно, ясно. Сухая логика? А я уж было подумал, что тебе не плевать.       Они замолчали. Руки Гирса прекратили своё движение. Айсбергу пришлось признать, что они действительно успокаивали его, имея тот же эффект, что покачивания люльки для младенца. Как же он ненавидел признавать свою зависимость от этого человека.       — Скажи, Эллис, — Айсберг напрягся, когда Гирс назвал его по имени: — Ты часто смотришь в зеркало в течение дня? Я знаю ответ. А ты знаешь, на что ты смотришь каждый день? На меня. Я — твоё зеркало. Разве может зеркало смотреть на тебя в ответ? А я бы хотел, и я пытался. Но ты отталкиваешь меня. Если быть честным, я думал, что ты делаешь это осознанно, но, очевидно, был не прав. Ты эгоист, Эллис. Беда в том, что твой эгоизм — это ненависть. Самоненависть точно так же зациклена единственно на собственной персоне, как и самолюбие. Я не мог тебе помочь, как бы ни хотел. А сейчас ты меня слышишь, любовь моя?       Айсберга словно ударили снова.       — …Вау. Это, наверное, самая длинная речь, которую я слышал от тебя за эти недели. Но он задумался, искренне пытаясь взглянуть на себя со стороны. Насколько Гирс был прав, и насколько его заявления расходятся с истинным душевным состоянием самого Айсберга — на эти вопросы он пытался найти ответы.       — Ты меня обвиняешь?       Последующая пауза оставляла место улыбке, которая могла бы хоть немного осветить лицо Гирса, но была, конечно, только плодом воображения бедного Айсберга.       — Я обвиняю тебя только в том, что ты молчал обо всём в кабинете доктора Гласса.       — Чтобы он настучал «моему непосредственному начальству»? — съязвил Айсберг.       — Зачем мне прибегать к подобной низости, когда у меня есть ты. Твоё лицо выдаёт больше тайн, чем ты думаешь.       — Доиграешься. Я обижусь.       — Сколько угодно до тех пор, пока это не скажется на работоспособности отдела, — Гирс сделал паузу, будто бы задумавшись: — Пока ты жив.       А ведь в тот момент Гирс мог держать привычно холодное, но бездыханное тело. Если подумать, с этого всё началось — заставить Гирса плакать самым крайним способом. Айсберг решил быть откровенным.       — Чарльз… если бы ты не… если бы я выстрелил… ты бы плакал?       — Я бы скорбел.       Это то, чего ожидал Айсберг, но не то, что он хотел бы услышать в ответ на вопрос, который так долго снедал его.       — А-а-а. Как же я тебя, — протянул Айсберг, а затем замолк на секунду: — люблю, — и он беспомощно уткнулся холодными губами в шершавую кожу шеи Гирса.       — Мы справимся. Только позволь мне помочь. ***       Мог ли он сказать, что в тот день всё изменилось? Для начала, Беретту, конечно, пришлось вернуть, а Гирс с этих пор стал запирать всё казённое оружие в сейфе, хотя Айсберг и не находил это достаточно рациональным для поступка своего ментора, ведь скрывать от собственного ассистента код сейфа глупо, и тормозит работу. Благо, со временем Айсберг всё-таки заполучил драгоценную комбинацию. Видимо, Гирс в него всё же поверил.       А сам Гирс? Нельзя было сказать, действительно ли шестерёнки внутри его черепа стали крутиться быстрее, но он стал более… чувствительным, что ли. Конечно, у него это получалось ужасно и нелепо, и, конечно, Айсберг ему не верил. Но от этого ему было не менее тепло.       Айсберг напряг зрение и выудил из холодной темноты силуэт сейфа. Он стоял около рабочего стола Гирса, заваленный бумагами. Кажется, на нём стояла полузаполненная пепельница, но Айсберга она сейчас не волновала. Эти тёмные очертания дарили ему какую-то нездоровую лёгкость, как будто он вот-вот распадётся на тысячи снежинок и раствориться. Поднявшись на ватных ногах, он, сгорбившись, кое-как дошёл до сейфа, рухнул перед ним и дрожащими пальцами стал набирать заветную комбинацию. Выражение бледного лица было безумно просветлённым, будто Айсберг стремился не к орудию смерти, а к идолу истинного бога. На сердце Айсберга было облегчение, зудящее, как у человека, летящего с крыши, и видящего приближающуюся землю.       Холод металла оказался в его руках, но Айберг его не почувствовал, как и в тот раз. Он держал пистолет в своих руках словно ребёнка, смотрел на него ошарашенным взглядом. И неверящим, потому что нельзя было поверить в то, как всё в его жизни было до боли смешно и просто, и каким красивым казался ему этот конец.       Раздался скрежет металла о дерево — кто-то по ту сторону попытался повернуть дверную ручку, но встретившись с её очевидной нефункциональностью и обнаружив, что дверь и так была не захлопнута, он просто подтолкнул её вперёд. В проёме показалась взъёрошенная шевелюра Ламента.       — Айсберг? — неуверенно спросил он беспокойным шёпотом у темноты: — Ты… ты тут?       Собираясь уже уходить, Ламент взглядом наткнулся в темноте на очертания фигуры Айсберга. Тяжело вздохнув, он открыл дверь чуть шире, позволив свету из коридора осветить тот угол, в котором сидел Айсберг, но тут же вернул дверь в изначальное положение, услышав, как тот злобно зашипел. Последним, что он успел увидеть, был отблеск пистолета в руках у Айсберга.       Ламент вздрогнул, когда подошёл к Айсбергу и опустился рядом с ним на колени. В его руках действительно был пистолет. Конечно, все сейчас скорбели, а у самого Ламента на душе словно кошки скребли, но Айсберг… он даже представить не мог.       — Плохо? — спросил Ламент, несмело обнимая Айсберга за плечи.       Тот в ответ лишь всхлипнул. Затем он громко втянул воздух, пытаясь собраться.       — Что теперь будет, Трой? — спросил Айсберг, стараясь сделать свой голос как можно ровнее.       — Я не знаю, Айс. Наверное… ничего?       — …как?       — Неужели смерть когда-то что-то меняла?       — Но Гирс… — взгляд Айсберга стал совсем отчаявшимся, безысходным, и Ламент понял, что правда — не то, что сейчас нужно было Айсбергу.       — Я не думаю, что Гирс уйдёт от нас. В смысле, он конечно, — Ламент запнулся. В конце концов, он никогда не был достаточно хорош в утешениях: — Он… такие, как он, не уходят бесследно. Понимаешь, о чём я?       — Смутно.       — Это… знаешь, как говорят. Он… будет жить в наших сердцах.       Айсберг печально засмеялся.       — Ладно, ладно, — оборвал себя Ламент: — Я не мастер говорить.       — Это точно, — перебил его Айсберг: — Но я понял, о чём ты. Сердце, хах. Что ты найдёшь в своём… сердце, когда завтра посмотришь на его пустой стол, а?       — Я… я…       — А я не знаю, как буду смотреть на п… — Айсберг всхлипнул, не сдержавшись, и закончил уже рваным шёпотом, глотая слёзы: — пустую постель.       Ламент вдруг почувствовал свою вину в том, что не может помочь Айсбергу, что его другу становится только хуже. С другой стороны, пусть Айсберг лучше плачет, и даст ему спокойно вытащить у него из рук этот пистолет.       Хватка Айсберга оказалась сильнее, чем Ламент предполагал — оружие забрать ему не удавалось.       — Так, ладно. Слушай сюда, Айс, — Ламент вскочил, только чтобы снова опуститься перед Айсбергом, на этот раз лицом к лицу, на одно колено, и вплотную приблизился к нему, чуть ли не стукаясь с Айсбергом лбами, заставив того смотреть прямо себе в глаза: — это… ужасно. Это трагедия, для всех. И да, ни завтра, ни через месяц многие из нас не оправятся. Завтра у всех будет растерянность на лицах, потому, что к этому действительно никто не был готов. И мне даже страшно представлять, что сейчас у тебя на душе. Но сколько я тебя знаю, ты… ты всегда был сильным, всегда шёл наперекор всему. И эта твоя любовь — тому доказательство.       — Мне всегда казалось, что ты боишься, — перебил его Айсберг: — Нас с Гирсом. Ламент покачал головой:       — Вы восхищаете меня. В смысле, не как учёные… не только как учёные. Бля, Айс, я не могу, пожалей меня.       — Спасибо, Трой, — Айсберг печально улыбнулся, но посмотрел на Ламента искренне благодарным взглядом: — Но знаешь… мне кажется, так и должно было сложиться. Вся моя жизнь — Фонд, Гирс, ты, эта моя одержимость, всё вело к одному катарсису. Ты представляешь, как всё красиво уложится, если я сделаю это сейчас? Какую петлю я затянул у себя на шее, если…       — Я помню, ты как-то спросил меня, — на этот раз пришёл черёд Ламента прерывать друга: — Что было бы с Гирсом, если бы он не остановил тебя тогда. Я думаю, ты был прав — ничего бы не изменилось. Он бы таким и остался — холодным, спокойным и уверенным, как старые часы, нудным до чёртиков. Только тебя он бы никогда не забыл. И жил бы дальше, ради… ради тебя, и с тобой в душе, и, сука, ты опять заставляешь меня говорить пафосными фразами, я тебя ненавижу, но Боже, пожалуйста, только не ты.       Хватка холодных рук вокруг пистолета расслабилась, а плечи поникли. По взгляду Айсберга, смотрящего в пустоту прямо перед собой, было видно, что впервые за последние несколько часов его мысли прояснились. Он приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать, но так и не издал ни звука.       Ламент облегчённо вздохнул.       — Мне нужно идти, Айс. Нас всех ждёт много работы. И, знаешь, я оставлю тебе эту штуку, — его руки мягко сомкнулись вкруг ладоней Айсберга.       — С… — Айсберг замолчал на секунду, а затем продолжил: — Спасибо, Трой. Ламент улыбнулся, встал и направился к двери. Он слышал, как Айсберг подбирает колени поближе к себе, тихо кладёт пистолет на пол. Ламент был счастлив. Хотя бы одной трагедии сегодня не случится. Он взялся за дверную ручку, готовый уходить.       — Спасибо, — повторил Айсберг: — Только вот, я не Гирс. И никогда им не стану.       Стену за спиной Ламента обагрила холодная кровь.